Я не успела ответить. Дверь захлопнулась. Ключ повернулся в замке.
Я осталась одна. Как ребёнок, которому решили: «Ты будешь счастлива. Хоть ты и не просила. Мы знаем как. Сейчас покажем!».
Через час ключ провернулся в замке, и в комнату вошли служанки — чужие, незнакомые, с холодными глазами и ещё более холодными руками. Я смотрю, тут поменялся весь штат прислуги.
Они не спрашивали. Не советовались. Просто делали своё дело: расчёсывали, душили корсетом.А потом торжественно, как знамя на параде, в комнату внесли роскошное белоснежное платье. Мне на шею водрузили ожерелье с золотым драконом — будто напоминание: «Ты — его. Всегда была. Всегда будешь». В уши вдели серьги с золотыми драконами. На руки надели золотые браслеты с драконами. Чтобы ни у кого не возникло сомнений, кто тут любимая жена.Когда они ушли, я осталась перед зеркалом в опустевшей комнате.
Свечи уже оплывали, капая воском на мраморный пол, как слёзы времени.Я сидела на пуфике, обхватив колени, и смотрела на своё отражение — на женщину в чужом теле, в чужой судьбе.А потом резко встала и сорвала колье — не как драгоценность, а как ярмо. Оно упало с глухим звоном, будто цепь, что держала меня десять лет, наконец лопнула.
Я сделала шаг к окну, бросая на пол серёжки. Об пол звякнули браслеты, словно с меня спали оковы. Я выдернула шпильку за шпилькой, разрушив причёску. Волосы упали вниз, а я тряхнула головой.
И в этот миг — воздух изменился.
Не дрогнул. Не задрожал.
Изменился.
— Забери! — произнесла я вслух.
Не шёпотом. Не с дрожью в голосе, как тогда, в зале.
Розы.
Пепел.Озон после грозы.Словно сама вечность вдохнула в комнату — тихо, но так, что кожа покрылась мурашками, а сердце перестало биться на мгновение.
И я с улыбкой шагнула ей навстречу.
Босиком, в этом белом платье, в полумраке.Ветер ворвался, как вор, вырвавшийся из тюрьмы.
Задул свечи.Погасил свет.Остались только луна и тень на полу позади меня — высокая, чёрная, величественная.Я не обернулась. Я лишь закрыла глаза, чтобы почувствовать его рядом.
Его пальцы коснулись моих плеч — не через ткань, нет.
Он сдвинул бретельки.Медленно.Бережно.Как будто раздевал не тело, а мою боль.И только тогда я обернулась.
Он стоял за моей спиной. Не как тень. Не как гость.
Как тот, кто ждал этого мгновения с самого аукциона.Я посмотрела в его глаза — чёрные, с серебряными искрами вечности — и впервые за всю жизнь сказала то, что хотела сказать с самого начала:
— Забери меня. Я твоя.
Смерть замер.
Даже ветер перестал дуть.Даже пыль на полу перестала кружиться.Потому что в этих словах не было страха.
Он медленно провёл пальцами по моим плечам, спуская бретельки платья ниже — не как хозяин, не как господин, а как тот, кто наконец услышал признание.
— Как ты думаешь, моя пылинка… — прошелестел он, приближаясь так близко, что его дыхание коснулось моей шеи, — твой бывший муж сильно расстроится, если свадьба и брачная ночь пройдут… без него?
— Очень, — прошептала я с улыбкой. — Он очень расстроится…
И тогда Смерть обнял меня.
Не как Смерть.
Не как закон.А как мужчина, который наконец позволил себе желать. Желать то, чего не должна желать вечность.Его руки — ледяные, но в этом холоде пылало пламя, что могло сжечь целые миры.
Он прижал меня к себе так, будто я — его последнее дыхание перед концом времён.А я… Я изнемогла.Не от слабости.От освобождения.И тогда он поцеловал меня.
