Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 58

— Госпожа, — робко начала Сяо Вэй, пока Тан Лань с видимой неохотой пробовала утреннюю похлёбку. — Сегодня в городе Праздник Весны. Говорят, с наступлением темноты небо расцветёт огненными хризантемами и серебряными ивами! — девушка всплеснула руками, но тут же смутилась своей горячности. — А ещё… — она замялась, понизив голос до почти шёпота, — вам ведь нужно новое платье на свадьбу принцессы Сяофэн? Чтобы выглядеть… ну, вы понимаете. Не хуже других.

Идея ударила в сознание Тан Лань, как внезапный луч солнца в затхлой комнате. Вырваться! Вырваться из дворца, увидеть настоящее живое небо, услышать шум толпы, а не шёпот придворных!

— Прекрасная мысль, Сяо Вэй! — её лицо озарила искренняя, лёгкая улыбка, разгоняя тень задумчивости. Она отодвинула чашу. — Пойдём. Немедленно.

Она поднялась, её шелковые одежды мягко зашуршали. Взгляд её скользнул к двум неподвижным фигурам у входа.

— Лу Синь, Ван Широнг, — кивнула она, и голос её прозвучал твёрже, почти повелевающе, но с лёгкими нотами предвкушения. — Сопровождайте нас. Город ждёт.

Лу Синь, чьё лицо было бесстрастным, как поверхность ночного озера, склонил голову в почти незаметном поклоне. Его тёмный взгляд на мгновение встретился с её глазами — быстрый, как вспышка молнии, — и в нём читалось не столько подчинение приказу, сколько мгновенная оценка рисков и готовность парировать любой из них. Ван Широнг, более молодой и импульсивный, выпрямился бодрее, и в его глазах мелькнул неподдельный интерес — смена рутинной службы на оживлённые улицы сулила хоть какое-то развлечение.

Тан Лань, чувствуя, как тревожные мысли отступают перед лицом простой, житейской радости, сделала шаг вперёд — навстречу ветру, свободе и огненным цветам в ночном небе.

Город преобразился до неузнаваемости. Улицы, обычно отдалённо напоминавшие упорядоченный муравейник, ныне бурлили пестрой, шумной рекой жизни. Повсюду, словно спелые плоды, висели алые фонарики в форме персиков — ещё не зажжённые, но уже обещавшие вечернее волшебство. Воздух был густым и сладким, как сироп; его соткали ароматы жареных на углях лепёшек с кунжутом и пряного имбирного чая.

Тан Лань шла неспешно, её взгляд скользил по расписным деревянным украшениям, стопкам шёлков, вышитых золотыми фениксами, и замысловатым сладостям из рисовой муки. Но больше всего её занимали не диковинные товары. Цепкий глаз принцессы подметил то, что от других ускользало: как Сяо Вэй и Ван Широнг постоянно обменивались краткими, украдчивыми взглядами; как их пальцы случайно, будто невзначай, соприкасались в толчее, и как они оба тут же вспыхивали румянцем, словно пойманные на воровстве, и поспешно отводили глаза.

И в её голове, отточенной дворцовыми интригами, созрел маленький, изящный план.

Она остановилась у лотка, заваленного пучками сушёных трав, от которых тянуло горьковатой свежестью и целебной силой. Приняв самый деловой и серьёзный вид, она протянула Сяо Вэй небольшой, на вид совершенно пустой свиток.

— Сяо Вэй, я тут вспомнила, что нам необходимо кое-что ещё прикупить для дворцовой аптеки, — голос её звучал ровно и важно, хотя в уголках губ играла предательская усмешка. — Список длинный и… весьма специфичный. — Она сделала вид, что внимательно изучает невидимые иероглифы на свитке. — Всё это нужно очень тщательно выбирать, нельзя доверять первому встречному торговцу. Ван Широнг, — повернулась она к молодому стражнику, чьё лицо сразу стало подчёркнуто официальным, — сопровожди её, помоги с покупками и, главное, проследи, чтобы нашу милую Сяо Вэй никто не побеспокоил в этой сутолоке.

Она многозначительно подмигнула Сяо Вэй, и та вся вспыхнула, словно один из тех праздничных фонариков, от смущения и безудержной радости.

— А после… — Тан Лань сделала паузу, наслаждаясь эффектом, — карета будет ждать у восточных ворот. Можете не торопиться. Прогуляйтесь, насладитесь фестивалем. Думаю, с моей охраной я справлюсь. Одного Лу Синя мне будет вполне достаточно.

