Победитель получает

ГЛАВА 7. Икона

Маша бережно повесила икону на стену — туда, где висела она раньше — первые полгода после смерти деда.

А потом… посиделки с "девчонками", хоть и не частые, зато со вкусом — с пивом или вином, с полупьяными разговорами о жизни, непробудно тоскливыми, оставляющими после себя похмельную тяжесть похуже спиртного — его-то Маша выпивала совсем немного. Смешанные праздники с "мальчиками"… Даже замужние подружки со своей жилплощадью норовили напроситься к ней в гости, а уж о тех, что жили с родителями, и говорить нечего.

И каждый раз Маша ощущала мучительный диссонанс между тем подобием интересной и насыщенной жизни, подобием радости и веселья, которое они все пытались воспроизвести в комнате, — и настоящей живой жизнью, что смотрела на них бесконечно печальными глазами Богоматери через окно-икону.

Дед говорил: "Через телевизор — ты смотришь, можешь и хорошее что увидеть, но тебя оттуда не видит никто. А через икону — на тебя смотрят. Видят, понимают, жалеют. А видишь ли ты — от тебя зависит."

Тогда Маша не вполне его понимала. Зато потом, уже после его ухода, не столько поняла, сколько ощутила его правоту. Да ей и самой были не по душе эти посиделки и праздники, и Маша потихоньку старалась свести их на нет, несмотря на ожесточённое сопротивление подруг. Им, конечно, не хотелось терять такое удобное место и нравилось считать Машину квартиру неким общим клубом, куда всегда можно забежать после работы или в выходные.

Откровенно ругаться с ними Маше не хотелось, намёки они понимали плохо, а если понимали — обижались. Но Маша по натуре была достаточно твёрдой, хотя твёрдость эту обычно проявляла не сразу. Сила сопротивления копилась у неё внутри постепенно, но неуклонно. И посиделки с винцом медленно, но верно, становились реже, да и количество выпитого на них уменьшалось.

"Скучная ты стала, Машка!" — обиженно бросали подруги, но за твёрдость уважали. Теми, кто легко поддаётся влиянию, без зазрения совести пользуются, да ещё и презирают…

У Маши был такой пример перед глазами: её одноклассница, лишившись родителей и оставшись единоличной обладательницей двухкомнатной квартиры, позволила своим "друзьям-подругам" превратить её чуть ли не в притон, и сама спилась совершенно.

Те же, кто с энтузиазмом приобщал её к "прелестям жизни" и устраивал попойки, где спиртное (чаще всего купленное на деньги хозяйки) исчезало ящиками, теперь брезгливо отворачиваются при встрече.

Так что цену подобной дружбе Маша прекрасно знала, но разогнать всех и остаться совсем одной… Нет, не решалась…

Икону же сняла после того, как одна из подружек, взглянув на неё с нехорошим прищуром, протянула:

— Дорогая, наверное…

— Да какая там дорогая, — как можно легкомысленнее взмахнула рукой Маша. — Скажешь тоже.

— А ты бы отнесла вон — в антикварную лавку, оценила. Интересно же.

"Интересно ей, — зло подумала Маша. — Любознательная какая…" А вслух сказала:

— Только время зря терять…

На самом деле она понятия не имела, сколько может стоить икона. Сто рублей или сто тысяч. Маша не рассталась бы с ней ни за какие деньги. Для неё икона была бесценна.

Ту подружку она через некоторое время снова позвала к себе и убедилась, что она заметила — стена опустела.

— Послушалась я твоего совета, — демонстративно вздохнула Маша. — Зря ходила. За неё и триста рублей со скрипом дают. Курам на смех.

— Врут небось! — вскинулась гостья. — Хотят задаром получить, задорого продать!

— Не хотят, в том-то и дело. Я ушла — никто и рубля не накинул. Везде тебе миллионы мерещатся.

— А чего ж назад не повесила?

— Она в интерьер не вписывается, — усмехнулась Маша. — Её одна мамина подруга у меня просила, ещё когда дед умер. Я ей и отдала.

