Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 57

Тан Лань сидела на резной скамейке в заснеженном саду, делая вид, что наблюдает за игрой лунного света на инее, украсившем ветви сосен. Серебристый свет дробился в ледяных кристаллах, словно рассыпавшиеся самоцветы, а воздух был чист, звонок и обжигающе холоден. Но её взгляд, будто предатель-невод, раз за разом выуживал из сумрака неподвижную фигуру Лу Синя. Его поза была безупречна, как у высеченной из тёмного нефрита статуи — спокойная, собранная, отрешённая. Лицо, освещённое призрачным светом луны, казалось безжизненной маской.

И в это же мгновение в её груди бушевала настоящая буря, противостоящая внешнему спокойствию.

Она ловила себя на том, что рассматривает резкую линию его скулы, твёрдый, словно выточенный из гранита подбородок, упрямую складку в уголках губ, хранящую молчание о всех невысказанных словах. Воспоминания накатывали волной: как его рука, сильная и уверенная, ловко поставила её опрокидывающееся кресло, не дав ей упасть.

И самое яркое, самое запретное — тот миг в саду. Как она, обезумев от горя и леденящего одиночества, прильнула к нему. Как обняла, вцепившись в грубую ткань его одежды, чувствуя под щекой холод металлических лат и скрытое под ними твёрдое, живое тепло. Как он… не оттолкнул её. Не отшатнулся. Как в минуты слабости и пьяного забытья, он уложил её спать, и тот поцелуй — мимолётный, почти невесомый, лишь лёгкое прикосновение губ, словно падение снежинки, что тает, едва коснувшись кожи.

Жаркая волна стыда и смущения накатила на неё с новой силой, заставив сжаться внутри. Это недопустимо. Непозволительно. Безумие! Нас обоих могут казнить за такое. Меня — «чёрную вдову», дважды обручённую со смертью… его — верного стража, нарушившего обет.

В душе Тан Лань клубился самый настоящий хаос. Помимо страха перед законом и молвой, её терзала куда более глубокая, экзистенциальная тревога.

Она сжала пальцы на коленях, чувствуя, как холод камня проникает сквозь тонкую шелковую ткань. Кто я такая? — этот вопрос жужжал в её сознании назойливой пчелой. Пришелец. Чужестранка. Душа, заблудившаяся во времени. Её настоящее «я» родилось в мире, где летали железные птицы, а люди общались через мерцающие экраны. Мире, который для Лу Синя был бы немыслимой, пугающей сказкой.

Он — порождение этого времени. Его душа высечена из его законов, его суровой поэзии и непоколебимой верности. Каждая черта его лица, каждый жест дышали подлинностью, которой ей самой так не хватало. Она же была актрисой, играющей роль в чужой пьесе, с грехом пополам заучившей слова и движения.

Я — обман, — пронеслось у неё в голове с новой, горькой силой. Мои шутки, мои «странности», всё, что, как мне кажется, привлекает его внимание — всё это лишь маска, скрывающая чужеродное существо из будущего.

И самое ужасное — её чувства. Эта сладкая, разрывающая грудь нежность, это желание видеть, как в его строгих глазах вспыхивает огонь… Разве она имеет право? Она — путник, который лишь ненадолго задержался на этой станции, случайный гость в его судьбе. А он… он должен остаться здесь. Связать свою жизнь с женщиной этого мира, которая будет настоящей, а не собранной из обрывков чужих воспоминай и знаний.

Я не могу предложить ему ничего, кроме своей лжи и своего страха, — думала она, смотря на его неподвижный профиль. Я могу лишь оставить в его душе шрам, смутить его чистую, ясную душу своими чуждыми, неправильными эмоциями. Я не имею права тянуть его в свой водоворот, в свою потерянность.

Она боялась не только казни. Она боялась стать для него ошибкой. Той самой «демоницей», что явилась из ниоткуда, чтобы искусить, сбить с пути и исчезнуть, оставив после себя лишь боль и разбитую веру. И этот страх был тише закона, но гораздо, гораздо глубже. Он проникал в самую суть её существования, напоминая, что даже если бы не было дворцовых интриг и условностей, пропасть между ними была бы все равно непреодолима — пропасть в целые эпохи.

Но почему же тогда это воспоминание вызывало не только леденящую панику, но и… странное, сладкое, щемящее тепло? Оно разливалось по жилам, как летний дождь по иссохшей земле, согревало изнутри, заставляя сердце биться чаще и трепетно, сбивая дыхание. Оно было опасным, ядовитым, как нектар запретного цветка, и оттого — ещё более манящим.