Сяо Вэй, не в силах вымолвить и слова, лишь кивнула с такой силой, что чуть не слетели шпильки из её причёски. Затем она, забыв о всякой осторожности, схватила ошеломлённого, но явно безумно довольного Вана Широна за рукав униформы и потащила его за собой в самую гущу пестрого рынка, словно два кораблика, подхваченные весёлой волной.

Тан Лань с мягкой, тёплой улыбкой смотрела им вслед, наблюдая, как их фигуры растворяются в праздничной толпе. В её сердце, отягощённом тяжкими думами, на мгновение воцарились лёгкость и тихая радость за чужое, такое простое и такое настоящее счастье.

Они зашагали дальше, оставив позади шумную толпу. Их шаги по мостовой отбивали тихий, почти ритмичный аккомпанемент к внезапно наступившей тишине. Разговор тек легко, как ручеёк после дождя. Она расспрашивала его о мелочах — о традициях фестиваля, о том, бывал ли он здесь мальчишкой, о значении узоров на фонарях. Он отвечал сдержанно, лаконично, но без прежней ледяной отстранённости. Воздух между ними, казалось, согрелся и наполнился странным, почти осязаемым взаимопониманием, которое не требовало слов.

И тут его голос, низкий и спокойный, нарушил эту идиллию, разрезав её, как лезвие.

— Госпожа, — начал он, не глядя на неё, его взгляд был прикован к удаляющимся фигурам Сяо Вэй и Вана. — Зачем вы отправили этих двоих за покупками по списку, которого нет?

Вопрос повис в воздухе, прямой и лишённый всяких придворных уловок. Тан Лань вздохнула, и в её голосе вдруг прозвучала лёгкая, едва уловимая печаль, словно отзвук далёкого колокола.

— Праздник же, Лу Синь, — произнесла она тихо, почти шёпотом. Её взгляд блуждал по весёлым лицам прохожих. — Они нравятся друг другу. Пусть порадуются этому прекрасному вечеру. Хоть кто-то в этих каменных стенах должен быть по-настоящему счастлив, пусть и всего на несколько часов.

Она позволила себе на мгновение помечтать об этой простой радости — гулять рядом с тем, кто тебе дорог, не таясь, не боясь косых взглядов.

Но для себя самой Тан Лань понимала всю горечь этой иллюзии. Такая роскошь — позволить себе чувства к собственному стражу — была для неё недостижимой. Их разделяла не просто пропасть, а целая пропасть из трёх бездн… Положение. Репутация. Время.

И потому её собственное сердце, сжавшееся от сладкой боли при его близости, она заковала в лёд. Она могла подарить мимолётное счастье другим, но для себя самой такой роскоши не позволяла. Это была её жертва и её одиночество.

И тут её взгляд, скользящий по праздничным диковинкам, упал на прилавок, ломившийся от масок. Они висели плотными рядами — смеющиеся демоны, умиротворённые божества, хитрые лисицы и свирепые тигры. Тан Лань подошла ближе, заворожённая искусной работой. Она так увлеклась, разглядывая тонкую резьбу по дереву и яркие краски, что не заметила, как Лу Синь, стоявший чуть позади, протянул руку и взял одну из них — чёрную, лакированную, с резкими, угловатыми чертами, лишёнными всякой человечности. Глубокие прорези для глаз словно сочились тьмой, обещая за собой лишь пустоту.

Она обернулась, чтобы показать ему изящную маску-лисичку с лукавым прищуром, и замерла. Дыхание застряло в горле.

Он держал ту самую маску у своего лица.

Чёрный лак отливал синевой на солнце, бездушные, пустые глазницы уставились прямо на неё, скрывая всё, что было знакомо и привычно в его чертах. И в этот миг хрупкая скорлупа реальности треснула и рухнула. Пестрый фестиваль, сладкие запахи, смех толпы — всё это исчезло, поглотилось густым, кровоточащим мраком воспоминаний. Перед ней стоял не Лу Синь. Перед ней, холодный и безжалостный, высился призрак Владыки Демонов с пылающими алыми глазами — тот, что стёр с лица земли её клан, чьё самое лёгкое прикосновение несло мучительную смерть.

Её лицо побелело, как мел, губы задрожали. Воздух вырвался из лёгких коротким, судорожным всхлипом. Сердце забилось в грудной клетке с животной, слепой силой, требуя бежать, кричать, спасаться.

