Лишь одна музыка

4.3

В разгар моего замешательства падает письмо: голубой конверт, бледно-золотая марка, вчерашний штамп, знакомый косой почерк. Для конверта, запечатанного ею, я снова использую нож для бумаги, который она мне подарила.

Утренний свет падает на несколько страниц бледно-голубой бумаги с темно-синими чернилами, я читаю письмо, самое длинное из всех, что она мне написала.

Милый Майкл,

да, это правда. Ты бы рано или поздно об этом узнал, и благодаря нашей встрече в парке это оказалось скорее рано. Люк очень расстроился, и было ясно, что ты тоже чем-то потрясен. Когда мы пришли домой, он признался мне, что проговорился. Он этого не хотел. Бедный Люк: он страдал целый час. Он чувствовал, что предал меня, хотя на самом деле снял с моих плеч бремя признания. Обычно он защищает меня в стиле «Джеймс Джеймс Моррисон Моррисон»52, и когда приходят его друзья, заботится, чтобы все шло абсолютно естественно. Он не хочет, чтобы кто бы то ни было, а особенно его друзья, догадывался, что со мной что-то не так. Но боюсь, очень многое со мной не так, и я боялась тебе сказать, боялась, что это как-то сломает наши отношения или вломится в наши отношения. Когда я решила прийти за кулисы, я не хотела, чтоб мы были не на равных. И уж точно я не хотела видеть в твоих глазах то, что увидела два дня назад. Еще и поэтому я пишу тебе, а не говорю с тобой.

Но мое положение не настолько жалкое — или не настолько жалостное? По крайней мере, мне было дано время привыкнуть к глухоте. Это происходило в течение месяцев, а не минут, и без ужасных побочных эффектов.

Я не пытаюсь умалить тяжесть моего положения. Вначале я не думала, что смогу это пережить. Музыка — это моя жизнь. Для меня, особенно для меня, предательство со стороны моих ушей было невыносимо.

Как это все начиналось? Я просто не смогу вынести твои расспросы при встрече, так что лучше возьму себя в руки и расскажу тебе всю историю. Это началось года три назад. Сначала я не понимала, что что-то не так, хотя мне казалось, что люди невнятно бормочут, особенно по телефону, и я стала чувствовать, что бью по клавишам сильнее. Я пару раз заметила, что почти не слышу птиц, но решила, что в тот год в Новой Англии весна тише обычного. Я не играла тогда с другими музыкантами, так что на моих вступлениях это никак не сказывалось. А когда слушала музыку — просто включала погромче. Пару раз Джеймс просил меня сделать потише, но причин волноваться вроде бы не было.

Возможно, мне становилось все труднее слышать рояль, но ведь многие звуки мы слышим в нашем воображении и чувствуем пальцами. На самом деле, мне кажется, я не понимала происходящее. Я не могла себе представить, что глохну — в моем-то возрасте!

Но потом следующая история меня по-настоящему напугала. Однажды ночью, когда Джеймса не было дома, Люку приснился кошмар. Он плакал в своей комнате, и я его не слышала, пока он не забрел в мою. Два дня спустя, когда я привела его к врачу для планового обследования, я упомянула, что случилось. Врач отнесся к этому серьезно и отправил меня на прием к кому-то еще, и тот в свою очередь сказал, что у меня потеря слуха на 50 децибелов в обоих ушах, и спросил, почему же я не пришла к нему раньше.

Через неделю потеря была ближе к 60 децибелам, и врачи были очень обеспокоены и совершенно озадачены. Ни с кем в моей семье ничего подобного в молодости не случалось. Тетя Катерина, живущая в Клостернойбурге, туга на ухо, но ей семьдесят. Правда, когда мне было лет восемь, я перенесла двустороннюю ушную инфекцию — возможно, из-за плавания, — и болезнь длилась почти год. Но тогда диагноз был ясен, а нынешние симптомы не имели, казалось, никакой причины. Первый специалист не знал, что думать, и только месяц спустя второй врач, гораздо моложе первого, предположил вероятность «аутоиммунной болезни уха» — я никогда про такое не слышала. Он долго объяснял Джеймсу, что как врач он обладает ценным качеством — «высоким индексом подозрительности» для распознавания достаточно редких заболеваний. Звучало как такой хичкоковский талант, но на самом деле это стандартный термин.

