Необратимость

ГЛАВА 17

Обрывки слов. Беспорядочные звуки. Размытые лица и полосы света.

Меня забирают. Уносят.

Мои веки словно налились свинцом, я пытаюсь удержать их открытыми достаточно долго, чтобы что-то разглядеть. Голоса просачиваются в мой мозг, незнакомые и странные.

Тарабарщина.

Я приоткрываю рот, чтобы заговорить, но с губ слетает лишь слабый стон. Никаких слов. Только агония.

Такое ощущение, что я под водой, как русалка, плыву среди ярких кораллов и стаек рыб. Я становлюсь персонажем книги с плавниками и волосами, колышущимися в воде, и взмываю ввысь навстречу счастливому финалу. Солнечный свет на моей коже, ноги, созданные для бега, голос, обладающий силой, и новые песни, которые можно спеть.

Но тупая боль, пульсирующая у меня между ног, разбивает все мои фантазии. Струйки пота стекают по вискам, когда я медленно раскачиваюсь на кровати, мой живот сводят судороги, а невесомые руки вытянуты по бокам. Привязаны ремнями.

Я не плыву.

Я тону.

Агония снова вырывается наружу — крик о помощи, мольба о пощаде.

— Пожалуйста…

Пожалуйста, освободите меня.

Пожалуйста, отпустите меня.

Пожалуйста, отнеси меня в соседнюю комнату, чтобы я могла испустить свой предсмертный вздох в объятиях того, кому я доверяю. Он споет мне мою любимую песню, и у меня будет последний миг покоя, прежде чем я уйду навсегда. Я заслужила это.

Я не хочу умирать здесь.

А еще… я не хочу умирать в одиночестве.

Минуты тянутся в болезненной дымке, когда меня возвращают в мой знакомый ад. Ремни расстегивают. Когда меня снимают с каталки и укладывают на жесткую кровать, мое тело ощущается как безжизненный мешок из кожи и костей. Я лежу кучей, волосы разметались по лицу, ноги наполовину свисают с матраса, одна рука вытянута, а другая прижата к груди.

Я моргаю бесчисленное количество раз, но все вокруг по-прежнему в тумане. Мне кажется, что это Роджер уходит от меня. Масса громоздкой жестокости.

— Роджер, — зову я надтреснутым голосом.

Фигура останавливается на полпути к открытой двери.

Это он.

Мой единственный шанс выбраться отсюда.

— Пожалуйста, — хриплю я. — Пожалуйста, не оставляй меня. Я пытаюсь вызвать у него сочувствие. Взываю к той его части, которая, я знаю, должна быть где-то там, глубоко спрятанная.

Он издает звук, похожий отчасти на ворчание, отчасти на вздох. Его нерешительность посылает в меня слабую волну силы, и я приподнимаюсь на локтях, чувствуя, как они дрожат. Я едва могу пошевелиться, остатки анестезии все еще циркулируют в моей крови.

Я смотрю на свое запястье, где раньше был браслет. Я сняла его раньше и спрятала под подушкой. Если я найду его, то смогу подманить Роджера поближе, сунуть в карман и…

Дверь захлопывается.

Нет.

Я с воем падаю назад, как раз в тот момент, когда по плитке с другой стороны стены грохочет цепь, поджимаю колени к груди и плачу.

— Эверли. — Его голос звучит откуда-то издалека, но в моем имени безошибочно угадывается настойчивость. Айзек постукивает по стене между нами. — Пчелка… Эй, поговори со мной.

— Я… я не могу…

— Расскажи мне, что они с тобой сделали. Куда они тебя забрали.

— Я не знаю. Они вырубили меня… Я не… — Я сжимаю бедра вместе, шипя от боли. — Они забрали мои яйцеклетки.

Я всхлипываю с безнадежностью.

Мое зрение затуманивается, усиливая чувство обреченности. Мой голос срывается, а рассудок отказывает. Наркотики все еще текут по моим венам, делая меня вялой. Уязвимой. Если бы они попытались убить меня сейчас, я была бы бессильна остановить их.

Я обхватываю колени руками и рыдаю в накрахмаленную подушку. Айзек рядом со мной. Я чувствую его ближе, чем когда-либо. Если бы я отключилась ненадолго, то смогла бы представить, как его дыхание овевает мое лицо, как его голос раздается прямо у моего уха, вибрируя во мне.

Как я могла позволить этому случиться?

Он — номер.

Жертва.

Трагедия, которая вот-вот случится.