— Нет! — её крик прозвучал резко и пронзительно, как звук бьющегося стекла, заставив нескольких прохожих обернуться в замешательстве.

Перед её внутренним взором, словно кровавые вспышки, пронеслись картины: падающие замертво друзья, искажённые ужасом лица, алчный огонь, пожирающий родной дом. И Он. Всегда в этой маске. С холодными красными глазами, без единой эмоции. Неумолимый. Приближающийся к ней, чтобы добить. Чтобы забрать и её жизнь.

Слепой инстинкт выбросил её вперёд. Она рванулась, выхватила маску из его рук — её пальцы обожгло холодом лака — и с силой, полной отвращения и ужаса, швырнула её обратно на прилавок, будто это была раскалённая докрасна кочерга или ядовитая змея.

— Не надо эту! — её голос срывался, дрожал, в глазах стоял неподдельный, дикий ужас. — Выбери другую! Любую, только не эту!

Лу Синь отшатнулся, ошеломлённый. Его собственная маска невозмутимости дала трещину, обнажив полное, глубинное недоумение. Он смотрел на её бледное, искажённое гримасой чистого страха лицо, на широко распахнутые глаза, в которых плескалась бездонная паника, и не понимал ровно ничего. Его рука, только что державшая маску, всё ещё замерла в воздухе — пустая, беспомощная. Шум праздника обрушился на них вновь.

Тишина, повисшая между ними после инцидента с маской, была густой и тяжёлой, как свинцовое покрывало. Тан Лань старалась дышать глубже, сосредоточив взгляд на алых бумажных фонариках, покачивающихся на ветру, пытаясь вытеснить из памяти жуткий, навязчивый образ. Сердце постепенно унимало свою бешеную пляску, но лёгкая, предательская дрожь в кончиках пальцев всё ещё выдавала пережитый шок.

Лу Синь молча наблюдал за ней. Его взгляд, обычно твёрдый и нечитаемый, теперь смягчился. Он видел, как напряжение медленно покидает её плечи, но в глубине её глаз, словно дымка после грозы, оставалась тень недавнего, животного ужаса. Это зрелище — такая сильная, гордая принцесса, внезапно ставшая хрупкой и беззащитной — вызывало в нём странное, щемящее чувство, заставляющее что-то сжиматься в груди.

— Госпожа… как вы? — его голос прозвучал тише обычного, почти шёпотом, грубоватые нотки сгладились, открывая неподдельную заботу, которую он уже и не пытался скрыть.

Тан Лань вздрогнула, будто её окликнули в тёмной комнате. Она не могла сказать ему правду. Не могла объяснить, что увидела в нём призрак того, кто уничтожил всё, что она любила в прошлой жизни.

— Я… я просто испугалась, — прошептала она, опуская глаза и сжимая складки платья. — Маска… она была очень страшной.

Эти простые, почти детские слова тронули его до глубины души. Она, которая с холодной усмешкой вела словесные дуэли с придворными, которая с непоколебимой волей командовала стражами, нашла способ убить цзянши, пришедшего её убить… испугалась бездушного куска дерева. В этой внезапной уязвимости, в этой обнажённой беззащитности была такая пронзительная искренность, что всё внутри него сжалось. Острое, почти физическое желание защитить её, оградить от любого зла, любого страха в этом мире, затопило его с новой, неистовой силой.

— Вам нечего бояться, — сказал он твёрдо, и в его низком голосе зазвучала непоколебимая, клятвенная уверенность. — Пока я здесь, ничто не причинит вам вреда. Я защищу вас. От масок. От людей. От… любого демона, настоящего или придуманного.

Его слова, обрушившиеся с такой простой и страшной силой, словно развеяли последние остатки льда вокруг её сердца. Она посмотрела на него, и в её глазах, ещё влажных от недавнего испуга, читалась глубокая, безмолвная благодарность. И тогда, поддавшись порыву, она решилась задать вопрос, который жёг её изнутри с того дня в лекарне.

— Лу Синь… — она произнесла его имя без титула, почти интимно. — А ты… ты видел раньше демонов? Настоящих? Тогда, в лекарне… ты не испугался. Бросился в бой, не раздумывая. С нежитью боролся. Не каждый человек на это способен.

Он замолчал на мгновение, его взгляд стал отстранённым, будто он смотрел не на шумные улицы, а вглубь себя, в самые тёмные закоулки собственного прошлого.

— Видел, — наконец признался он тихо, и это слово прозвучало как приговор. — И не боюсь их. У меня была… долгая и тяжёлая жизнь. Она научила не бояться монстров. Иногда они куда человечнее людей.

