Необратимость

ГЛАВА 5

Ник.

Когда-то у меня был парень по имени Ник. На втором курсе средней школы. Это было еще до того, как мне сняли брекеты, и я открыла для себя магию кондиционера для укладки волос, но Ник не заметил моей неловкости и принял в свои объятия тощую гуру насекомых с дикими волосами, что послужило толчком к роману длиной в год, который включал свидания с мороженым, учебу и танцы на выпускном вечере.

Он любил игуан и рэп.

А еще он любил вагину Мэгги Клаузнер.

Я ненавижу имя Ник.

Я жду, что он ответит на мое имя, но все, что я слышу, — это оглушительная тишина. Я привыкла к тишине, поэтому на мгновение забываю, что я не одна.

Уставившись в потолок, я смотрю на тонкие неподвижные нити паутины в левом верхнем углу комнаты. Несколько месяцев назад паук каким-то образом забрался внутрь и поселился там, став моим соседом по комнате, пока не стало очевидно, что у него нет запасов пищи.

Он умер через несколько недель.

Но я все еще здесь.

Я издаю хмыкающий звук, а затем поворачиваюсь щекой к стене, чтобы услышать то, что может просочиться сквозь нее.

— Ник?

Он бурчит что-то неразборчивое, мужской тембр доносится до меня, когда я сижу в углу, подтянув колени к груди.

Часть меня не хочет больше ничего говорить, я не хочу знакомиться с мертвецом.

Но большая часть меня не может игнорировать ноющее чувство одиночества. Каким бы колючим ни казался этот парень, я предпочитаю разговаривать с ним через эту богом забытую преграду между нами. По крайней мере, он отвечает.

Вроде того.

Пока что это в основном яростное ворчание, множество ругательств и рычание.

— Меня зовут Эверли, — повторяю я, не зная, услышал ли он меня. — Ты…

— Люди, которые прошли через это место… Как долго они живут?

Я моргаю, ошеломленная допросом. Никто никогда раньше не спрашивал о других заключенных. Обычно натиск первых вопросов выглядит примерно так:

— Где я? Какого черта? Где я, черт возьми, нахожусь? Какого черта?

А потом раздается громкий стук, звяканье цепей, удары в стену и крики о помощи.

— Ты не спишь? — Ник стучит по стене рядом с моей головой. — Мне нужны имена.

Я грызу кожу вокруг ногтя, чтобы отвлечь свой рот от единственного, что он действительно хочет сделать.

Поговорить. Рассказать все.

Умолять его вытащить нас отсюда.

Но это бессмысленно. Если я начну говорить с ним, то узнаю его лучше.

А если я его узнаю, то он станет для меня еще одним человеком, по которому я буду скучать.

Но я не говорю об этом, потому что это угнетает, и я не хочу быть ответственной за пополнение постоянно растущего списка печальных новостей этого парня.

Я одергиваю подол своей белой ночной рубашки из хлопка и кружев — одного из немногих предметов одежды, которые есть в этой странной комнате. Роджеру, похоже, нравится, когда я в ней, и я решила, что это потому, что он может видеть мои соски сквозь тонкую ткань.

— А это имеет значение? — наконец отвечаю я, мой голос дрожит.

Он все еще постукивает по стене. Между постукиваниями проходит несколько секунд, и я думаю, не стучит ли он головой.

— Я бы не спрашивал, если бы это не имело значения. — Слова вырываются сквозь стиснутые зубы.

— Подробности моего заточения не изменят твоей судьбы.

— Какова же моя судьба?

— Думаю, ты уже знаешь ответ.

Ник насмешливо хмыкает, в голосе звучит горечь.

— Я не собираюсь умирать в этой дыре.

У меня на глаза наворачиваются слезы, хотя я была уверена, что слез у меня уже не осталось.

— Все так говорят.

— Кто?

— Все заключенные, которые были до тебя.

Еще одно долгое молчание заполняет пространство между нами. Двадцать семь секунд, если быть точной.

— Сколько их было? — Он повторяет вопрос, от которого я уклонилась в первый раз. — Может ли кто-нибудь из них быть живым? Как ты?

— Я не знаю. — Я прикусываю губу. — И… я сбилась со счета, сколько их было.

Это ложь.

И, судя по всему, он это знает.

— Ты лжешь.

Моя грудь сжимается. Ровно сорок три человека было до него, и все сорок три подавились своими громкими обещаниями и бравурными словами.

Мы все обречены.

— Последней в этой комнате была женщина по имени Джой, — говорю я ему.

Какая ужасная ирония. Наверняка ее мать назвала ее Джой, чтобы гарантировать ей счастье, но даже радость этого мира уязвима перед невообразимым злом.

— Джой, — повторяет он, и в его тоне слышится насмешка.

— Да.

— Это почти так же плохо, как Эверли без буквы Б.

Мои слезы высыхают быстрее, чем роса под утренним солнцем, и я презрительно прищуриваю глаза.

— Она была доброй. У нее было большое сердце.

— А теперь она мертва.

Мои щеки вспыхивают, дыхание перехватывает.

Вот это да.

Этот парень — полная противоположность радости во всех отношениях.

Я скрещиваю руки на груди, как будто это защитное движение может вытеснить его из моей атмосферы.