И каким-то образом я стала заботиться о его благополучии не меньше, чем о своем собственном. Вдвое больше боли, вдвое больше потерь.

— Тебе нужно взять себя в руки. Это еще не конец. — Его тон спокойный, но твердый. Он пытается достучаться до меня, но не может. — Послушай меня. Мы не закончили. У нас есть план. В следующий раз, когда этот безмозглый урод принесет тебе еду, нацепи на него браслет, и я…

Его голос умолкает.

Закрыв глаза, я делаю глубокий вдох, и слова Айзека убаюкивают меня, возвращая под воду, где солнечный свет покрывает поверхность золотистым сиянием. Мои пальцы поднимаются, как пузырьки, и я тянусь к пятнам света, пытаясь коснуться его.

Но это всего лишь еще одна стена.

Темнота настигает меня в тот момент, когда веки снова открываются.

Здесь тихо. Слишком тихо.

Мои мышцы ноют, и я понимаю, что заснула, как спутанный клубок конечностей. Глаза сухие и горят, я моргаю полдюжины раз и отрываю липкую щеку от подушки, пока мое тело пульсирует от остаточной боли. Когда я пытаюсь сесть, равновесие нарушается, и я падаю с матраса, столкновение с холодным полом вызывает у меня шок.

Болит все.

Со стоном я включаю лампу, комнату заливает красным светом, и я заползаю обратно на кровать. Я натягиваю на себя одеяло, зубы стучат от холода.

Тишина становится жуткой, и я поворачиваюсь лицом к стене.

Айзек.

Он разговаривал со мной, пытался успокоить мою грусть, прежде чем я ушла в себя, потерявшись в пустоте.

Внутри меня зарождается паника, и я бью рукой по стене, страстно желая снова услышать его голос. Но звука удара нет, а моя сила — не более чем слабый ветерок, бьющийся о кирпичный столб.

— Айзек?

Ничего.

Боже мой… они забрали его?

Волна тревожного жара прокатывается по мне, усиливая спазмы и боль в животе. Если его нет, я не переживу этого. Я не справлюсь одна. Больше нет.

Я сжимаю руку в кулак и начинаю стучать.

— Айзек. — Мой голос звучит так, будто я выкуривала по десять пачек в день и довела себя до хронической легочной инфекции. — Айзек, скажи что-нибудь. Пожалуйста.

Шлеп, шлеп, шлеп.

Его цепь двигается.

Облегчение охватывает меня с такой силой, что я падаю обратно на матрас, как марионетка, у которой перерезали ниточки.

— Ты все еще здесь.

Он издает сонный, ворчливый звук, говорящий о том, что он спал.

— К моему глубокому восторгу.

— Я думала… Я думала, что ты… — От слез сдавливает горло, и я прижимаюсь к стене. — Я рада, что ты в порядке.

Его цепь звенит ближе, и голос становится громче.

— Ты в порядке?

В порядке — это значит жива.

Ни один из нас не в порядке. И я не уверена, что мы когда-нибудь снова будем в порядке.

— Не думаю, что у меня осталось много времени, — сокрушенно говорю я, прикладывая ладонь к стене и представляя, что это его рука прижимается к моей. Человеческое прикосновение. — Они взяли у меня все, что им было нужно. Они…

— Им еще нужно имплантировать яйцеклетки в реципиента, да? Это ведь так работает? — Он делает паузу. — У тебя есть время. Они не избавятся от тебя до того, как пересадка пройдет успешно. И кто сказал, что их не будет еще?

Я стираю влагу со щек, впитывая его слова.

Может, он прав.

Может, время еще есть.

Для меня, во всяком случае…

— А что… что насчет тебя? У тебя есть песочные часы? — Я понимаю, что даже не знаю, как долго я пробыла в операционной. Моя тарелка с обедом все еще стоит рядом со мной, ледяная. — Как долго меня не было?

— Несколько часов, наверное. Потом ты спала еще часа три или четыре. — Короткая пауза. — Никаких песочных часов.

Я сглатываю, закрываю глаза и ложусь на спину, натягивая одеяло до подбородка.

— Мне холодно, — бормочу я. Боль в животе пульсирует, а зубы стучат с удвоенной скоростью. — У меня все болит. Такое ощущение, что они меня выпотрошили.

— Борись с этим.

Мои глаза снова слезятся.

— Я не знаю, смогу ли я.

— Ты должна. Другого выбора нет.

Выбор.

Когда-то у меня была возможность выбора. Мой выбор привел меня сюда.

— У меня не осталось сил бороться. Все… так тяжело.

