Необратимость

ГЛАВА 9

В голове всплывает картинка, как мы с Эллисон, шестнадцатилетние, стоим в очереди на аттракцион в парке развлечений. Подошвы нашей обуви липнут к асфальту из-за пролитой газировки и жвачки, растаявшей под палящим солнцем. Бейсболка почти не защищает мою бледную кожу от солнечных ожогов, которые неизбежно должны появиться на носу и скулах.

В самый неприятный момент — когда очередь казалась бесконечной, от съеденного фанел-кейка⁷ в животе была тяжесть, а жара казалась невыносимой, — я услышала это.

Из наушников, вставленных в уши мужчины перед нами, доносилась моя любимая песня.

Я набралась храбрости, похлопала его по плечу и попросила сделать громче. Эллисон ударила меня по руке, ее щеки порозовели от смущения, и она спрятала свое лицо в ладонях.

— Тебе нравится эта песня? — поинтересовался мужчина, его глаза поблескивали за узкими стеклами очков. Его редеющие волосы и пигментные пятна говорили о том, что он старше меня как минимум на три десятка лет.

— Это лучшая песня на свете. Я даже не знаю почему.

Я и правда тогда не знала, почему. Пока другие подростки моего возраста слушали Тейлор Свифт, в своей спальне я танцевала медленные танцы под Coldplay с растерянным тарантулом в качестве зрителя.

— Нет проблем, малышка. — Он выдернул шнур из своего телефона и увеличил громкость до максимума, заглушив болтовню в парке развлечений.

Мое сердце забилось сильнее. Я неуклюже обняла Эллисон, двигая наши тела вперед-назад и наступая друг другу на ноги, и пропела, широко улыбаясь:

— Скажи, что ты меня лююююбишь!

— Я тебя просто ненавижу. — Но при этом она рассмеялась, крепче обхватив меня руками, чтобы опровергнуть свое заявление.

Когда мы лениво танцевали под «The Scientist» в очереди на аттракцион Dare Devil Dive, в трех часах езды от дома в самый жаркий день, который я только помню, десятки других людей в очереди танцевали вместе с нами. Люди подпевали, в основном не в такт, маленькая девочка подпрыгивала на плечах своего отца, упираясь подбородком в его голову, пары кружились и раскачивались под мою любимую мелодию.

Мне кажется, что самые простые моменты жизни мы воспринимаем как должное. Мы не ценим их силу до тех пор, пока они не становятся полными света воспоминаниями.

И, возможно, именно в этом и заключается их сила.

Я возвращаюсь в настоящее.

— Иногда ты не просто слышишь песню… ты ее чувствуешь, — продолжаю я, смахивая со щеки упавшую слезу, мне так многого сейчас не хватает. На сердце тяжело, а душа жаждет, чтобы ее снова зажгли. — Песни, которые заставляют физически ощутить что-то, становятся чем-то большим, чем слова и такты, чем ноты. Они становятся частью тебя. Прорастают в тебя. Для меня это «The Scientist». И я думаю… мы с Энни были во многом похожи.

Из всех людей, которые появлялись и исчезали по ту сторону стены, именно Ник помогает мне выплеснуть эмоции. Замкнутый, холодный как камень Ник.

Ирония судьбы.

Прерывисто вздохнув, я закрываю глаза.

Интересно, о чем он думает. Согласен ли он.

Интересно, болит ли у него в груди?

Еще час назад я бы сказала — нет. Никогда. Но сейчас я чувствую в нем перемену.

Прежде чем я успеваю надавить на него, я слышу, как оживает клавиатура на моей двери. Мой пульс подскакивает. Я вскакиваю с кровати, опрокидывая едва тронутый завтрак.

Тревога пронзает меня.

У меня бывает не так много посетителей, если не считать Роджера во время еды. В последний раз в мою комнату входила целая вереница незнакомцев, когда начиналась моя процедура.

О, Боже… это происходит снова.

Коренастая женщина переступает порог, быстро закрывает за собой дверь и запирает нас внутри. Ее волосы коротко подстрижены, а глаза похожи на осколки льда, пронизывающие меня до костей.

Она достает из переднего кармана иглу, и я отшатываюсь.

На ее лице нет никакого выражения — ни злобной ухмылки, ни блеска возбуждения. Нет и мягкости. Она пуста. Просто оболочка человека.