Лечением была убойная смесь стероидов и иммунодепрессантов. Если бы ты увидел меня наверху того двухэтажного автобуса тогда (хоть ты и не мог бы, я была в Бостоне), вряд ли ты меня узнал бы. Это было ужасно. Я смотрела в зеркало и видела распухшее от лекарств существо в безысходном страхе.

На какое-то время мой слух стабилизировался, даже стал лучше. Но когда врачи попробовали постепенно отменить лекарства, состояние не вернулось к прежнему, а даже ухудшилось. В конце концов им удалось убрать стероиды, но мой слух был разрушен — остается разрушенным. Я будто обернута ватой и без слухового аппарата почти ничего не слышу. Иногда вдруг что-то звучит очень громко или я слышу неестественно высокий свист. Бывают хорошие дни и плохие дни, а иногда одно ухо слышит лучше другого, но надеяться, что слух вернется, не приходится.

Врачи объяснили, что никто не знает почему, но защитные системы моего собственного организма относятся к частям моего внутреннего уха как к вредным или опасным и уничтожают их. В этом нет ничего символического. Но мне казалось, что есть, и от этого становилось еще хуже. Я чувствовала, что схожу с ума. Но это прошло. Просто еще один необъяснимый физиологический дефект, который, несомненно, будет излечим через поколение или два, но, к сожалению, не сейчас.

Это был странный переход из мира звуков в мир глухоты — даже не беззвучия, потому что я слышу разные шумы, просто обычно они не то, чем кажутся. Я так боялась потерять мою музыку и так боялась за Люка, оставшегося с матерью, которая даже не слышит его плача. Если бы не он, не знаю, как бы я нашла силы справляться. Бедный ребенок, ему тогда было только четыре. Очень помогал Джеймс — когда был рядом. Он даже сбрил усы, чтобы мне было легче читать по губам. Его банк часто посылал его в разные командировки, покуда он им не сказал, что хотел бы работу на одном месте. Поэтому — Лондон.

Джеймс заметил, вполне здраво, что мне нельзя отказываться от жизни — от него, от Люка; что мы можем позволить себе нанять кого-то вроде няни, та поможет мне по дому и будет рядом с Люком, когда я буду занята; что я должна сосредоточиться и на музыке, и на попытке справиться с моим... состоянием.

Вот так я окунулась в чуждый мир глухоты: профилактические классы речевой терапии, уроки чтения по губам с часами практики перед зеркалом; даже немного языка жестов, который я так почти и не использовала. Чтобы выучить что-то, нужно столько времени, столько сил — и все это просто необходимо, чтобы функционировать так же или хотя бы наполовину, как я могла раньше. Мне нужно было собрать всю мою волю, чтобы этим заниматься. Я сказала себе: музыка — это язык, немецкий и английский — языки, чтение жестов и по губам — тоже языки, а в языках совершенствуешься, если не пожалеть времени и сил. Это может быть интересным. Это было, и есть, очень утомительно, но я преуспела в этом намного лучше, чем когда бы то ни было могла предположить. Возможно, помогло, что в восемь лет у меня была ушная инфекция и, наверное, уже тогда мне приходилось читать по губам. Во всяком случае, у меня все получалось вполне естественно. Но, как заметил один из моих учителей, никогда невозможно понять, читая только по губам, хочешь ты кого-то любить или убить.

У меня есть слуховой аппарат, но я им пользуюсь не так часто, как можно подумать. Это сложно — иногда он мешает мне слышать правильную высоту звуков. Когда я была с тобой, я им не пользовалась, кроме как на концерте. В «Уигмор-холле» специальная проводка, вроде как петлей, что помогает мне выставить слуховой аппарат на определенный уровень. Это все довольно скучно, пока не становится отчаянно важно.

