Когда мы были осколками

Глава 6. Лиам

Лиам, 14 лет – Луна, 12 лет

– Перестань! – возмущается Луна.

– Тихо! Ты что, хочешь, чтоб нас засекли?

На часах – начало двенадцатого. Если мама заметит нас, то заставит Луну вернуться к себе, а я не могу допустить, чтобы она ушла. Последние два года каждую ночь, когда наши родители засыпают или уезжают на работу, она приходит ко мне. Мы сидим в моей комнате и слушаем музыку или смотрим «Тру Крайм Дэйли», а иногда выбираемся в сад, чтобы поваляться в гамаке. Уже и не скажу, сколько раз мы засыпали вместе и ей приходилось с рассветом возвращаться домой, пока отец не заметил ее отсутствия.

Не слушая ее жалоб, продолжаю раскачивать гамак. Она ворчит, а я пытаюсь сдержать рвущийся из меня дикий хохот. Как же я обожаю ее бесить. Люблю ее смех и ворчание одинаково. Сидя между моих ног, она пытается закончить рисунок.

– Ну какая же ты ослиная голова, Лиам.

Теперь я не выдерживаю и смеюсь. У нее такие странные ругательства. Ладно, признаю, тупо раскачивать гамак, пока она рисует, но смотреть, как она борется одновременно с желанием засмеяться и желанием меня поколотить – бесценно. В качестве извинения притягиваю ее к себе. Маленькая вредина слегка сопротивляется, а потом спокойно укладывается мне на грудь. Я наклоняюсь к ее лицу, чтобы поцеловать созвездие веснушек у нее на носу – единственном месте, где они у нее есть. Ровно двадцать семь пятнышек, если быть точным. Это нечетное число всегда ее беспокоило. Стоит моим губам оторваться, как ее щеки тут же розовеют. Как же я это обожаю.

– Ты закончила?

Она неуверенно кивает. Луна становится застенчивой только в такие моменты. Показывать свои рисунки кому-то – даже мне – для нее равносильно пытке. И все же она протягивает мне листок.

– …(Бл… и-ин!)

Таращусь на этот шедевр, разинув рот. Как ей удается рисовать такое одним простым карандашом? Вернее, угольным карандашом, как она любит меня поправлять. Луна на рисунке выглядит потрясающе. Контрасты и светотень просто безупречны.

– Почему тебе так нравится рисовать луну?

В ее скетчбуке можно увидеть все фазы луны – полнолуние, полумесяц, затмение, новолуние… Я уже успел стать в них экспертом.

– Потому что я тоже Луна, дурачок.

Тут же получаю щелбан промеж глаз, а она за это – мой сердитый взгляд. Мы оба знаем, что она отшучивается, чтобы не отвечать.

– Правда, почему? – спрашиваю я уже серьезнее.

– А тебе почему так нравится музыка? – тут же отвечает она вопросом на вопрос. – Ни разу не видела тебя без наушника в ухе. Кстати, почему ты вставляешь только один? – говорит она, дергая свисающий белый провод.

Чтобы совмещать приятное с еще более приятным, ведь больше всего на свете я люблю слушать музыку и тебя. Но этого я ей не говорю.

– Я знаю, что ты задумала, Лу.

– Я? Ничегошеньки я не задумала.

Она с невинным видом пожимает плечами и, запустив руку в лежащую между нами пачку «Скитлс», забирает у меня второй наушник.

– Рэп? Значит, сейчас ты счастлив. Это потому, что я твоя лучшая подруга, да?

Она корчит из себя наивную дурочку, и у меня снова вырывается смешок.

– Спорно.

Она смотрит на мои губы.

– Люблю, когда ты так делаешь.

– Как?

– Смеешься.

Я опускаю глаза на ее рисунок, чтобы скрыть, как меня трогают эти слова. Ее рука уже привычным жестом ерошит мои волосы, и меня внезапно одолевает желание перехватить ее и поцеловать каждый пальчик.

– Ну же, Лайм, отвечай на вопрос, – снова начинает приставать она, тыкая пальцем в ямочку на моей щеке.

Я закатываю глаза. Это просто смешно: она из меня уже веревки вьет.

– Я люблю музыку, потому что она – единственное, что остается, когда все и вся исчезает. Теперь ты, – пытаюсь я сменить тему.

– Это тупая причина.

– Выкладывай. Я ведь король тупостей.

Она хихикает и опускает голову мне на плечо. Иногда я делаю какие-то вещи неосознанно: например, полной грудью вдыхаю запах ее волос, сверкающих в лунном свете еще ярче.

– Ладно, только обещай не смеяться.

– Ни за что.

Луна делает глубокий вдох – ну вот, просыпается моя любимая королева драмы.

– Мне кажется, на нее всегда можно положиться. Она всегда там, в небе, хоть и каждый день разная. Люди во всем мире смотрят на одну и ту же луну. В детстве, когда я не знала, где мама, мне нравилось думать, что мы видим одно и то же. У нас как будто было хоть что-то общее. В конце концов, раз она назвала меня так, наверное, луна ей нравилась. Сказала же, это тупо, – добавляет она, когда мое молчание затягивается.