Наблюдая, как она приближается ко мне, я сжимаю кулаки, понимая, что бежать мне некуда. Мне негде спрятаться, нет смысла сопротивляться.

Твердой рукой она сжимает мое плечо, а другой приподнимает мою ночную рубашку. Нижнее белье едва держится на бедрах, талия уменьшается с каждым месяцем.

Зажмурив глаза, я чувствую, как игла входит в мой живот, словно в масло. Я отшатываюсь назад, инстинкты заставляют меня вырываться из ее хватки. Я ненавижу иглы. С тех пор как я стала свидетелем того, как усыпляли мою собаку, когда я училась в старших классах, от их вида у меня мороз по коже.

— Не двигайся. — Слова женщины заглушает пластиковый колпачок, зажатый между зубами. В ее голосе нет сочувствия. Ей на меня наплевать. — Перестань дергаться.

Мои конечности дрожат, но я подчиняюсь.

На мгновение я задумываюсь, смогу ли я одолеть ее. Она широкоплечая и грузная, но меньше Роджера.

Мой взгляд падает на кобуру на ее поясе.

Проклятье.

Это бессмысленно, вряд ли я успею нанести достойный удар, прежде чем она выхватит пистолет и пристрелит меня.

Я смотрю на стену рядом со мной, гадая, что делает Ник, когда она вытаскивает иглу. Он молчит, и я благодарна за это. В первые несколько месяцев моего плена по ту сторону стены находился другой человек. Митчелл. Я была в ужасе, кричала и брыкалась, пока огромный гигант, от которого пахло арахисовым маслом, втыкал иглу мне в живот.

Митчелл кричал. Проклинал. Он с такой силой бил цепью по стене, что я подумала, что он может ее проломить. Конечно, он не смог. Наши похитители слишком умны, чтобы строить стены из гипсокартона и простой штукатурки.

Все, чего он добился, — это побоев от Роджера и песочных часов на следующее утро.

Не знаю, может быть Ник умнее, или ему просто абсолютно безразлично что со мной делают. В любом случае, я рада, что он молчит.

Женщина с застывшим каменным лицом, отступает назад и закрывает иглу, не удостоив меня ни единым взглядом. Она разворачивается и вылетает из комнаты, махнув по замку ключ-картой, оставив меня с капелькой крови на животе и сорочкой, заправленной за край нижнего белья.

Я судорожно выдыхаю и поправляю одежду. Слезы наворачиваются на глаза от осознания того, что они украдут еще несколько моих яйцеклеток.

Никто никогда не подтверждал этого. Хранитель времени говорит загадками, а Роджер практически немой. Но воспоминания о моих ногах, закрепленных в металлических фиксаторах, не выходят у меня из головы, а также о том похожем на грызуна докторе, который нависал надо мной, освещая мое дрожащее тело операционным светильником. Он раздвинул мои ноги. Снял с меня нижнее белье. Задрал рубашку до пояса, пока я не оказалась полностью обнаженной и униженной. Стальной поднос рядом со мной был завален предметами, похожими на орудия пыток: зеркалами, зондами, еще большим количеством игл.

А потом…

Ничего.

Я очнулась в своей камере, живот сводило судорогами, а внутренняя поверхность бедер была покрыта запекшейся кровью.

Потом в камере рядом со мной появилась детская медсестра Мэри. Я рассказала ей подробности моей процедуры.

Извлечение яйцеклетки.

В инъекциях были препараты, заставляющие расти и созревать многочисленные яйцеклетки, затем вводилась доза ХГЧ. После чего мои фолликулы извлекались из матки с помощью иглы и отсасывающего устройства.

Это ужасная, извращенная история.

И кто-то заплатил за это.

Я поворачиваюсь к стене, ожидая неизбежного потока вопросов от Ника.

Но он молчит.

Я делаю шаг вперед и прижимаю ладони к белой перегородке, упираясь кончиком носа в прохладную поверхность. Мои глаза закрываются.

— Ник?

Ничего.

Я сползаю по стене, пока колени не упираются в кровать, и прикусываю язык, чтобы сдержать крик в горле.

— Ник. — Его имя звучит с треском и надрывом, и я ненавижу себя за проявление слабости. Мне нужно оставаться сильной. Быть храброй. Я должна быть бойцом. — Скажи что-нибудь…

Секунды утекают, как песчинки в песочных часах.

