Дрянной декан (СИ)

40. В опере

У бурных чувств неистовый конец,

Он совпадает с мнимой их победой.

Разрывом слиты порох и огонь,

Так сладок мед, что, наконец, и гадок:

Избыток вкуса отбивает вкус.

Не будь ни расточителем, ни скрягой:

Лишь в чувстве меры истинное благо.

("Ромео и Джульетта, У. Шекспир)

— Что-что вы сказали минуту назад? — я вытерла слезы и подняла на декана заплаканные глаза.

Верстовский понял, что попался. Он спустил меня на пол и отошел в сторону, рассматривая большое влажное пятно с подтеками туши на рубашке.

— О чем ты? «Мы» тебе ничего не говорили, Красовская, — прохладно заявил он.

— Нет, говорили… То есть, говорил, — я подошла к нему и робко взяла за руку. — Ты сказал про любовь вроде?

— Возможно.

— Но это же бред! — случайно вырвалось у меня. Я даже закрыла рот рукой, желая вернуть сказанное назад. Не очень хорошая реакция на признание в чувствах…

— Бред, — согласился отец Ромки и, взяв за вторую руку, развернул к себе. — Поэтому не жду, что ты скажешь тоже самое.

Мы помолчали, глядя друг другу в глаза. Наверно, мы еще никогда не смотрели ТАК: со спокойным, радостным, немного смущенным узнаванием, угадыванием в душе у партнера своих тайных надежд. На это просто не было времени, удачного случая. По сути, ничего не изменилось — меня по-прежнему ненавидела почти вся группа, а будущее в любимом университете подвергалось угрозе, но плакать, страдать и жалеть себя я больше не собиралась. И в сгустившихся надо мной тучах появился просвет — лучик солнца, прогоняющий тьму и тяжелые мысли.

— Но это правда? — мне нужна была полная ясность. — Ты и правда любишь меня… Вениамин?

— Давно любил. Просто транслировал это кретинскими способами, — он хитро улыбнулся и вдруг обнял меня за талию, подставил подножку и поймал на вытянутой руке.

— А-ай! — взвизгнула я от неожиданности, но он уже наклонился надо мной и накрыл мои губы своими.

— Не кричи, — прошептал он в перерыве между жаркими поцелуями. — А то сюда сбежится половина университета…

* * *

— Рита, а ты куда на ночь глядя? — в пятницу мама не могла оставить без внимания мои усиленные спешные сборы. — Да еще и в своем вызывающем платье!

— И ничего оно не вызывающее, а просто нарядное, — возразила я, поглаживая пайетки на бедрах. — Тут такое дело… Меня на оперу пригласили. Нужно выглядеть торжественно.

Чтобы родители меньше волновались, для убедительности показала им экран телефона с электронным билетом на «Лючию ди Ламмермур» — сама бы я вряд ли правильно выговорила диковинное название и с пятой попытки, но Вениамин заверил, что этого и не требуется. Достаточно знать, что мы идем на всемирно известный «оперный драматический романс» в отличной столичной постановке.

— У тебя появился новый парень? — папа даже отвлекся от своих важных ноутбучных дел.

— Новый НОРМАЛЬНЫЙ парень? И он пригласил тебя не в кабак, а на оперу? — мама выпучила глаза. Она до сих пор не могла простить мне, что я упустила такого выгодного и приличного жениха, как младший Верстовский. — Если он хотя бы немного похож на Романа, мы его одобряем!

— Ну… чем-то даже похож, наверно… — сконфуженно пробормотала я и скрылась в своей комнате, боясь, что мои пылающие щеки и виноватое лицо вызовут новые вопросы, ответы на которые я пока не готова была дать.

Здание оперного театра светилось белыми праздничными огнями. К нему со всех сторон съежались такси и личные авто падких до красивых голосов зрителей. В вестибюле царила атмосфера торжественной элегантности и утонченности — горели электрические канделябры, играла мелодичная музыка. Мужчины в основном были одеты в классические костюмы или просто одежду строго покроя, женщины заявились в длинным вечерних туалетах и с высокими прическами, в которых для полноты образа не хватало разве что страусиных перьев.