Что касается музыки, раз я все еще играю камерную музыку, я научилась судить по смычку, пальцам, смене положения, видимым перебоям в дыхании, по всему и по ничему, — когда играть и в каком темпе. Ты видел мою новую печальную виртуозность в действии недавно с Моцартом. Но это сработало, потому что я хорошо знаю эту сонату и я помню из прошлого, как читать движения твоих рук, и глаз, и тела. Я почти ничего не слышала из того, что ты играл, но могу сказать, что играл ты хорошо, — даже если затруднюсь объяснить, откуда я это знаю. А когда ты мне одолжил квинтет Бетховена, вышедший из «нашего» трио, я не слушала его так, как слушала бы раньше. Я выкрутила басы на максимальную громкость и частично слышала квинтет, частично чувствовала его через вибрации, читая глазами ноты. Я уловила из него довольно много. Но я знаю, что никогда не услышу по-настоящему того, что не слышала ушами раньше, мелодию и фактуру мне теперь надо восстанавливать по памяти.

Но давай не будем про Бетховена. Помнишь наши прогулки по Гейлигенштадту?.. Но хватит об этом. Нет, ну ладно, помнишь, где он говорит: «Aber welche Demütigung, wenn jemand neben mir stund und von weitem eine Flöte hörte, und ich nichts hörte; oder jemand den Hirten singen hörte, und ich auch nichts hörte...»53 Так, когда ты слышал пение малиновки в Оранжерее недавно, именно так я себя и чувствовала, но это было не просто унижение, еще было ощущение горькой несправедливости, лишения, скорби, потери и жалости к себе — все перемешанное в страшное целое. И потом ты продолжал говорить про дроздов и соловьев. Правда, Майкл, теперь, когда ты знаешь, что я глухая, тебе надо будет это учитывать в своих замечаниях, чтобы не ранить меня так метко в самое сердце.

Сейчас, когда я пишу тебе, стоит солнечное утро. Дом пуст. Люк — в школе, Джеймс — на работе, наша домработница — на утренних уроках французского где-то в Южном Кенсингтоне. Со второго этажа, через эркерное окно, я вижу внизу сад с первыми крокусами, белыми, шафрановыми, фиолетовыми, желтыми. Старушка лет девяноста читает на скамейке, рядом ее маленькая белая собачка — что-то вроде короткошерстного терьера. Прямо под окном — наш маленький участок, и я поработаю там сегодня позже, после того как порепетирую.

Я знаю, где и как ты живешь, но ты ничего не знаешь про географию моих дней — форму и цвет моих комнат, тон и оттенок моего рояля, свет на простом дубовом обеденном столе. Я сказала Джеймсу, что мы виделись пару раз — то есть как коллеги. Они с Люком вместе собирают пазлы, так что факт нашей встречи всплыл бы в любом случае. Джеймс не был обеспокоен; он даже предложил, чтобы я тебя позвала на ужин. (Я думаю, вы друг другу понравитесь.)

Я хочу как-то делить мою жизнь и мою музыку с тобой. Но, Майкл, я не вижу, как наша любовь может достигнуть хоть какого-то полного выражения. Годы назад — возможно, но теперь? Я не могу вести двойную жизнь. Я боюсь ранить всех, всех нас. Я не знаю ни как двигаться вперед, ни как отступить. Может быть, стараясь вас познакомить, я ничего не достигну, поскольку ничего и не может быть достигнуто.

Ты связан у меня с самым большим в моей жизни счастьем — и несчастьем, — что я знала. Возможно, поэтому я тебя избегала. (Кроме того, как я могла позвонить, даже когда у меня был твой номер?) Возможно, поэтому же я и перестала тебя избегать, и пришла встретиться с тобой в тот дождливый вечер, когда твоя голова — и моя — полнилась фугами.

Напиши мне, не откладывая. Меняет ли это хоть что-нибудь между нами? Должно поменять. Но как? Наверное, я могла бы послать это письмо факсом, но это показалось мне неправильным.

Мне надо было столько всего тебе сказать, Майкл. Наверное, я сказала слишком много. И слишком мало.

С любовью,

Джулия