Он молчит, и мне становится интересно, о чем он думает. Его разум — настоящий лабиринт. Я постоянно жду его следующих слов — что он скажет, чтобы заставить меня смеяться, размышлять, задавать вопросы или сердиться. Айзек повидал многое. Вещи похуже меня, я уверена в этом.

Когда он не отвечает даже через несколько минут, меня охватывает чувство одиночества. Может быть, я ждала реакции. Мотивирующую речь или мудрые слова. Немного поддержки в моем отчаянии.

Мне следовало бы знать его лучше.

Мои пальцы сжимают край одеяла.

— Тебе нечего сказать?

— О том, что ты перестала бороться? — Он издает раздраженный звук. — Я не из тех, кто уговаривает, Пчелка.

Нахмурившись, я приподнимаюсь на нетвердых предплечьях.

— Ты единственный, кто у меня есть.

— И я сожалею об этом.

— Айзек, прекрати. — Я прижимаюсь к стене, придвигаюсь ближе к стене, вздрагивая, когда мое тело начинает сопротивляться. — Я знаю, что тебе не все равно. Тебе не нужно возводить передо мной стену. Я морщу нос и прочищаю горло. — В переносном смысле.

— Ты думаешь, что знаешь меня, да?

Я вздрагиваю, опускаясь обратно на кровать.

— Я знаю достаточно.

— Тогда просвети меня.

— Я думаю, в глубине души ты хороший человек, — говорю я, подложив ладони под щеку. — Порядочный, честный. Яростно защищаешь тех, кого любишь. Но ты носишь маску, чтобы люди не видели тебя настоящего. Для тебя уязвимость — это болезнь, слабость. — Мои глаза начинают привыкать, когда я смотрю на белый барьер с красными пятнами. — С тобой случилось что-то плохое. Что-то ужасное. И, возможно, ты всегда винил в этом себя, хотя это была не твоя вина. И не могла быть. Но ты глубоко чувствуешь, больше, чем показываешь. Ты переживаешь свои потери до такой степени, что отвергаешь подлинные эмоции, связь… чувства. Так проще. Безопаснее.

Никакого ответа.

Я смотрю на стену, мое сердце бьется все живее, пока я дышу задумчивой тишиной.

— Я на правильном пути?

— Хм, — ворчит он, ерзая на месте. — Теперь ты мой психотерапевт?

— А у тебя есть психотерапевт?

— Люди обращаются к психотерапевтам, чтобы измениться. Это означает, что есть смысл пытаться. Или что тебе не все равно.

— Измениться — это не то слово, которое я бы использовала. Терапия — это рост. Это то, что может быть полезно каждому, верно? — Когда он ничего не отвечает, я прикусываю щеку, надеясь, что хоть немного достучалась до него. — Замыкание в себе не идет тебе на пользу, Айзек. Это ведет к одиночеству. Жизнь всегда будет наполнена потерями и душевной болью, но именно это делает нас сильнее. Мы живем с ними, но не позволяем им определять нас.

— Тебе легко говорить. — Его тон резкий и язвительный. — До сих пор ты вела привилегированную жизнь. Красивое лицо, красивые люди, исполняющие все твои прихоти. Слава и богатство.

— Мое красивое лицо — это то, из-за чего я оказалась здесь, гнию в этой тюрьме. — Моя грудь вздымается, эмоции нарастают. — Это проклятие, а не дар.

— И именно благодаря ему ты все еще жива.

Я отпускаю невеселый смешок.

— Думаешь, я не страдала? Не горевала? Не боролась?

Он ничего не отвечает.

Я сажусь и морщусь, когда закидываю ногу на ногу. Он снова отгораживается от меня, отталкивает. Защитный механизм, чтобы притупить свою боль и не впускать меня внутрь.

— Поговори со мной, — тихо прошу я, прижимаясь лбом и рукой к стене. — Скажи мне, что причинило тебе боль.

По-прежнему ничего.

— Айзек. — Я судорожно выдыхаю, сгибая пальцы. — Скажи мне, почему ты ненавидишь весь мир.

Проходит двадцать две секунды, прежде чем он признает это.

— Может быть, я действительно ненавижу этот мир.

Сквозь горечь проступает ранимость, которую я так хотела услышать.

Слеза вытекает из моего глаза и ползет по щеке, теплая и легкая. Сглотнув, я закрываю глаза и жду продолжения.

Он делает паузу. Еще пять секунд, и он произносит слова, которые разбивают мое сердце.

— Но сначала мир возненавидел меня.