Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 69

Великолепный тронный зал сиял, ослепляя своим богатством. Казалось, само солнце было поймано в ловушку из хрусталя и золота: тысячи свечей в канделябрах и сотни алых шелковых фонарей отражались в отполированном до зеркального блеска полу, в золотой инкрустации колонн, в массивных нефритовых вазах. Воздух был густ и сладок, как патока, от аромата сандалового дерева, цветущих орхидей и жасмина, чьи гирлянды вились по стенам. Шёлк знамён и занавесей переливался всеми цветами радуги, золотое шитьё на одеждах знати слепило глаза. Улыбки гостей были безупречны, приветственные поклоны — отточены до автоматизма. Всё было совершенно, как на самой искусной гравюре, изображающей райское торжество.

Но сквозь эту ослепительную роскошь, словно ядовитый запах тления из-под тонкого слоя дорогих духов, пробивался едкий привкус всеобщей, застарелой ненависти. Он витал в воздухе, невидимый и удушливый. Он застывал в натянутых, неестественных улыбках придворных, сквозивший в их быстрых, оценивающих взглядах, которыми они обменивались, когда думали, что их не видят. Этот зал был не местом праздника, а полем боя, где в качестве оружия использовались комплименты, а раны наносились многозначительными намёками.

На возвышении, под балдахином из пурпурного и золотого шёлка, на массивных золотых тронах, восседала императорская семья. Император сидел с каменным, абсолютно безразличным лицом, его взгляд был устремлён в пустоту поверх голов гостей, будто всё происходящее не имело к нему ни малейшего отношения. Рядом с ним Императрица застыла с холодной, отточенной, торжествующей улыбкой на устах; её глаза, как у хищной птицы, обводили зал, с удовлетворением взирая на созданное ею великолепие и на унижение тех, кто был оттеснён на второй план. И между ними, словно драгоценная жемчужина в этой оправе из власти и равнодушия, сияла Мэйлинь в ослепительном наряде, расшитом серебряными нитями и жемчугом.

По другую сторону зала, на несколько менее роскошном, но всё же почётном месте, сидела Тан Лань. Её изящное платье из тёмно-синего шёлка и безупречно уложенные волосы соответствовали высшему стандарту, но не могли скрыть одного — острого, почти животного предчувствия беды, что сжимало ей горло ледяной рукой. Её поза была прямой, но в каждом мускуле читалась готовность к прыжку. Её взгляд, ясный и тревожный, скользил по залу, выхватывая малейшие детали: слишком неподвижную тень за колонной, нервный жест министра, застывшую улыбку служанки. Всё здесь, от избытка роскоши до фальшивого веселья, кричало ей об одной вещи: что-то идёт не так. Это был не праздник. Это была искусно расставленная ловушка, и она чувствовала себя мышью, попавшей в самое её сердце.

Стражи были оставлены за пределами зала. Объяснение, озвученное церемониймейстером, звучало на поверхности разумно: «В священных стенах императорского дворца и так достаточно охраны, чего же бояться высоким гостям?» Но для Тан Лань эта мера была словно вырванным клыком у тигра. Она лишала её последней видимой опоры, заставляя чувствовать себя голой, уязвимой, как улитка, вынутая из раковины. Рядом с ней стояла лишь Сяо Вэй, чьи глаза сияли наивным восторгом перед ослепительным зрелищем. Служанка тихо ахала, разглядывая наряды знати, и была слепа и глуха к тому электрическому напряжению, что сжимало её госпожу изнутри.

Зал действительно ломился от людей. Море чиновников — всех рангов и мастей — колыхалось в такт церемониальной музыке. Золотые рыбы высоких министров, серебряные фазаны военачальников, пёстрые одежды региональных правителей — всё сливалось в один пестрый, шумный ковёр. В проходах, подобно каменным истуканам, стояли безупречные шеренги императорских стражей в парадных, отливающих медью и сталью доспехах. Их лица были скрыты под массивными шлемами с плюмажами из конского волоса, взгляды устремлены вперёд. Казалось бы, безопаснее места во всей империи не найти.

