Победитель получает

ГЛАВА 6. Дед

В детстве Маша побаивалась деда. По сравнению с мамой — ласковой, открытой, говорливой — что на уме, то и на языке, — дед казался суровым, загадочным и оттого немного пугающим.

Он был молчуном, но зато каждое произнесённое им слово попадало точно в цель, а это… не всегда бывает приятно. В детстве Маше казалось, что дед видит её насквозь. Сейчас-то она понимала — там и видеть-то было нечего. Стоило только посмотреть повнимательнее — и всё как на ладони. А смотреть дед умел. У неё, у Маши, вечно всё на лице было написано!

Мама, задав вопрос, продолжала хлопотать по хозяйству и ответ воспринимала ушами; а дед… кто его знает чем. Но обманывать его можно было даже и не пытаться. Маша и не пыталась.

Мама очень много работала, и мысли у неё всё время крутились и вертелись, как белки в колесе: что ещё надо сделать, что нужно купить дочери, чем накормить, где подработать. И вопросы лились потоком: поела ли, сделала ли уроки, куда пошла, с кем, зачем, когда придёт… И на это множество вопросов мать часто получала поверхностные ответы-отговорки, даже и не всегда правдивые, хотя вообще-то вруньей Маша не была.

Многие её подружки и одноклассницы врали родителям часто и со вкусом, о чём с удовольствием рассказывали друг другу, хвастались, делились опытом. Машу это всегда коробило. Но иной раз она и сама принимала этот опыт на вооружение, хотя на душе в таких случаях всегда было неприятно, неспокойно…

А попробуй матери сказать, что идёшь на свидание или собираешься весело провести время в компании… Ей же тогда нужно — состав компании поимённо и на каждого характеристику плюс подробный план "увеселительных мероприятий" с точными адресами-телефонами, по часам и минутам!

Ну а свидание — отдельная песня… Потенциального ухажёра следует изучить с лупой и микроскопом, а заодно и просветить рентгеном, затребовать справку о состоянии здоровья и ознакомиться с биографией всех его родичей до десятого колена!

А дед… совсем другое дело. Если он задавал вопрос, то отвечать на него приходилось предельно честно, порой, выдавая даже то, о чём сама до того не подозревала… Как ему это удавалось?

Его взгляды, внимательные, спокойные; его советы и мысли вслух — редкие, весомые, бесценные… Они опускались на дно души, в которую с такой лёгкостью заглядывал дед через глаза-зеркала, лежали там, тихо, незаметно, чтобы в трудную минуту оказаться точкой опоры, как было уже не раз.

Вот и сейчас воспоминание о нём вместе со слезами принесло облегчение, но не только… Маша чувствовала, как внутри рождается понимание, словно она вновь стоит под мудрым и добрым взглядом, проникающим до глубины души.

Она вернулась в комнату, посмотрела на запертый ящик стола, полезла в немудрёный тайник за ключом. Дрожащими руками не сразу попала в замочек и словно въяве услышала знакомый тихий вздох.

"Эх, Маша… что ж ты натворила, глупая…" Родной глуховатый голос…

Маша даже не испугалась, не стала размышлять начались ли у неё глюки или ещё что… Почему-то сейчас это было неважно. Она точно знала — дед именно это сказал бы ей, если бы мог. А может, и в самом деле сказал.

Маша хлюпнула носом, тыльной стороной ладони смахнула вновь набежавшие слёзы, открыла наконец ящик, достала и бережно развернула всё, что осталось от деда — на память. Ордена и медали отложила в сторонку.

Осторожно, стараясь касаться только боковых срезов доски, взяла в руки её — самую большую дедову ценность — Владимирскую икону Божией Матери. Она ему досталась от тётки, умершей года через два после войны. И дед, тогда ещё молодой, ветеран войны и передовик труда, повесил её в "красный угол", где она и провисела до его смерти.

О вере дед говорил очень мало и никогда не пытался Машу в этом плане "воспитывать", но всё им сказанное не просто запоминалось, а… прорастало в душе и сердце.

Однажды, в ответ на какой-то вопрос Маши, дед сказал:

— На войну-то я ушёл атеистом, как положено. Да только… никто ещё не вернулся с войны таким же, каким на неё ушёл…

Маша пыталась расспрашивать дальше, но дед посмотрел долгим взглядом в окно и промолвил только:

— Не могу я этого объяснить, но знаю — есть над нами Бог. У каждого к Нему своя дорога, и другого человека по ней не проведёшь…

— А как же Бог войну допустил, если Он добрый? — упрямо насупившись спросила Маша.

Ей было немного боязно задавать этот вопрос. Вдруг дед рассердится. Он никогда не ругался и не наказывал внучку, но его суровый взгляд и горький вздох, после которых он замолкал, словно забывая о Машином существовании, были для неё худшим из наказаний.

За каких-нибудь полчаса она успевала тысячу раз пожалеть о своём проступке и примерно столько же раз дать себе слово никогда больше так не делать. Устных признаний вины и обещаний дед не требовал и не ждал.

Казалось, он прекрасно слышал каждую Машину мысль, точно знал, когда её внутренняя "работа над ошибками" подходила к концу и не позволял ей выродиться в тоску и обиду из-за чрезмерности наказания, а обращался к внучке с каким-нибудь вопросом или предлагал сделать что-нибудь вместе, или даже начинал рассказывать что-то интересное или смешное. Несмотря на молчаливый и замкнутый нрав, дед был отличным рассказчиком.

И тогда Маша чувствовала себя совершенно счастливой, даже если ей была предложена не занимательная история, а совместная прополка грядок или чистка картошки, к примеру.

А тогда, в ответ на Машин вопрос, как Бог допустил войну, дед не рассердился. Он снова посмотрел в окно, подумал немного, видимо, подбирая слова.

— Война — дело человеческое, не Божие. Запомни, Мария, свобода нам дадена. Сами решаем, как нам жить. А Бог… Он ждёт… — дед замолчал.

Маша тоже подождала, но её терпение от Божьего отличалось, как небо от земли, и через несколько секунд она не выдержала, спросила:

— Чего же Он ждёт, дедушка?

— А когда поумнеем. Когда поймём, как жить надо.

— А как надо? — спросила Маша робко.

Она ведь и сама знала, что надо хорошо учиться, помогать маме и деду, слушаться… ну и тому подобное. Но всё-таки спросила. Ждала чего-то… особенного.

— А надо, — сказал дед, — для других жить, не для себя.

Маша задумалась. Она тогда не совсем поняла смысл этих слов, но больше ни о чём спрашивать не стала. Ей нравилось, что дед говорит с ней вот так — серьёзно, обдумывая свои слова, как со взрослым человеком, многое способным понять; не старается всё разъяснить, как маленькой.

Она не хотела его разочаровывать и нарушать ту густую, плотную тишину — общую, одну на двоих, — наполненную мыслями и стремлением понять саму суть жизни. Маше нравилось самостоятельно разгадывать дедову "загадку".

Они сидели рядом и думали о жизни…

Целых минуты три, пока что-то не отвлекло Машино внимание, теперь уж она не помнила — что. Да и разговор тот вроде бы забыла. А теперь вот вспомнила.

— Ох, и долго же Ему ждать, дедушка, — прошептала нынешняя, уже взрослая Маша, продолжая тот давний разговор.

— А Он терпеливый, — показалось ей, ответил дед.