И снова, как назойливая мелодия, зазвучала в её сердце навязчивая, безумная мысль. Не приказать, не спросить о чём-то деловом. Просто… подойти. Обнять его, как в тот раз, забыв о приличиях и долге. Уткнуться лицом в плечо, в грубую ткань униформы, вдохнуть его запах — холодной стали, ночного ветра и чего-то неуловимого, сокровенно-его. И почувствовать, пусть на миг, что она не одна в этом аду из позолоты, шёлка и бесконечных интриг. Что есть кто-то, кто защитит. Не потому, что обязан по долгу службы, а потому что… сам этого захочет.

Мысль была настолько крамольной, такой самоубийственной, что у Тан Лань перехватило дыхание. Она ощутила, как по щекам разливается огненный, предательский румянец, и поспешно опустила голову, делая вид, что с невероятным усердием разглаживает невидимую складочку на своём платье.

Неужели я… влюбилась? — этот вопрос прозвучал в её сознании с пугающей, обжигающей ясностью. Влюбилась в собственного стража? В человека, чьи истинные мотивы и прошлое мне до конца не ясны? В того, кто смотрит на меня то с немой ненавистью, то с непонятной, колющей жалостью? То клянется в верности…

Это было верхом безумия. Но её сердце, этот глупый, непослушный мышонок в груди, не внимало доводам разума. Оно сладко сжималось от непонятной нежности при одном его взгляде, замирало от леденящего страха, когда он надолго исчезал из поля зрения, и принималось бешено колотиться, подобно пойманной птице, когда он возвращался.

Не в силах совладать с собой, она украдкой, из-под опущенных ресниц, бросила на него ещё один взгляд. И словно сама судьба решила подыграть её смятению — солнечный луч, пробившись сквозь ветки, упал прямиком на его лицо, высветив суровые, но отточенные и прекрасные черты. И в этот самый миг он, словно почувствовав магнетизм её взгляда, повернул голову. Их глаза встретились.

Его взгляд был тёмным, глубоким, как ночное озеро, и всё так же нечитаемым. Но в нём не было ни прежней откровенной ненависти, ни ледяной отстранённости. В нём было лишь внимание. Пристальное, тяжёлое, всепоглощающее. Взгляд, от которого кровь ударила в лицо с новой силой, заставив её кожу гореть.

Тан Лань резко, почти болезненно, отвела глаза, словно его взгляд был раскалённым железом. Она вскочила с места с такой стремительностью, что голова закружилась, и сделала вид, что её внезапно невероятно заинтересовал одинокий куст на другом конце сада. Собрав всю свою волю в кулак, она поспешно удалилась, стараясь идти ровной, величественной походкой истинной принцессы, хотя внутри всё трепетало, переворачивалось и панически цеплялось за образ того тёмного, внимательного взгляда.

В груди Тан Лань бушевала тихая, но яростная буря, раздиравшая её на части.

Сердце её, непокорное и живое, твердило одно.

Оно замирало от тихого трепета, когда её взгляд скользил по суровым, отточенным чертам Лу Синя. В его молчаливой силе, в том, как его тёмные глаза, казалось, видели не принцессу, а её саму — запуганную, одинокую душу в чужом теле, — она находила единственную опору в этом мире из шёлка и лжи. Он был как скала в бушующем море, и желание обрести возле него покой, просто быть рядом, было таким острым, что причиняло физическую боль. В его присутствии призрачный туман прошлой жизни отступал, и она чувствовала себя просто женщиной, которая хочет быть желанной и защищённой.

Но голос Разума, холодный и безжалостный, заглушал этот шёпот.

«Кто ты такая, чтобы желать этого? — звучало в её сознании. — Ты — призрак, вор, занявший чужое тело. Твоё имя, твой титул, даже твои слёзы — всё украдено. Ты не имеешь права протягивать руку к его душе, отравляя её своей чужеродностью. Твоя задача — исправить ошибку прошлого, а не плодить новые, ещё более опасные».

Она сжала ладони так, что ногти впились в нежную кожу, пытаясь физической болью заглушить боль душевную. Она металась между страстным «хочу» и безжалостным «нельзя». Между мечтой о тепле его рук и леденящим ужасом перед тем, что её обман раскроется и погубит их обоих.

Это была агония. Тихая, безмолвная, скрытая под маской невозмутимости принцессы. Агония души, застрявшей между двумя мирами и не имеющей права на любовь ни в одном из них.