Не как в зеркале — там был сон.
Здесь — реальность.Его губы впились в мои — не нежно, не осторожно, а жадно, безумно, окончательно.
Как будто забирал не поцелуй, а клятву.Как будто в этом поцелуе — не страсть, а начало новой вечности.В этот миг — всё замерло.
Даже пыль повисла в воздухе.
Даже луна перестала катиться по небу.
Даже моё сердце забыло, как биться.
Потому что в этом поцелуе не было прошлого.
Не было будущего.
Было только мы. Здесь и сейчас.
Я почувствовала, как тело растворяется, как белое платье стекает с плеч, как мир исчезает…
Когда я открыла глаза, я стояла в его дворце.
На мне было чёрное платье — без бретелек, с глубоким вырезом, облегающее тело, как вторая кожа.
Ткань шелестела, как крылья ночи.На запястье — браслет из костей, инкрустированных серебром.На шее — ни верёвки.Ни драгоценностей.Только его взгляд — тёмный, пылающий, владеющий. И дыхание, которое шепчет: “Теперь ты моя. Даже если мир после этого рухнет. Даже если я перестану быть Смертью”.— Ты не боишься, что если Смерть вдруг научится любить, — прошептала я. — То баланс будет нарушен?
— Нет… Если кто-то зовёт душу уйти, то кто-то должен звать ее остаться… — прошептал голос. — Так будет справедливо. Пусть душа сама выбирает. В этом-то и заключается равновесие. Твой дар слишком опасен, чтобы оставлять его в мире живых… Его место здесь. Рядом со мной.
Не сказать, что я многое потеряла.
Если не считать моего тела, которое обнаружил Абертон на полу комнаты за десять минут до свадьбы.
Теперь у него есть надгробие — мраморное, с моим именем, где он может класть цветы и шептать запоздалые слова раскаяния.А у меня теперь есть свобода.
Я могу быть там, где захочу: в теле — чтобы пить чай с доктором, в тени — чтобы следить за Элианом, в ветре — чтобы коснуться лица того, кто должен услышать мой шёпот, чтобы принять решение уйти или остаться.
Я больше не привязана к плоти.
Я — всего лишь рука, что указывает в тумане:
«Вот — дверь. За ней — покой. А вот — дорога назад. За ней — боль… но и шанс».Выбор — за вами.
Всегда был. Всегда будет.Кто бы мог подумать, что мой дар - недостающий кусочек мозаики вечности, случайно попавший в мир людей. Быть может, я и есть сама Жизнь. Но как по-мне, звучит довольно пафосно.Первое моё появление чуть не свело доктора с ума.
Он смотрел на меня — не как на призрак, а как на чудо, которое он не просил, но за которое готов отдать душу.Но потом, спустя время, он привык.К старому другу и к его внезапным появлениям привык? Привык.Значит, привыкнет и к старой подруге, что приходит не за зельями, а за шахматами за компанию с мужем.Маленький Элиан растёт смышлёным и очень любопытным. И с детства учился зашивать виноградинки, чтобы швы были ровными и красивыми. Уже в пять лет он знает: белые ходят первыми, но чёрные решают исход.
Он сидит на стульчике рядом с доктором и переставляет фигуры, не зная, что однажды ему придётся играть не за себя — а за того, кто уже сдался.
Но пока — он просто мальчик.
Смеётся. Пьёт молоко. И верит, что дедушка — волшебник.А я… Я смотрю на него из тени и молюсь, чтобы его первая партия состоялась как можно позже.
Потому что однажды ему придётся сесть напротив Смерти и сказать:
«Оставь эту душу. Она ещё нужна этому миру».
Я в шахматы играть до сих пор не умею. Поэтому сижу на подлокотнике у мужа, прижавшись к нему и чувствуя его руку на своей талии.Либо делаю чай. С вербеной, корицей и смородиной.
Потому что именно такие мелочи позволяют чувствовать себя живым.