Тридцать семь секунд.

— Кто это был?

Я моргаю, открывая веки, ресницы влажные. Он не похож на себя. Вопрос звучит натянуто, слишком мягко, как будто он с трудом держит себя в руках. Сочувствие пробивает брешь в моей боли.

— Ты в порядке?

— В порядке.

Это не так. Я не знаю почему, но могу предположить, что это как-то связано с нашим предыдущим разговором.

Гитарный медиатор. Музыка.

Энни.

Ник по кому-то скучает.

— Теперь твоя очередь рассказать мне историю, — бормочу я, касаясь губами стены.

Проходит время.

— Я — вынужденный слушатель, помнишь? А ты — рассказчик.

— Думаю, сейчас у меня все истории закончились. Если только ты не хочешь, чтобы я начала читать вслух одну из книг, которые лежат у меня здесь.

— Исторические романы восьмидесятых?

Слабая улыбка касается моих губ.

— Да.

— Давным-давно… — В его тоне слышится знакомый сарказм, но слова быстро обрываются. Тихий гул заполняет пространство между нами.

— Итак, владелица этого медиатора… скажем так, она получила свой первый инструмент, когда была маленькой девочкой. Это была просто игрушка, которую невозможно было настроить. Она так гордилась тем, что может создавать свою собственную музыку. Она никогда не останавливалась… без устали мучила ею свою семью.

Я представляю себе Энни маленькой девочкой лет восьми-девяти. Каштановые косички и ореховые глаза. Я представляю ее с густой челкой, ямочками и очаровательной щелью между двумя верхними зубами, она обнимает игрушечную гитару, ремешок которой свисает с ее худощавого плеча. Моя улыбка просто сияет, когда я прислоняюсь к стене и провожу большим пальцем по гладкому медиатору.

— Доходило до того, что она садилась за обеденный стол и дополняла все фразы музыкальными интерлюдиями. Например, диссонирующим аккордом для создания напряженной атмосферы или минорным аккордом для грусти. И разными нотами для вопросительных и восклицательных знаков.

— Мне это нравится.

— Нет, это было совершенно отвратительно.

Его тон выдает его, и мои губы подергиваются от умиления.

— Вскоре она собрала другие инструменты. Некоторые из них она покупала в секонд-хендах, другие доставались ей от хороших соседей. У ее семьи было не так уж много денег, хватало только на то, чтобы свести концы с концами, так что они никогда не были первоклассными, но они были.

— Находчивая. Она мне нравится.

— В какой-то момент она купила дешевый синтезатор со всеми этими ужасными электронными эффектами, которые должны были звучать как оркестр или хор. Она включала его на максимальную громкость на заднем дворе, потому что в доме это было запрещено, и училась играть. — У меня вырывается смешок, естественный и чистый. — У соседских собак было свое мнение на этот счет. Она называла их своими бэк-вокалистками.

Я смеюсь. Звук на мгновение ошеломляет меня и в груди разливается тепло. Обхватив ладонью медиатор, я прикладываю кулак к сердцу и вжимаюсь в стену.

— Но ее мечтой было иметь что-то, на чем она могла бы создавать настоящую музыку, поэтому она откладывала каждую копейку, которую получала в виде пособия или по праздникам. Она отказывалась тратить даже цент на ерунду вроде конфет. Очень целеустремленная для ребенка, понимаешь?

— Впечатляет, — тихо говорю я, растворившись в рассказе, в его словах, во всем.

— В конце концов она скопила на хорошую гитару. Которую она смогла настроить в настоящем музыкальном магазине. Это была ее самая ценная вещь. Она играла каждую свободную минуту, пока не научилась исполнять все песни, которые ей нравились.

Мои веки распахиваются одновременно с судорожным вздохом.

— Она была автором песен?

— Иногда она писала свою собственную музыку, — продолжает он, в его голосе звучат едва сдерживаемые эмоции. — Но больше всего она ценила кавер-версии песен, в которые могла внести свой уникальный стиль.

— Они самые лучшие.

— Именно тогда она начала петь. Пока кое-что не произошло, из-за чего она отложила все это на время.

Я прижимаюсь щекой к стене, как будто могу как-то стать ближе к нему.

— Что случилось?