Джой стала моей подругой, как и все остальные, кто был до нее. Хотя я никогда не видела ее лица, она сказала мне, что у нее фиалковые глаза — редкость, вызванная альбинизмом.

Она оставалась со мной в течение двух месяцев, пока Хранитель времени не решил, что ее время вышло, и не забрал ее у меня.

Он забирает что-то.

А потом забирает все.

Молчание длится еще несколько секунд.

— Скажи мне, почему ты здесь. — Он с трудом выдавливает из себя эти слова, как будто разговор — это архаичная практика, находящаяся за много световых лет от его рулевой рубки. — Почему он держит тебя так долго?

Я обдумываю его вопрос, мои глаза прищуриваются.

— Я не говорила тебе, как долго я здесь нахожусь.

— Дольше, чем Джой.

Сглотнув, я опускаю подбородок и смотрю на свои отросшие ногти, слабые и обломанные на концах, с обкусанными кутикулами.

— Я — товар. Мы все. Что-то подсказывает мне, что я — фаворит.

— Скажи мне, что он забирает.

— На самом деле я не знаю, — отвечаю я. — Разные вещи. У каждого заключенного что-то свое, уникальное.

— А что он забирает у тебя, Беверли?

Я хмурюсь, поднимая взгляд.

— Эверли.

— Тебе не хватает буквы Б.

Точно.

Его цепь позвякивает. Тон его голоса низкий и глубокий, он напоминает мне Джаспера. Хотя мои воспоминания стали более размытыми, я не думаю, что когда-нибудь забуду уникальный баритон моего мужа.

Я часто сравнивала его с шоколадным трюфелем. Я любила шоколад. В основном потому, что он напоминал мне о глазах Джаспера, похожих на какао-масло, и бархатистых словах. Сладких и ласковых.

Лакомство, по которому я скучаю.

Поколебавшись, я наконец отвечаю.

— Я думаю, он забирает мои яйцеклетки.

Его цепь перестает звенеть.

— Яйцеклетки?

— Думаю, да. Он мне ничего не говорил. Я сама собрала детали воедино.

— Ну, насколько я знаю, у меня нет никаких гребаных яйцеклеток. — Его смех звучит резко.

— Тогда это что-то другое. Уверена, скоро ты все узнаешь.

Я жду, что он еще скажет. Проходит сорок семь секунд. Я, как обычно, подсчитываю в уме время молчания. Время — одна из немногих вещей в этом мире, которая может быть как союзником, так и врагом, поэтому я стараюсь использовать его силу во благо.

Я прожила еще сорок семь секунд.

— Кто еще? — спрашивает он. Затем я слышу, как его руки упираются в стену рядом с моей головой, заставляя меня подпрыгнуть. — Кто еще здесь был?

— Много людей.

— Мне нужны их имена.

— Я не…

— Сара? — Его эмоции наполняются яростью, голос звучит как никогда близко. — Здесь была девушка по имени Сара?

Я выпрямляюсь у стены, уставившись на чистое белое полотно. Мои мысли возвращаются в прошлое. Я вспоминаю голоса, истории, имена, крики и мольбы.

Сара.

Была Сара. Давным-давно, может быть, через несколько месяцев после того, как меня похитили. Она продержалась всего пару недель.

Боже, он знал кого-то из нас? Поэтому он здесь?

Это могла быть другая Сара. Часть меня задается вопросом, стоит ли мне сказать «нет»…

Это сделает ситуацию более терпимой для него? Или менее? И имеет ли это вообще значение?

— Говори, черт возьми. — Звучит как приказ, почти как физический удар. — Сара Карлайл. Она была здесь?

Я потираю виски указательными пальцами, прерывисто выдыхая.

— Возможно. Я здесь уже давно. Два года.

— Что с ней случилось? — Его голос падает до отчаянного рычания. Что-то стучит по стене. Полагаю, его лоб. — Где она сейчас?

— Люди приходят и уходят. Я мало что могу тебе сказать.

— Черт возьми. Ты должна что-то знать. — Удар сотрясает стену между нами. — Я приму все, что угодно. Просто скажи мне…

— Я не знаю. Я никогда не выхожу из этой комнаты. Прости.

Он бросает в пустоту еще одно проклятие, и в нем все еще слышна ярость, но к ней примешивается безнадежность, которая вызывает во мне чувство вины.

— Сара — распространенное имя. Возможно, это не…

— Черт.

— Ник…

— Черт побери. — Он бьет кулаком по стене. — Я говорил им. Я, блядь, говорил им.

Я снова вздрагиваю, подаваясь вперед. Поворачиваюсь лицом к стене между нами, представляя его по другую сторону. У школьного Ника было детское личико и золотисто-русые кудряшки, этого человека я представляю совсем другим. Темные волосы, темные глаза, темная душа. Он, конечно, ведет себя не так, как остальные.

Но его боль такая же.

Разбитое сердце, гнев, смятение.

И вот, мое сердце слегка сжимается, еще одна болезненная рана пронзает орган насквозь, и ей суждено оставить свой неизгладимый шрам. Слеза скатывается по моей щеке, когда Ник обрушивает на меня град ударов, рыча от боли, его цепь звенит о кафельный пол.

Полагаю, он не так уж и отличается, в конце концов.

Он ломается.

Как и все до него.