Он сделал паузу, подбирая слова, раскрывая ровно столько, сколько мог, не выдавая главной, сокрытой тайны.

— Отец погиб на северной границе, защищая её от рейдов кочевников. Мать… — его голос на миг сорвался, — мать задавила карета знатной госпожи, которая спешила во дворец, и лишь бросила слугам, чтобыстарухускорее убралис дороги. Сестра… — его голос дрогнул, став совсем тихим и хриплым, — сестра погибла на службе у принцессы Тан Сяофэн.

Он не смотрел на неё, уставившись в пространство перед собой, но видя совсем другие картины.

— Они не были мне родными по крови. Взяли меня, так сказать, щенком с улицы. Но… — он сжал кулаки, — они были единственными, кто был ко мне по-настоящему добр. Кормили, не били, учили. Любили меня. А этот мир забрал их у меня одного за другим.

В его скупых, обрывистых словах звучала такая глубокая, застарелая, неизлечимая боль, что у Тан Лань сжалось сердце. Внезапно она с предельной ясностью поняла. Его стальная выдержка, его ярость в бою, его каменная холодность — всё это был лишь панцирь, скрывающий море страданий, одиночества и незаживающих ран. Он сам был таким же сиротой в этом мире, как и она. Только её одиночество было следствием путешествия между мирами, а его — жестокой правдой этого.

Лу Синь смотрел на неё — на её глаза, полные сочувствия, на губы, приоткрытые от волнения, на всю её хрупкую, прекрасную сущность, которая невольно тянулась к нему, к его боли. И эта близость жгла его изнутри раскалённым железом. Он не мог сказать ей самого главного. Не мог признаться, что под маской верного стража скрывается Цан Синь, последний опальный принц свергнутой династии Цан. Что его настоящая семья — отец, мать, братья и сёстры — была стёрта с лица земли по воле предков нынешнего Императора Тан. Что его родных убили мечи, посланные одним указом её отца, Тан Цзяньюя. Что кровная вражда между их родами — это древняя, незаживающая рана, пропитавшая землю и историю. Что он пришёл во дворец не для службы, а с одной-единственной целью — отомстить.

И что теперь он, наследник клана Цан, чья душа должна была пылать лишь ненавистью, безумно, невозможной, запретной любовью любил наследницу клана Тан.

Когда-нибудь она узнает, — пронеслось в его сознании с горькой, обжигающей ясностью. И тогда этот свет в её глазах, это сочувствие обратятся в ужас и презрение. Она возненавидит меня. Возненавидит так же сильно, как я когда-то ненавидел всё, что связано с именем Тан.

Эта мысль вонзилась в сердце острее самого острого клинка. Но сейчас, под мерцающими алыми фонариками Праздника Весны, в сладком воздухе, напоённом ароматом персиков, он позволил себе на миг забыть. Забыть о долге, о мести, о пропасти между ними.

Он сделал шаг вперёд. Не как стражник к госпоже. Как мужчина к женщине. Его движение было лишено обычной сдержанности, в нём читалась лишь необузданная потребность. Он притянул её к себе — не грубо, но властно, — и его руки обвили её стан, прижимая к своей груди, где бешено стучало сердце, выбивая ритм их общей, безумной тайны.

И прежде чем она успела опомниться, понять, осознать всю невозможность происходящего, он склонился и поймал её губы своими.

Это был не нежный, вопрошающий поцелуй. Это было жаркое, отчаянное признание. Поцелуй, в котором было всё: и накопившаяся годами боль одиночества, и ярость против судьбы, разлучающая их, и сладкая, мучительная нежность, которую он так тщательно скрывал. Он целовал её так, словно это был их первый и последний поцелуй, словно завтра их не станет, словно он пытался вобрать в себя самую её душу, чтобы унести её с собой в небытие.

Тан Лань замерла, сначала от шока, затем — от нахлынувшей волны чувств, столь же сильных и всепоглощающих. Мир с его фестивалем, масками, опасностями — всё расплылось, исчезло. Остался лишь он — его запах стали и ночного ветра, твёрдость его объятий, жар его губ. И в её сердце, вопреки всем доводам разума, вопреки страхам и сомнениям, расцвела одна-единственная, ослепительная и горькая правда: она любила его. Любила того, кого не должна была любить. И в этом поцелуе не было прошлого и будущего. Был лишь настоящий миг, украденный у самой судьбы.