В ответ раздалось полувозмущённое-полунедоверчивое фырканье.

— Лучше бы хоть триста рублей взяла.

Маша вообще-то считала себя воспитанной девушкой, да и характер у неё был спокойный. Шумных выяснений отношений, ссор и скандалов она не выносила, но если было нужно, могла и зубы показать.

— Ну конечно, — с готовностью согласилась Маша, — и на эти деньги угостила бы тебя не простым печеньем, а вкусным тортиком, да? Или бутылочку винца купила, как ты любишь…

Гостья кивнула, введённая в заблуждение спокойным Машиным тоном. Правда, подняв глаза от чашки с чаем, она насторожилась: выражение лица хозяйки было пугающим — губы искривила недобрая усмешка, в глазах плещется откровенная ярость.

— А вот тебя-то я как раз и забыла спросить! — петардой взвилась Маша. — Ты же мне лучший друг! Всегда придёшь на помощь… — если что-нибудь съесть или выпить надо. Или, если по выходным и вечерам горбатясь, подработаю тысчонку-другую — так ты тут как тут! В долг просить. Только отдать забываешь, видно, о фигуре моей заботишься… Конечно, с такими друзьями жиром не заплывёшь! А та мамина подруга, между прочим, со мной в деревню ездила, помогала деда хоронить! Свои сбережения потратила. Я отдать постепенно хотела, а она ни копейки не взяла!

— Да я… да что… да ты что! я же о тебе… — прозаикалась гостья, никак не ожидавшая подобного взрыва от всегда спокойной Маши.

— Конечно! — с готовностью согласилась хозяйка, вставая из-за стола, подходя к двери и демонстративно открывая её. — Только обо мне и думаешь — ночей не спишь. А ты бы лучше о сыне своём подумала, который с больной бабкой сидит, пока ты по подружкам бегаешь. Сидит с ней в четырёх стенах, она его даже погулять вывести не может! И кто там за кем присматривает — это ещё вопрос!

— Своего заведи — за ним и следи! — огрызнулись уже с лестницы.

— Ребёнок — не собака, чтобы его заводить, — негромко сказала Маша.

А был бы у меня такой муж, как твой, — думала она, закрывая дверь, — я бы обязательно родила. Может и не одного.

С тех пор она и скрывала икону в запертом ящике стола. Не все, кто приходит к ней, бескорыстны и порядочны. А стоит ли впускать в свой дом и в свою личную жизнь людей, чья порядочность вызывает большие сомнения? Наверное, не стоит… А где других взять? И где гарантии, что не обманешься?

В глубине души Маша знала ответ: нет никаких гарантий и быть не может, но вот этих случайных людей, которые ничего не дают "ни уму ни сердцу", как говорила мама, надо держать на расстоянии. Они не нужны ей. А она им — если и нужна, то совсем-совсем не для того, ради чего стоит тратить время и силы. Совсем не это подразумевал дед, когда говорил о жизни для других.

Маше вспомнилась дальняя родственница деда — троюродная внучатая племянница, что ли? или даже ещё сложнее, которой он завещал свой дом. Маше дед сообщил об этом за несколько месяцев до своей смерти. Тогда она впервые увидела, как он нервничает, волнуясь о том, что его не так поймут или не поймут вовсе. Что она, Маша, его не поймёт, что обидится.

— Понимаешь, намаялась она, — говорил он, по обыкновению глядя в окно, но не задумчиво, как всегда, а тревожно, так что Маше во время того разговора то и дело хотелось самой выглянуть — что ж там происходит такое?

Но за окном всё было спокойно. Тревожно было у деда на душе, ведь он сдавал один из самых важных экзаменов в своей долгой жизни: сумел ли вырастить из внучки человека? Несмотря на то что видел её только в каникулы, вопреки всем "подружкам", невзирая на современную "мораль", гласящую: "если ты такой умный, то почему не богатый?"