Я отдала пуховик Вениамину Эдуардовичу и скромно одернула слишком короткое и яркое, как сама уже убедилась, платьеце. Тот чуть не потерял челюсть от удивления. Во взгляде его явственно вспыхнул огонь вожделения.

— А посолиднее в твоем гардеробе ничего не нашлось? — справившись с эмоциями, спросил он.

— Может, и нашлось, но почему бы не порадовать своего мужчину… — я сделала акцент на последних словах и кокетливо погладила его по преплечью. Во мне проклевывалось игривое настроение. Опера, не опера, но сегодня у нас первое настоящее свидание, получается. К тому же, это блестючее платье было особенным для нас обоих — в нем я приходила на Ромкину вечеринку. И именно его Верстовский стягивал с меня в порыве страсти.

Уверена, он его тоже вспомнил, вот и разволновался.

Так как билеты покупались незадолго до выступления, декану удалось урвать места разве что сбоку от сцену, в углу бельэтажа. Я изначально не рассчитывала на увлекательное времяпровождение и потому сей факт меня не особо огорчил, а вот Вениамин чувствовал себя не в своей тарелке.

— Главное, не на откидных седушках. Спинка есть, уже хорошо, — заметила я, демонстрируя чудеса неприхотливости. Верстовский зыркнул на меня с подозрением, но я радовалась уже тому, что нам предстоит провести несколько часов рядом, в непосредственной близости друг от друга и относительной темноте.

Он сунул мне в руки программку, и пока занавес не открылся, я изучала информацию об исполнителях главный ролей и сюжете оперы. Судя по всему, часы, проведенные рядом с Верстовским, будут сопровождаться грандиозной музыкальной мистерией, повествующей о страданиях, несчастной любви и жестоких смертях, разворачивающихся на фоне Шотландии семнадцатого века — все, как мы любим, короче.

А главную героиню произведения, Лючию Мурмурмур, как я ее про себя окрестила, ждала эпическая и незавидная судьбина: вынужденная выйти замуж не за того, о ком мечтает, девушка в финале оперы убивает своего мужа, сходит с ума и сама благополучно умирает. Похоже, вариант влюбиться и остаться в здравом рассудке писателями прошлого просто не рассматривался, а сумасшествие, по их мнению, влекло за собой неминуемую быструю смерть.

Несмотря на всю пафосность местной публики, на богатые ковры, золоченные балюстрады и хрустальные люстры, скучно стало уже спустя десять минут после начала спектакля. Красивые декорации, удачные костюмы и даже субтитры, пущенные по экрану сбоку от сцены, не смогли исправить положения.

Солисты и солистки старались вовсю, но их соловьиные трели, исполняемые на итальянском языке, ввергли меня в состояние ступора и гипноза. А приглушенный свет и достаточно интимная обстановка напоминали о том, как плохо я спала последние ночи. Кресла были широкими, но жесткими — будто нарочно для того, чтобы пришедшим на выступление зрителям было сложнее поддаться соблазну уснуть под заунывные арии выдающихся теноров и сопранисток.

Все-таки я ещё не доросла до оперы. Возможно, дорасту лет через пятнадцать-двадцать, ну а пока… Пока я не наслаждалась происходящим на сцене, а прикладывала усилия для того, чтобы пореже зевать. Вениамин же наблюдал за первым действием с большим интересом, он был неимоверно одухотворен ариями, дуэтами и сольными исполнениями — еще мгновение, и начнёт подпевать вокалистам.

Через некоторое время раздражающие завывания солистки затихли, и в зале включили яркий верхний свет. Я почувствовала прикосновение к своим волосам и распахнула глаза — на меня недовольно смотрел Вениамин Эдуардович.

— Хорошо поспала, Марго?

Вокруг, не стесняясь, разговаривали зрители. Они вставали, поправляли одежду и направлялись в сторону широких, ведущих в холл проходов. Многие из них воодушевленно обсуждали спектакль, а мне, кажется, минуту назад снился сон, как герой-любовник всей моей жизни выскочил на сцену, оттолкнул ведущего певца и принялся выводить рулады вместо него.

— Все закончилось? — с облегчением спросила я. — Я свободна?

— Нет, всего лишь начался антракт, — расхохотался декан.