– Это совсем не тупо, Лу.

Вот и все, что мне удается выдавить сквозь комок в горле. Крепче прижимаю ее к себе, чтобы разделить боль. Нашу боль. Все, что меня связывает с отцом, – это долбаная гитара, на которой я не могу играть, потому что после этого мне снятся кошмары. Понятия не имею, где он, жив ли. Может, работа копом уже свела его в могилу. Мне он всегда казался хорошим отцом, безумно любящим маму. Что, впрочем, не помешало ему уйти, когда мне было семь, и тем самым открыть путь Майку – моему будущему отчиму и ублюдку, который испортил нам жизнь.

– Ты скучаешь по папе? – спрашивает она, будто читая мысли.

Я и ненавижу, и люблю, когда она так делает.

– Нет.

Я вру.

– А ты скучаешь по маме?

– Нет.

Она врет.

И крепче сжимает меня в объятиях.

– Кстати, она опять прислала снежный шар. Со статуей Свободы. – Она изображает его в воздухе.

В ее голос всегда просачивается горечь, когда она говорит о матери.

– И как ты?

– Хорошо.

– Со мной можешь не притворяться, Лу.

– Я ненавижу ее за то, что она меня бросила, и ненавижу себя за то, что, несмотря ни на что, мне приятно, что она хотя бы вспоминает обо мне, раз отправляет эту хрень. Не знаю, что чувствовать. Но ее эгоизм меня больше не задевает. Она выбор сделала – и это не семья. Мне и без нее хорошо, – продолжает она. – У меня есть папа, бабушка с дедушкой, Камилла, Трэвис, Хендрикс, ты. О, кстати, в этот раз она даже письмо прислала. Нью-Йорк, представь себе, так «невероятен», что она планирует там задержаться на какое-то время, – добавляет она ледяным тоном.

Читаю в глазах Луны все вопросы, которые ее мучают. Почему какой-то город вызвал у нее желание остаться, а собственная дочь – нет? Как же я ненавижу эту женщину.

– Все равно Нью-Йорк – это полный отстой, – пытаюсь я ее успокоить. – Акцент у них жуткий. Вся еда с корнишонами. Летом можно изжариться, а зимой все ноют из-за снега, раздувая из мухи слона. Фу! Яблоку упасть негде, улицы грязные. И кому сдался этот Бродвей и концерты? В Центральном парке могут напасть белки! А уличные спектакли? Их вообще запретить надо.

Лучшая подруга поднимает на меня огромные серые глаза и улыбается краешком рта.

– Вообще-то звучит прикольно.

– А я о чем?

Из-за нашего безудержного смеха гамак опасно раскачивается, и я едва успеваю предотвратить катастрофу, прежде чем наши мозги размажет по газону.

– Знаешь что, крошка Луна? Давай свалим туда после выпуска? Снимем квартиру вчетвером.

– Ты выпустишься раньше нас, малахольный.

– Мала… чего? Блин, тебе реально надо поменьше висеть на телефоне с бабушкой.

Луна садится так резко, что мы переворачиваемся и, потеряв опору, летим вниз. Ночную тишину прорезают ее смех и мой испуганный вопль. В защитном жесте я успеваю обхватить рукой ее затылок, прежде чем мы падаем на траву. Я – на бок, она – в мои объятия. Жуткая боль в ту же секунду пронзает ребра.

– Прости-прости-прости, – шепчет она, целуя меня в щеки, нос, лоб.

– Все в порядке, Лу.

Черт, как же больно-то, а. Во второй раз за вечер она убирает волосы с моего лица. Это прикосновение действует как обезболивающее, и я забываю о легком, которого, похоже, при приземлении лишился.

– Поступлю в колледж или поработаю, пока вы оканчиваете школу, – вдруг говорю я.

Ее глаза загораются. Не знаю, что ждет меня в будущем, но уверен в одном: оно будет связано с музыкой. Конечно, глупо говорить об этом сейчас, но мне нужно знать, что Луна будет в моей жизни всегда. Честно говоря, я не знаю, смогу ли жить без нее.

– Поступим на один факультет.

Я киваю.

– Квартиру снимем такую, чтобы хватило места и Хендриксу, и всем «четырем стихиям», – продолжает она. – И будем путешествовать по миру…

– Куда тебе хотелось бы больше всего?

Она даже не задумывается.

– На Багамы, плавать с поросятами.

– Понял. Вот разбогатею и отвезу тебя туда.

– Получается, никогда не отвезешь, – ехидничает она.

– Это мы еще посмотрим, дурилка!

– Эй!

Маленькие пальчики щиплют меня за бок, но, стоит мне поморщиться, как она снова бросается извиняться. Ладно, может, я и переигрываю немного, чтобы она снова меня поцеловала. И она целует. Господи, как же приятно.

– Мы и без них обойдемся, да ведь, Лайм? Без твоего папы и моей мамы, – поясняет она.

– Пока мы вместе, все будет хорошо, Лу.

– Ad vitam æternam[11], – шепчет она с улыбкой.