Сумел?.. Он словно хотел разглядеть ответ в ветках старой рябины, в зарослях сирени.

— Двое мальчишек у неё от разных мужей, и ни один отцом для них не стал. Приткнуться ей некуда. У тебя-то квартира есть… А она мыкается… Сейчас со вторым мужем, пьёт он, понимаешь… Уйти она хочет, да некуда. В родительской квартире брат с семьёй живёт. Она хоть права и имеет, но жизни ей там не дадут — уже пробовала. Маришка нескандальная, тихая, и ребята у неё хорошие. Им бы пожить в покое…

— Да ты что, дед? — "отмерла" Маша. — Чего ты, словно оправдываешься… Конечно, пусть живут. И завещание — я всё понимаю, чего ты?

Он выдохнул облегчённо, и Маше даже показалось, что глаза у него заблестели подозрительным влажным блеском, но дед снова перевёл взгляд на окно. Выражение лица у него было умиротворённым, и казалось, что теперь он делится с рябиной и сиренью своей радостью, как до того делился тревогой.

Маришка вскоре переехала к деду и оказалась именно такой, как он и говорил — тихой и работящей. Да, дед умел разбираться в людях, и Маша нарадоваться не могла, видя какой заботой и вниманием он окружён и сколько радости дарит ему общение с мальчишками.

Сама Маша могла только навещать его в выходные. Она привозила продукты, убиралась, но этого было мало, а переехать к ней, в город, дед отказался категорически. С появлением Маришки Маша по-прежнему возила продукты и лекарства для деда, но ни уборки, ни готовки больше не требовалось. Её встречали как дорогого гостя, тащили за уже накрытый стол. И когда деда не стало, Маша какое-то время продолжала приезжать, привозила игрушки, фрукты, книжки, конфеты, покупала и кое-что из одежды для мальчишек.

Маришка давно нашла работу, благо дом стоял не в глухой деревне — рядом посёлок городского типа, но, конечно, жили они более чем скромно. Маша навещала их сначала раз в две недели, потом — реже… и ещё реже. А последние полгода, когда к ней переехал Антон, перестала ездить вовсе.

А ведь они ждали её… и не только из-за подарков и гостинцев… И "тёте Маше", как её называли, хотя степень их родства была настолько отдалённой, что не поддавалась никакому определению, было хорошо с ними.

Там, а не с унылым, вечно всем недовольным Антоном, она чувствовала себя живой, нужной. Счастливой? Да, наверное. Отказывая себе в обновках и корпя над подработками, она по дороге домой забегала то в книжный, то в торговый центр — в отделы игрушек и детской одежды. Вздыхала и хмурилась над ценниками, своей дотошностью доводила продавцов до белого каления, несла домой придирчиво выбранный подарок, представляя, как ему будут рады, — и была счастлива, хоть и не осознавала этого.

Совершенно ясно вспомнилось окончание того разговора с дедом, когда он впервые произнёс слово "завещание".

— Дедуль, ты завещай, кому хочешь! И пусть Маришка приезжает, пусть живёт. Только и ты живи! Пожалуйста… Не бросай меня… — она села рядом, обхватила его руками, крепко, словно желая удержать, уткнулась в плечо, пряча мокрые глаза.

Ещё и сорока дней не прошло, как похоронили маму, и дед, крепкий, жилистый, казавшийся вечным, заметно ослабел. Ни на что не жаловался, но дышал тяжело и часто глотал то одно, то другое лекарство.

"От сердца, — усмехался дед. — Всё у нас так — от сердца, от головы… А для сердца лекарств не бывает. Для сердца — другой человек нужен… или вот хоть зверь, — дед кивал на кота Тишку, преданного ему, не хуже собаки, — или дело любимое. Это, я понимаю, для сердца…"

А тогда, в ответ на Машины слова, дед погладил её по голове, по напряжённым плечам, сказал тихо:

— Не брошу. — Помолчал и прибавил, словно уже и не к ней обращаясь:

— Рядом буду. Всегда.