Дрянной декан (СИ)

39. Мильнев

Не могу поверить. Юля все-таки меня предала!

Справившись с первым мгновением шока, я скомкала оскорбительную записку и запустила ею в мусорное ведро. На удивление, попала — правда, не совсем туда, куда планировала. В аудиторию как раз вошла Аделаида Павловна, и бумажный комочек ткнулся в ее грудь и упал на пол. Начавшийся было смех стих.

Преподавательница медленно наклонилась и развернула листок. Вот, черт… К ее впалым и бледным, как у Белоснежки, щекам прилила кровь, когда она прочла написанное в нем послание.

— Что это такое? — спросила она, помахав запиской.

Группа промолчала.

— О каком декане речь? О Вениамине Эдуардовиче, как я понимаю? — ледяным тоном продолжила расспрос Аделаида. Она аккуратно расправила бумажку и убрала вещественную улику в папку к другим документами.

Ответом снова была тишина. Я сидела ни жива ни мертва, ругая себя последними словами за дурацкую выходку. Кажется, у меня началась черная полоса в этом университете… Я не только угодила в опалу у своей же собственной группы, но и втянула в намечающийся скандал преподавательницу. И не абы какую, а самую что ни на есть заинтересованную.

Может, она решила, что ругательство адресовано ей?..

— Хорошо, поставлю вопрос иначе, — Ада тем временем все никак не могла успокоиться. Кажется, впервые за время работы в Ливере нам удалось вывести женщину из себя. — Кто кинул записку?

— Красовская! — сдала меня Ленка Бердникова.

— Надо же, — Аделаида приподняла брови и подошла к столу, цокая тонкими каблучками. — Уж от кого, а от тебя я такого не ожидала, Рита. Декан будет поставлен в известность, не сомневайся. Итак, тема сегодняшнего занятия…

Урок начался. Со стороны могло показаться, что он проходил также, как и обычно, а вот если смотреть на ситуацию изнутри… Я чувствовала себя отвратительно. Нет, не так. Ни одно из известных мне слов не могло вместить всех эмоций, что зарождались и набирали силу у меня на душе в течении следующих сорока минут. Это была гремучая смесь из разочарования, обиды, злости, страха и невыносимой боли, дополненная физическими ощущениями — тахикардией, легким головокружением и тошнотой.

Масштабности разворачивающейся внутри меня драмы мог позавидовать сам Шекспир.

Более того, разъяренная Аделаида Павловна решила вусмерть задергать меня наисложнейшими вопросами, ответы на которые я вряд ли смогла бы дать и в спокойном своем состоянии. Она буквально раскатала меня катком по асфальту, словно мстя за провокационную записку. И поставила двойку.

Так что да, это занятие по зарубежной литературе очень сильно отличалось от предыдущих — даже Верстовский в свои самые злющие времена приводил меня в меньшее уныние.

Пока я гадала, станет ли преподавательница жаловаться на случившееся Вениамину, пара подошла к концу. Одногруппники, тихо посмеивающиеся в течении урока, собрали вещи и повалили из аудитории, будто забыв о моем существовании. Я вынырнула в коридор одной из последних, пребывая в расстроенных чувствах и имея двойку в ведомости.

Но плохая отметка была меньшей из моих бед. Помимо того, что я сама вляпалась в дерьмо, меня волновало, что я могла обмакнуть в него и декана. Если слухи о его романе со студенткой дойдут до преподавательского состава, это может плохо сказаться на его карьере.

Чем рисковала я в случае обнародования нашей связи? Комфортной учебой в университете и дружбой — не только с Гардениной, но и с другими студентами. Не так уж и много, если вдуматься. А вот он рисковал неплохой должностью в любимом учебном заведении, которому отдал лучшие годы своей профессиональной деятельности.

— Чего такая грустная, Красовская? — подскочил ко мне сзади Мильнев так внезапно, что я и сама подпрыгнула на месте. Он испугал меня до чертиков, но испуг быстро сменился злостью. Если другие одногруппники не лезли ко мне в открытую, то Стас, конечно, не мог удержаться от прямой нападки.

— А тебе какое дело?! — рявкнула я, чувствуя, что еще немного, и кинусь на него с кулаками. Драться с мальчиками — такого опыта в моем жизни еще не было, но деструктивные эмоции настойчиво требовали выхода.