Но её внутренний барометр, отточенный не в дворцовых интригах, а в годах реальных сражений, зашкаливал, предупреждая о буре. Этот «идеальный» порядок был слишком идеальным, слишком театральным. Стражи стояли не так, как должны стоять воины, готовые к защите, — их позы были ритуальными, рассчитанными на показную мощь, а не на мгновенную реакцию. Воздух, несмотря на благовония, был густ от скрытого страха, который она чуяла, как зверь чуёт приближение землетрясения. Взгляды знати скользили не только по молодым, но и по трону, по стражам, друг по другу — в них читался не праздный интерес, а настороженность.

Это было не предчувствие — это было знание, выжженное в её душе опытом Снежи. И она сидела с непроницаемым лицом, сжимая в складках платка холодные пальцы, готовая в любой миг превратиться из гостьи в солдата.

Её взгляд, острый и безжалостный, как у охотничьего ястреба, скользил по лицам гостей, выискивая малейшую трещину в фасаде всеобщего ликования. Она ловила мимолётные гримасы, застывшие улыбки, нервные подёргивания пальцев — любой символ скрытой тревоги. Но маски были надеты прочно.

Затем её внимание привлекли императрица и Мэйлинь. В их сияющих, торжествующих взглядах читалось не только удовлетворение. Там было нечто большее — тонкое, едва уловимое нетерпение. Словно они, как зрители в театре, с нетерпением ждали начала главного действия, того самого, ради которого и затевался весь этот спектакль. Они ждали сигнала.

И тут её память услужливо подкинула образ — странного, холодного стража Мэйлинь, того самого, от которого веяло мёртвым холодом. Где он сейчас? — пронеслось в её голове. Она пробежалась глазами по безупречным шеренгам императорских стражей, выстроившихся вдоль стен. Его гротескной, массивной фигуры среди них не было. Значит, он где-то ещё.

Непроизвольно её взгляд скользнул за высокие арочные окна, в пронзительно-голубое весеннее небо. И там она увидела её. Одинокую чёрную птицу, которая кружила по бесконечному кругу, словно выписывая заговор против самого солнца. Знак. Предвестник.

В этот момент Сяо Вэй что-то прошептала ей на ухо, восхищаясь красотой церемонии, блеском нарядов. Но слова служанки долетели до Тан Лань как приглушённый шум из другого измерения. Она лишь автоматически кивнула, не вслушиваясь. Все её чувства были обострены до предела, превращены в струны, натянутые до звона. Она улавливала каждый шорох шёлка, каждый скрип паркета под ногами, каждое изменение в движении воздуха, вызванное взмахом веера или чьим-то вздохом.

Церемония достигла своего апогея, но это был апогей не радости, а всеобщего, сковывающего напряжения. Жених и невеста, Тан Сяофэн и Шэнь Юй, стояли друг напротив друга в центре зала, как главные актёры на сцене, где пьеса была написана не ими. Их лица были неестественно бледны.

Тан Сяофэн в своём роскошном, усыпанном жемчугом и драгоценными камнями наряде, который больше напоминал тяжёлые, сковывающие доспехи, чем свадебное платье, стояла неподвижно. Её пальцы, спрятанные в длинных рукавах, судорожно сжимали веер. Она смотрела не на жениха, в которого была якобы влюблена, а куда-то в пространство перед собой, словно ожидая, что из-за спины какого-нибудь сановника в любой момент появится клинок или чаша с ядом. Её поза была позой загнанного зверька, застывшего перед прыжком хищника.

Шэнь Юй, обычно такой собранный и уверенный, выглядел потерянным. Он нервно, почти машинально, поправлял высокий, давящий воротник своего парадного халата. Его взгляд, обычно твёрдый, беспокойно метался по залу, скользил по лицам гостей.

Пожилой жрец в белых ритуальных одеждах монотонным, заученным голосом возносил традиционные молитвы Небу и Земле, взывая о благополучии новой семьи и многочисленном потомстве. Но древние слова, которые должны были звучать благословением, падали на пол мёртвым грузом. Они звучали пусто и глухо, как заклинания, произносимые в заброшенном, промозглом склепе, лишённые всякой веры и надежды.

Воздух в зале был настолько густым от клубков скрытой вражды, страха и невысказанных угроз, что им было физически трудно дышать. Казалось, ещё немного, и эта напыщенная, хрупкая конструкция из позолоты и притворства рухнет под тяжестью всеобщего напряжения, обнажив уродливую правду, скрывающуюся за свадебными улыбками.