Мы не пошли вместе со всеми, а остались сидеть на своих местах и проболтали весь перерыв. В пересказе Вениамина представление показалось мне куда более интересным, чем на самом деле — он говорил не только о сюжете, но и дополнял историю красочными описаниями костюмов и декораций, используемых в конкретный момент времени, а еще смешно изображал трагические жесты и душераздирающую мимику певцов. Когда же он начал тихо напевать на итальянском, я предприняла попытку убежать куда подальше, но он поймал меня за руку и долго щекотал, угрожая замучить пением до смерти, если я не проявлю уважения к артистам хотя бы во втором акте.

Сидящая неподалеку пожилая пара посматривала на нас с карикатурным ужасом на старческих лицах. «Ёперный театр! Отец и дочь, на глазах у всех!», — наверное, думали они.

— Если продолжишь в том же духе, нам придется расстаться! — ухахатываясь, просипела я, пытаясь локтем отпихнуть прилипчивого мужчину.

— А чего ты хотела от старого зануды? — также тихо и напряженно откликнулся он, продолжая тискать мои подмышки, «нечаянно» задевая и другие, более сокровенные места.

— Того, чего хотят маленькие, морально неустойчивые девчонки…

Прозвенел первый звонок, в зал начали возвращаться зрители, и нам с деканом тоже пришлось вернуться в рамки приличия. Тяжело дышащий Верстовский передвинулся на свое место, заняв вертикальное положение. Я поправила платье и тоже поднялась повыше.

Снова погас свет, заиграла музыка, но теперь меня уже не клонило в сон. Правда, следить за происходящим на сцене снова не получалось: я не на шутку перевозбудилась. В голове стоял приятный туман, сердце стучало, заглушая арии, в трусиках стало мокро. Набравшись смелости, я прикоснулась к бедру Верстовского, легонько поглаживая его ногу через чуть шершавую ткань брюк.

Он почти сразу же положил свою руку сверху. Она была горячей, словно угли. Чуть сжав пальцы, он передвинул наши ладони чуть повыше и поближе к паху. За представлением декан уже смотрел вполовину глаза. Получив невербальное разрешение, я продолжила шалить — добралась до вожделенного места у него между ног, накрыла ладошкой вздыбившийся холмик и чуть поцарапала его ногтями, чувствуя, как он становится все более внушающего оптимизм размера.

Верстовский не стал включать святую невинность и ответил мне ровно тем же самым: переложил ладонь на мою собственную ляжку и пустил ее в эротическое путешествие, бесстыдно задирая с одной стороны и так достаточно короткую юбку.

Хорошо, что в зале было достаточно темно, и ближайшие к нам люди смотрели на сцену, а не по сторонам. Тем не менее, полностью отдаться блаженству не получалось: рука декана уперлась в препятствие в виде шортиков от колготок, обойти которое в столь стесненных условиях не представлялось возможным.

Томление, усиленное чувственным пением, усилилось, став почти нестерпимым. Кульминация — как физическая, так и оперная, была уже близка. Я поняла, что мне срочно требуется уединиться и сбросить напряжение. Оставив сумочку, я убрала руку Верстовского и, прошептав ему на ухо «Мне надо выйти», полезла по темному ряду по направлению к выходу, задевая коленками недовольных зрителей.

И очень удивилась, когда поняла, что он полез за мною следом, вызывая своими мощными коленями еще большее негодование у собравшихся.

— Ты куда? — Вениамин нагнал меня в пустующем коридоре, куда смутным эхом доносилась симфоническая музыка.

— В туалет.

— А зачем? — он показал нужное направление, и мы пошли, нет, почти побежали по мраморной винтовой лестницу.

Я ничего не ответила, лишь застенчиво улыбнулась и покраснела до кончиков ушей.

— Постою за дверью, посторожу, — ухмыльнулся декан и еще быстрее потащил меня в сторону уборных.

Но остаться в стороне, раз уж такое дело, я ему не позволила. Туалет в оперном театре оказался отличным — с отдельными, чистыми и просторными кабинками. И совершенно пустым.

Проверив обстановку, я схватила декана за грудки и втащила его за собой в одну из кабинок. Он закрыл замок и без лишних слов припечатал меня к стене, приподнимая подол платья и саму меня заодно. Я обхватила его ногами, подставила губы под жадный поцелуй и на этом «Лючия ди Ламмермур» была для нас окончена.