Лишь одна музыка

6.5

Но она тоже закрыта, закрыта для посещения. Я открываю внешнюю дверь, но громадная красная портьера и табличка на разных языках преграждают вход в саму церковь. Я чувствую, как горюет мой Тонони. Это невыносимо.

Круглолицая девушка сидит за стойкой справа от входа. Она читает книжку, судя по обложке — хоррор.

— Можно войти? — спрашиваю я по-английски.

— Нет. Невозможно. — Она улыбается.

— Почему?

— Закрыто. Chiuso. Много месяцев. Только чтобы молиться.

— Мы хотим помолиться.

— Воскресенье.

— Но в воскресенье мы будем в Торчелло!

Она пожимает плечами.

— Сегодня вечером концерт — билет?

— А что играют? — спрашиваю я.

— Играют?

— Бах? Моцарт?

— О! — Она показывает программу местного ансамбля.

Первое отделение — Монтеверди и Вивальди, второе — современная музыка, включая пьесу с английским названием современного итальянского композитора: «Что ты ешь, то ты и есть». Даже если бы я был без Джулии, это совсем не мое.

— Сколько стоит?

— Тридцать пять тысяч лир, — отвечает девушка.

— Ой! — Я меняю тактику, избегая взгляда Джулии. — Слишком дорого — Molto caro, — добавляю я, вспомнив фразу.

Девушка улыбается.

— Я музыкант, — говорю я, показывая мой скрипичный футляр. — Скрипач! Вивальди! Это его церковь. — Я возношу руки вверх в преклонении. Похоже, ее это развлекает. — Пожалуйста.

Она откладывает книжку, выходит из своей будки, озирается, не видит ли кто, и на секунду отводит красную портьеру, чтобы мы проскользнули внутрь.

— Вот видишь, — говорю я Джулии. — Обаяние лучше угроз.

— Повтори.

— Обаяние лучше угроз.

— В Скьявони не на кого было расточать мое обаяние, — замечает она.

Высоко над нами великолепный потолок, полный пространства и света, с вылепленными музыкантами и ангелами, дивное слияние бледно-голубого, розовато-охряного и белого. Отец и Сын и Святой Дух в виде голубя коронуют Пресвятую Деву.

Пока мы восхищенно разглядываем эту красоту, откуда-то сбоку от алтаря вдруг раздается неистовая какофония. Некий безумец атакует рояль, установленный на низкой сцене и каким-то образом подсоединенный к усилителю. Сначала целая стена взрывается вдребезги на кусочки, потом куча слабоумных мышей сыплется с верхних октав, пока они не трансформируются внизу в медведей, от которых стынет кровь. Неужто то самое «Что ты ешь, то ты и есть»?

Джулия тоже обеспокоена, но в основном моей реакцией.

Вдруг все останавливается, пианист и звукорежиссер делают мелкие исправления перед тем, как продолжить репетицию. Потом снова тишина, крышка рояля закрыта — и, к счастью, эта пара исчезает так же внезапно, как и появилась.

— Это было действительно так ужасно? — спрашивает Джулия.

— О да. Поверь мне. На секунду я тебе позавидовал.

— Пусть Тонони сыграет, чтобы очистить церковь.

— Нас выгонят. Ведь нас тут и быть не должно.

— Майкл, если ты не сыграешь на своей скрипке здесь, то будешь жалеть всю оставшуюся жизнь.

— Ну да, и я думаю, скрипка тоже никогда мне не простит.

— Вот именно.

— Но, Джулия...

— Но, Джулия, что?

— Ты тогда должна мне помочь, — говорю я, подводя ее к роялю.

— О нет, Майкл. О нет. Тебе не удастся заставить меня играть. Ты же знаешь, я не буду.

— Ты это уже играла.

Из футляра моей скрипки я достаю Ларго из первой Манчестерской сонаты Вивальди — фотокопию на прекрасной широкой бумаге формата А3, — разворачиваю ее и ставлю на пюпитр рояля. Джулия садится, секунду смотрит в ноты, раскачиваясь немного из стороны в сторону. Я настраиваюсь.

— Ты тиран, Майкл, — говорит Джулия, очень нежно, очень серьезно.

В ответ я играю затакт, и она, безо всякого дальнейшего сопротивления, вступает на следующей ноте.

Это восторг, и это так быстро кончается. Ничего красивее никогда не было написано для скрипки, и моя скрипка, похоже, чувствует, что это было написано лично для нее, чтобы играть здесь. Где же еще должно быть исполнено это Ларго? Именно здесь Вивальди учил девочек из сиротского приюта и делал из них лучших музыкантов Европы. И поскольку рукопись этой сонаты была найдена всего несколько лет назад в той самой библиотеке в Манчестере, где я так многому научился, овладевая музыкальным мастерством, я чувствую, что она была написана и для меня тоже.

Никто нас не прерывает. Церковь пуста. Только музыканты над нами, с их виолами, трубами и вытянутыми лютнями.

— Это было безупречно, — говорю я сразу по окончании. — Давай еще раз сыграем.

— Нет, Майкл, — говорит Джулия, закрывая крышку фортепиано. — Если это было безупречно — раз это было безупречно, — это точно не стоит играть снова.