Наступил самый священный, почти ритуальный момент церемонии, который должен был стать её символическим завершением. После того как жрец огласил жениха и невесту мужем и женой, к Императору почтительно подошёл слуга, неся на парчовом подносе тушь и свиток тончайшего белого шёлка. По древней традиции, сам Сын Неба собственноручно должен был вывести на шелках иероглифы-благословения для молодожёнов — «Счастье» (喜) и «Долголетие» (寿).

Воздух в зале, и без того напряжённый, застыл окончательно. Все взоры были прикованы к трону. Слуга с церемонной медлительностью растёр тушь в изящной тушечнице из фиолетового сланца. Сладковатый, смолистый запах сосновой сажи и резкий аромат камфоры наполнили пространство вокруг, смешиваясь с запахом страха.

Тан Лань сидела, выпрямив спину в струну, каждый мускул её тела был напряжён до предела, готовый к мгновенному взрыву. Её пальцы с силой впились в резные подлокотники кресла. Сейчас, — настойчиво, как бой барабана, шептал ей внутренний голос, голос Снежи, знавший запах крови и предательства. Что-то должно произойти сейчас.

И это «что-то» произошло.

Император взял кисть. Его движение, отточенное тысячами подобных церемоний, было на первых порах уверенным и плавным. Кончик кисти коснулся шёлка, и чёрный, как самая глубокая ночь, иероглиф «Счастье» лег на белоснежную поверхность — идеальный, безупречный символ благопожелания.

Он перевёл кисть, готовясь вывести второй иероглиф — «Долголетие». Но в этот момент первый палец, прижимавший ручку, внезапно онемел. Ощущение было странным, холодным, будто в палец впилась невидимая ледяная игла. «Странно…» — мелькнуло у него в голове, мимолётная, не успевшая оформиться мысль.

Он попытался провести первую черту иероглифа, но линия пошла криво, дрогнула, превратившись в неуверенный зигзаг. По его руке пробежала судорога. Пальцы разжались сами собой, и кисть с лёгким стуком упала на поднос, оставив на безупречном свитке уродливое, расползающееся чёрное кляксу, похожую на паука.

Император медленно поднял свою руку и посмотрел на неё с немым недоумением. Он увидел, как от кончиков пальцев к запястью медленно, неумолимо, словно ядовитый папоротник, ползёт синева. Она была неестественного, свинцово-лилового оттенка, и с каждой секундой становилась всё темнее.

Он попытался что-то сказать, но из его горла вырвался лишь хриплый, булькающий звук. Его тело затряслось, и он осел на трон, больше не символ власти, а просто умирающий человек, в глазах которого застыли шок и непонимание.

Иероглиф «Долголетие» так и не был написан. Вместо него на шелке осталось лишь предсмертное пятно, а в воздухе повисла леденящая душу тишина, нарушаемая лишь его прерывистым, хрипящим дыханием. Долголетия не будет. Только смерть, пришедшая в самый разгар праздника под видом благословения.

Украшенные золотом и нефритом двери тронного зала с оглушительным, рокочущим грохотом распахнулись, ударившись о стены.

Но это были не слуги с дарами и поздравлениями. В проёме, залитом светом из коридора, возникла сплошная, безликая стена из стали и человеческой плоти. Императорские стражи. Не парадные статисты, а воины в полных боевых доспехах, с закрытыми шлемами, из-за которых не было видно глаз. Их было не двадцать, не пятьдесят — их были сотни, тёмная, безмолвная река, хлынувшая в зал. Они ввалились внутрь тяжёлой, ритмичной поступью, их массивные доспехи с грохотом звенели, заглушая замершую музыку и оборвавшуюся на полуслове молитву жреца. Обнажённые мечи и алебарды холодно, смертельно блестели в отсветах тысяч дрожащих свечей, отбрасывая на стены и потолок зловещие, пляшущие тени.

Наступила оглушительная, давящая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым, хриплым дыханием солдат и металлическим лязгом их движения.

Императрица же оставалась сидеть на своём троне неподвижно. И на её устах застыла странная, откровенно довольная, почти триумфальная улыбка. Она наблюдала. Мэйлинь, в своём ослепительном наряде, вскочила на ноги, и её глаза горели диким, жадным, ненасытным блеском. Она смотрела на происходящее не со страхом, а с восторгом хищницы, видящей, как срабатывает её капкан.