— Воу, полегче! Я всего лишь спросил, — примирительно поднял руки бывший друг Ромки, отодвигаясь от меня подальше.

— Чтобы позлорадствовать?

— О чем? Что вообще происходит? Почему вы с Гардениной больше не сидите вместе? И зачем ты кинула бумажкой в Аделаиду Павловну?

Я глубоко вздохнула. Может, зря я накинулась на Мильнева? Он был первым, кто вообще заговорил со мной после того, как мы поссорились с Юлей. Да и записка — явно не его рук дело.

— То, что было написано в этой бумажке, задело меня, — я пошла по коридору дальше, и парень пристроился рядом.

— Почему?

— Потому что оно было адресовано мне, — старалась говорить с ним простым языком, как с ребенком, чтобы он быстрее понял и отстал.

— Ого, — глубокомысленно изрек Стас.

— Не знаешь, кто написал ее? Или положил на мою парту?

— Неа. Я вообще стараюсь не обращать внимание на этих придурков. Гениальные писатели хреновы! — ответил он, и мне вдруг вспомнилось, что он и сам, начиная с декабря, сидел один на заднем ряду и почти ни с кем не общался. — А что в ней было написано?

— М-м-м… — задумалась я. Послать Мильнева куда подальше с его любопытством? Но зачем. Он и так обо всем узнает скорее всего.

— В записке намекалось на мою половую связь с Верстовским. Тем, который старший, — постаралась придать голосу как можно больше небрежности, будто эта наглая ложь не имеет с действительностью ничего общего.

— А это разве не так? — Стас не особо удивился, лишь приподнял брови, глядя на меня.

— Ну… — растерялась я.

— Я еще осенью заподозрил, что ты мутишь с нашим ужасным деканом. И некоторые считали так же. О вкусах не спорят, но…

— В смысле, «еще осенью»?! — у меня подогнулись колени. Мне пришлось остановиться, чтобы не упасть, и развернуть Мильнева к себе, напряженно ожидая пояснения.

— Ну, вы постоянно прятались с ним по углам, то на Осеннем балу, то на вечеринке у… ЭТОГО, — он не стал произносить имя Ромки. — Он часто просил тебя подойти после занятий и вообще смотрел так, будто хочет съесть или… облизать с ног до головы.

— Стас! — воскликнула я, прижимая руки к мгновенно зардевшимся щекам.

— А уж после того, как он поставил тебя на роль Гермии, да еще и сказал таким слащаво-приторным голосом, что ты талантище…

— Ладно, ладно, я поняла! Хватит! — вот уж не думала, что Мильнев настолько наблюдателен и прозорлив. Неужели все было настолько очевидным?!

— Не подумай, мне вообще по барабану, с кем ты трахаешься, Красовская, — оскалился Стас. Ну хоть голос понизил, пока мимо проходили студенты с начальных курсов, уже спасибо. — А уж если это может насолить Ромке, так я только за.

— Ох! — что обо всем этом думал Рома, мне еще предстояло узнать. И лучше это знание оставить на потом.

Мы как раз подошли к нужному кабинету. Прошла всего одна пара, впереди было еще три. Я внутренне сжалась и напряглась, входя в аудиторию. Большая часть группы была уже на месте и, такое ощущение, с нетерпением ждала моего появления.

На парте, за которой я обычно сидела, опять лежала записка. Мы со Стасом на мгновение замерли, смотря на белый листок, словно на бомбу замедленного действия. Он пришел в себя первым.

Плюхнулся на мое место, быстро прочел послание и убрал его к себе в карман. Правда, я все равно успела увидеть и прочитать непристойное слово на букву «ш».

— Садись, чего застыла, — Мильнев кивнул на свободный стул рядом с собой.

Последующие пары прошли так же увлекательно (то есть, напряженно), как и первая, с тем исключением, что ведущие их преподы еще не успели на меня взъесться. Стас, похоже, накануне сильно бухнулся головой об острый угол — другого объяснения тому, почему он вдруг решил скрасить мое одиночество, я не находила.

Ну да бог с ним. Не в моем положении крутить носом и отказываться от моральной поддержки, пусть даже такой сомнительной. На последней паре, когда я уже грезила дорогой домой, стало еще веселее. Мне написал Верстовский.

«Что это?!» — без приветствия спросил он. К сообщению прилагалось фото злосчастной записки, пребывающей в еще худшем состоянии, чем тогда, когда я ее видела в последний раз. Видимо, занятая Аделаида только сейчас добралась до декана с поклепом. А перед этим пускала над листком слезы, рвала его на мелкие кусочки и снова склеивала их друг с другом.

