Вода в корыте была ледяной. Пальцы онемели, но я терла простыни с такой яростью, будто стирала не рвотные пятна, а десять лет своего молчаливого позора.
Абертон стоял за спиной. Не шумел. Не дышал. Просто… наблюдал. Как будто видел перед собой не женщину, а загадку, которую не может разгадать.
— Видимо, у тебя так себе хозяин, — наконец произнёс он, и в голосе его звучало не презрение — а обида. Гордость уязвлённого дракона, чьё сокровище ушло и… не захотело вернуться. — Раз ты стираешь в старом корыте простыни, как последняя служанка.
Я не обернулась. Просто сильнее втерла щёлоку в ткань.
— Я стираю простыни, на которые стошнило твою драгоценную Мелинду, — сказала я, не повышая голоса, — не потому что меня заставляют. А потому что это — часть моей работы. Моей жизни. Моей новой счастливой жизни.
Я наконец подняла глаза — и посмотрела на него. Прямо. Без страха. Без ненависти. С равнодушием, которое, наверное, было страшнее всего.
— Жизни, в которой я не просто мебель в красивом доме. Здесь я — на своём месте. Я нашла себя. Нашла своё призвание.
Он замер.
Брови его дрогнули. Губы чуть приоткрылись — и тут же сжались в тонкую линию. Он не понимал. И это было самое унизительное для него.— Призвание? Ты серьезно? Стирать простыни, как прачка, — это твое призвание? — выдохнул он, будто спрашивал не меня, а самого себя. — Ты же… Ты же могла бы жить в тепле. В шелках. В покое. А не в этой убогой нищете!
— Не смей называть это место «убогой нищетой»! В этой, как ты говоришь, «убогой нищете» только что спасли жизнь твоей любовницы! — усмехнулась я, и в этой усмешке не было горечи — только свобода. — Это в сто раз лучше, чем есть, пить, слушать сплетни и скучать целыми днями в огромном доме, проживая бесцельную жизнь.
Он пошатнулся — не физически. Внутри.
Я видела, как в его глазах — тех самых, ледяных, что всегда смотрели сквозь меня — вдруг мелькнуло осознание.Он понял: я не бегу от него.Я ушла от пустоты, которую он называл жизнью.— А теперь будь так добр, — сказала я, отжимая простыню и вешая её на верёвку, — уходи. Свою драгоценную Мелинду ты сможешь навестить завтра. А сегодня… сегодня здесь не место для герцогов.
Он не стал спорить. Не стал умолять.
Просто кивнул — один раз, коротко — и развернулся.Шаги его по опавшей листве звучали не как гордое отступление, а как поражение.Я достирала бельё молча.
Руки уже не дрожали. Наоборот — чувствовала в них силу. Ту самую, что рождается не от власти, а от выбора.И вдруг — запах.
Тонкий, почти призрачный: розы, пепел, озон после грозы.Я не обернулась. Не искала его глазами.Но я знала — он был здесь.Стоял в тени клёна, слушал каждое моё слово.И, может быть… гордился.Я повесила последнюю простыню, дала ветру унести с неё остатки горечи — и вошла в дом.
А там, в полумраке приёмной, у окна стоял доктор.
Не с гневом. Не с осуждением.С тяжёлым, пронзительным взглядом человека, который только что увидел правду — и не знал, как с ней жить.Он медленно повернулся ко мне.
И тихо, почти шёпотом, спросил:— Значит… Ты Рианнон Арбанвиль?
Я не отвела глаз.
Не заплакала.Не стала оправдываться.Я просто кивнула — так же, как Абертон минуту назад.
Коротко. Твёрдо. Окончательно.— Да, — сказала я. — Была. Раньше. А теперь… Я Нонна. Надеюсь, ничего не изменилось?