Начало захвата было бесшумным и стремительным. Солдаты, не говоря ни слова, стали расходиться по периметру зала, оттесняя испуганных гостей к стенам, оцепив тронное возвышение. Клинок алебарды лег на плечо ошеломлённого Шэнь Юя, а дрожащую Сяофэн грубо оттолкнули назад. Власть в зале сменилась в одно мгновение, без единого выстрела, под аккомпанемент всеобщего ужаса.

Стражи, не произнося ни единого слова, начали действовать с пугающей, отлаженной синхронностью. Они не атаковали, не убивали — они методично, как машина, стали окружать гостей. Тяжёлые, стальные клинки были направлены не для удара, а для устрашения, создавая смертоносный частокол. Они сжимали кольцо, безжалостно оттесняя перепуганных, мечущихся чиновников, дам и генералов от стен к центру зала. Крики ужаса, возмущённые возгласы и мольбы тонули в грозном металлическом лязге и тяжёлом дыхании солдат. Никто не смел оказать реального сопротивления — одно неверное движение, и острый край мог впиться в плоть.

Сяо Вэй отчаянно вскрикнула и инстинктивно, как ребёнок, прижалась к Тан Лань, её худенькое тело дрожало, как осиновый лист на ветру.

Тан Лань не двигалась. Она сидела, вцепившись в подлокотники, её взгляд был прикован к императрице с такой интенсивностью, что, казалось, мог прожечь дыру в шёлковом занавесе. Её худшие опасения подтвердились с пугающей точностью. Это был не просто сбой в церемонии. Это был переворот. Или его тщательно спланированная инсценировка. И всё это цинично происходило под благовидным предлогом «обеспечения безопасности» императора.

В этот момент глава стражи, высокий офицер с лицом, высеченным из гранита и лишённым всяких эмоций, шагнул вперёд. Его голос, громкий и металлический, прокатился по залу, заглушая последние всхлипы:

— Во дворце обнаружен гнусный заговор против его величества императора! — провозгласил он, и каждое слово падало, как молот. — По приказу её величества императрицы и наследной принцессы Тан Мэйлинь, все присутствующие находятся под арестом до полного выяснения обстоятельств! Предатели будут найдены и сурово наказаны по всей строгости закона!

Его слова повисли в наэлектризованном воздухе, тяжёлые, гулкие и абсолютно бессмысленные. «Заговор»? Это была откровенная ложь, ширма. Ловушка, в которую угодили все, от самого императора до последнего мелкого чиновника. И те, кто её расставил, теперь с холодными улыбками наблюдали за всеобщей паникой, которую сами же и спровоцировали.

Наступила мертвая тишина, нарушаемая лишь предсмертными хрипами императора. И в этой звенящей пустоте раздался голос Императрицы. Чистый, холодный, отточенный, как лезвие, он резал воздух, не оставляя места для сомнений или возражений.

Она не вскочила с места, не засуетилась. Напротив, её поза стала ещё более величавой, когда она медленно поднялась со своего трона. Её лицо было бледным, но не от страха, а от сосредоточенной, ледяной решимости. В её глазах не было и тени горя или паники — лишь холодный, безжалостный расчёт.

— Его Величество пал жертвой гнусного заговора! — её голос, усиленный навыком владения ци, прокатился по залу, достигая самого дальнего угла. В нём не было дрожи, только стальная власть. — Яд… Поданный рукой предателя здесь, на наших глазах, во время священного ритуала!

Она сделала паузу, её взгляд скользнул по искажённым ужасом лицам придворных, будто выискивая виновных.

— В этот час величайшей скорби и смертельной опасности для династии, — продолжала она, возвышая голос, — я, как мать нации и верная супруга, обязана принять на себя бремя власти, чтобы спасти империю от хаоса! Отныне и до момента раскрытия всех нитей заговора и поимки убийц, в столице и во всём дворце вводится военное положение!

Эти слова повисли в воздухе, тяжёлые и необратимые.

— Вся власть переходит к Верховному командованию императорской гвардии, — она кивком головы указала на того самого офицера с каменным лицом, который возглавлял стражу. — Все приказы отныне исходят только от меня и подтверждаются печатью регента! Комендантский час наступает с заходом солнца. Любое неповиновение будет караться на месте как государственная измена!

Она выпрямилась во весь рост, и её фигура, освещённая закатным светом, падающим из окон, казалась монументом абсолютной, безраздельной власти.