«Переработанный деревополотничий материал», — ответила я, надеясь, что он уловит мой горький сарказм.

«Ты ведь через двадцать минут освободишься? Сможешь подойти ко мне после пары?».

«Слушаю и повинуюсь».

«Я серьезно. Это не повод для шуток».

И я — серьезно. Если он хочет увидеть меня, то не в моем праве отказывать ему после того, как сама так отчаянно жаждала его внимания.

Но хотела ли я общества декана именно сейчас?.. Могла ли рассказать о всем том ужасе, что пришлось мне пережить, и не растерять остатки самоконтроля? Сомневаюсь. Того и гляди, взбешусь и отчебучу какое-нибудь очередное сумасбродство, за которые и полюбилась моему не сумасбродному ухажеру. Например, наору на него и обвиню в том, что он-таки добился своего и превратил мою жизнь в кошмар.

В каждой шутке есть доля правды, вот и тут — как бы радостно мне не было оттого, что у нас с Верстовским наметился прогресс, я не могла заглушить рвущуюся изнутри горечь. Ведь мои худшие ожидания оправдались.

Но если вдуматься, Вениамин в моем личном кошмаре был не так уж и виноват. Это я попала не на того Верстовского по телефону, я не смогла устоять перед его натиском и после, когда был реальный шанс покончить с ним раз и навсегда, именно я взбунтовалась и решила все вернуть на круги своя.

Так что нечего на него орать. А вот поговорить — стоит.

Прощаться после занятий мне теперь было не с кем, оправдываться за визит в администраторский корпус тоже не перед кем: к Верстовскому-старшему я отправилась с чистой совестью и тяжелым сердцем. А чтобы не нарваться на новые неприятности, сначала набрала его номер и убедилась, что «путь свободен».

Вениамин расхаживал по коридору, ожидая меня не в кабинете, а в коридоре рядом с ним. По его беспокойному взгляду я поняла: мне не надо ничего объяснять, он и так уже все понял.

— Рита!.. — с чувством сказал он и, приобняв меня за плечи, отвел к себе.

Я старалась не смотреть на него лишний раз и «держать лицо». Подошла к книжному шкафу с десятками интереснейших книг и необычных сувениров, которые он, наверное, привозил из далеких заморских стран на протяжении десятка лет — столько, сколько работает в литературном… Отвернулась от мужчины и занялась внимательным созерцанием содержимого, кусая губы.

— Как это произошло? — он встал рядом и положил руки мне на плечи.

— Юля видела нас обнимающихся. Когда мы в прошлый раз выходили из вашего кабинета…

— «Твоего» кабинета, Марго. Я же просил, — мягко укорил он и развернул меня лицом к себе. Приподнял подбородок вверх, заставив посмотреть в глаза. — То есть, Гарденина?..

Верстовский не договорил. Наверное, не хотел произносить свою ужасную догадку.

— Разболтала всем. Скорее всего, это была она, — выдержка стремительно покидала меня. Голос задрожал, а на глаза навернулись слезы. — Студенты восприняли новость не очень…

— Мне так жаль, — декан глубоко-глубоко вздохнул и обнял меня, крепко прижав к себе.

И, прислоненная к его груди, такой широкой, крепкой, спокойной, я разрыдалась. Прикосновение сильных мужских рук, дарящих чувство безопасности, поддержки и сочувствия, способных закрыть от любых невзгод, было таким нежным и в то же время непоколебимым, что меня растопило от горя, нежности и благодарности.

Слезы лились сплошным потоком, оставляя на его рубашке мокрые следы, я содрогалась, плакала и икала. Ноги начали подгибаться, и в какой-то момент он сел на стул и усадил меня к себе на колени, гладя по голове, целуя мои волосы и щеки, тихо говоря что-то успокаивающее. О том, что покарает всех моих обидчиков, отправив их на пересдачу в летнюю сессию, что любит меня и потому мы обязательно со всем справимся…

Вот тут мои слезы прекратились, а уши будто встали торчком. Мне захотелось отмотать время назад и вместе рыданий заняться более важным делом — прислушаться к тому, что же говорил Верстовский.

Или это была галлюцинация, или он секунду назад обмолвился о том, что… ЛЮБИТ МЕНЯ?!