— Какой-то придурок сказал ей, что она поет фальшиво и ставит себя в неловкое положение. — Ник тоже кажется ближе. Как будто мы сидим спина к спине, повторяя позы друг друга. — У него были свои проблемы, но это не оправдание. Он просто вел себя как придурок и вымещал все на ней. На самом деле она была очень хороша.

— Она не прекратила, верно? Заниматься музыкой? — Эта история не может так закончиться, я слишком увлечена, слишком очарована этой девушкой, ее нотами и струнами, чтобы позволить ее истории оборваться.

Хоть кому-то из нас нужен счастливый конец.

— Да, — говорит он. — Как только этот придурок исчез из ее жизни, она решила играть для себя, потому что ей это нравилось, и не имело значения, хорошо у нее получалось или нет. Когда она подросла, у нее появилась подработка в кофейне, и она набралась смелости и спела свою любимую песню на открытом микрофоне. Всем, конечно, понравилось, потому что она была потрясающей. И она никогда не останавливалась.

Я жду продолжения. Мои босые ступни постукивают друг о друга, а ноги перекинуты через край кровати.

— У этой девушки была еще одна особенность — у нее была невероятная способность прощать, и она могла распространять этот дар на всех с помощью своей музыки. Это было исцеление. Это было волшебство.

Сглотнув, я моргаю, чтобы прогнать выступившие слезы.

— Миру нужно больше таких людей.

Он задумчиво хмыкает, его мысли далеко отсюда.

— Она росла, продолжала играть, проливая свет на темные места своим ангельским голосом. А поскольку у нее была удивительная способность видеть правду, она поняла, что некоторые люди причиняют боль другим только из-за своей собственной боли. Поэтому она разыскала того мудака, который пытался отнять у нее музыку много лет назад… и простила его.

Моя улыбка сияет, я бы все отдала, чтобы он это увидел.

— Это было чудо… но, когда она заиграла свою любимую песню, что-то в нем немного сломалось.

— Что это была за песня? Мой голос задыхающийся и наполнен эмоциями, едва громче шепота.

— Ее кавер-версию «Wild Horses». Она пела чертовски хорошо. Только ее голос и гитара. Клянусь, у тебя мурашки побежали бы по коже. — Его самообладание висит на волоске, его переполняют эмоции. — Чертова песня. Каждый раз, черт возьми, пробирало.

— И все началось с той игрушечной гитары.

— Да… с той голубой блестящей пластиковой гитары. — Он задумчиво хмыкает. — Бог знает, зачем она вообще нашла этого парня, но хорошо, что она это сделала, потому что он был жалким гребаным кошмаром. После того, как она простила его, дела у него пошли лучше. По крайней мере, на какое-то время.

Я не замечаю, как слезы текут по моим щекам, — не сразу, пока они не повисают на моей челюсти, как хрупкие бисеринки. Одна падает на сорочку, оставляя соленое пятно. Я раскрываю ладонь и смотрю на блестящий медиатор, осознание оставляет новые дыры в своем сердце.

Голубой и блестящий.

Резко вдохнув и почти не дыша, я провожу рукой по лицу.

— И что же случилось?

— Она исчезла, забрав с собой всю музыку мира. Конец.

Конец.

Это не может так закончиться.

Боже… не может.

Но внутри меня все сжимается от осознания, от понимания, от леденящей душевной боли.

Я знаю, что это так.

— Как ее звали?

— Можешь называть ее, как угодно. Придумай сама. — Обычная резкость в его голосе исчезла, оставив что-то хрупкое.

— Это была Сара? — Слова звучат так тихо, что я не уверена, слышит ли он меня. Особенно после того, как проходит несколько ударов сердца.

Пять.

— В мире много женщин с таким именем, Беверли без буквы Б.

Я закрываю глаза, по щекам текут слезы, и представляю себе Сару по ту сторону стены. Сару с нежным, ангельским голосом. Сару с сердцем, таким ярким и чистым, живым, наполненным песнями. Благодаря ей я услышала музыку впервые за долгое время.

Ник замолкает.

Я чувствую его боль так же глубоко, как свою собственную, даже через эту стену между нами. Она осязаемая. Душераздирающая.

Я не знаю, сделают ли мои следующие слова только хуже или подарят хоть какой-то проблеск утешения во тьме, окружающей нас.

Я сжимаю в руке драгоценный медиатор и тихо шепчу:

— Она пела и для меня тоже.