– «Ад ви» чего? Ты меня сейчас обматерила на каком-то древнем языке, да?

– Да нет же. Ну, если я правильно помню, – хихикает она. – Это на латыни. Бабушка всегда так дедушке говорит.

Мы садимся лицом к лицу.

– И что это значит?

– Без понятия, – признается она, пожимая плечами. – Но он всегда улыбается, когда слышит это, так что вряд ли это что-то плохое. А потом они целуются.

– В губы? – спрашиваю я, чувствуя, как в горле внезапно пересохло.

Она кивает.

– Раз я это сказала, мы теперь должны поцеловаться?

– Не знаю. Наверное?

Ее щеки краснеют, а мой лоб покрывается испариной. Я уже целовался с одной девочкой в школе – хотел просто попробовать, – и это было ужасно. Мне казалось, что я предаю Луну. Хотя это глупо, она же просто моя лучшая подруга. Упрямица и вредина, которая смешит меня, когда я раскисаю.

– А крошка Луна хочет, чтобы я ее поцеловал?

– А ты хочешь меня поцеловать?

– Я первый спросил.

– И что?

– Ты бесишь.

– Ты тоже! – выпаливаем мы одновременно и начинаем смеяться.

А потом резко умолкаем. Я тяжело сглатываю и обхватываю ее лицо ладонями.

– Ad vitam æternam, Лу, – шепчу я.

Она закрывает глаза. Странное ощущение сжимает грудь – словно сердце рассыпается. Я наклоняюсь к ней, наши носы соприкасаются, дыхание смешивается. Но тут, будто в наказание за наши опасные игры, на нас обрушивается ливень. За считаные секунды мы промокаем до нитки. Я хватаю хохочущую Луну за руку и тяну в дом. Этот смех… такой родной, такой ласковый. Уже на кухне, пока она вытирается полотенцем, я не могу отвести от нее глаз. Длинные светлые пряди липнут к плечам, маленький озорной носик морщится, заставляя мелкие веснушки пуститься в пляс. Она прекрасна. Но Луна считает, что глаза у нее слишком большие, а щеки слишком пухлые по сравнению с телом, но это и делает ее особенной для меня. Она похожа на хомячка. И, давайте честно, ну кому они могут не нравиться?

В груди снова что-то шевелится, как и всегда, когда она смотрит прямо в глаза или улыбается мне. А улыбается Луна часто. Все время. И каждый раз то, что я при этом испытываю, пугает меня. Это ощущение похоже на больной, но приятный щипок, на дрожь от холода, хотя в этой халупе от жары сдохнуть можно.

– Почему ты так на меня смотришь?

Мне приходится проморгаться, чтобы вернуться на землю.

– Как?

– Как будто хочешь влезть мне в голову.

Вообще-то да, я хотел бы знать, происходит ли у тебя внутри то же самое, но вместо этого говорю:

– Сделать тебе твой любимый сэндвич?

– А у тебя есть острые читос? – оживляется она.

– Я всегда прошу маму купить их для тебя.

Достаю из шкафа пачку и кидаю ее в руки Луне. Она с улыбкой ловит ее, и у меня в груди опять начинается эта чертовщина. Вот дерьмо. Не знаю, что это, но, надеюсь, скоро пройдет. Поищу завтра в Интернете.

Она подходит ближе, и мы начинаем готовить. Наши плечи соприкасаются, и я улыбаюсь. Кажется, мне хочется попытаться еще раз поцеловать ее в губы. Всего один раз.

«Ты сделаешь ей больно, – раздается в голове голос, похожий на голос того монстра. – Такой девочке не нужен такой мальчишка, как ты. Такой гадкий. Ты смотрел, как он умирает, и ничего не сделал».

Чувствую, как подступает тошнота.

– Лиам?

Со второго этажа слышится голос сестренки. Перепрыгиваю через ступеньку, чтобы поскорее подняться. Чарли завернулась в плед, ее светлые волосики спутались и прилипли к зареванным щекам.

– Опять, – шмыгает она носом.

Я хотел бы ее успокоить, но слова застревают в горле. Мне казалось, что все осталось в прошлом.

– Мне страшно.

Этот несчастный голосок убивает меня. Ночные кошмары начались у нее, когда мы сюда переехали. Но несколько месяцев назад ее улыбка вернулась. И ведь должно было что-то случиться, раз воспоминания вернулись. Меня бесит, что я ничего не могу поделать с ее болью. И еще сильнее – то, что мать не воспринимает ситуацию всерьез. Крепко обнимаю Чарли и сижу так, пока плач не стихает. Когда она успокаивается, мы возвращаемся на кухню. Увидев Луну, сестра замирает.

– Луна? А что, уже утро?

– Нет, Тыковка.

Луна целует ее в лобик.

– У вас тут пижамная вечеринка без меня?

Луна смеется и уходит с Чарли на диван, оставляя готовку сэндвичей мне. Услышав, как они перечисляют имена актеров, которых считают нереально горячими, отворачиваюсь и поднимаю глаза к небу. Эти девчонки меня когда-нибудь угробят, точно говорю. И я готов умереть миллион раз, лишь бы им ничего не угрожало.