Лишь одна музыка

3.5

Я думаю о Джулии и не могу заснуть, смотрю какой-то невнятный триллер поздно ночью и засыпаю в три утра.

В одиннадцать свежо и ясно, но небо темнеет, и к полудню уже зарядил изрядный ливень — и прекращаться не намерен. Но Джулия не звонит, чтобы поменять место или время нашей встречи.

Без четверти час, вооружившись зонтиком, кепкой и плащом от непогоды, я выхожу в темноту дня. Давно упавшие старые листья вихрятся смерчиками. Дождь льет наискось, и мои брюки промокают ниже колена. Зонтик с его слабыми спицами превращается в черный неуправляемый парус. Парк почти пуст, кому придет в голову гулять в такую погоду?

На каждом большом суку платана сидит с десяток голубей, среди них несколько коричневых. Они противятся ветру, взъерошенные и молчаливые, как большие фрукты. Напыщенная ворона спокойно ходит внизу, по-хозяйски каркая. Меня обгоняет пара злополучных бегунов.

Добираюсь до Оранжереи. Людей внутри немного, возможно, гроза их там и застигла, они пьют чай или читают газеты. Изнутри это красивое здание: прямоугольное, очень высокое, белое, с выгородками. Его южная стена состоит из высоких колонн, перемежающихся огромными окнами, чтобы пропускать внутрь много солнечного света, ну или не солнечного, а соответствующего погоде. Джулии нигде не видать.

Тут и в лучшую погоду гуляет эхо, но сегодня воющий ветер, дождь, косо хлещущий по высоким окнам, плач расстроенного младенца и случайное бряканье с кухни создают эффект, который, безусловно, порадовал бы Билли.

Джулия входит несколько минут спустя. Она промокла насквозь. Ее светлые волосы спутаны и потемнели, платье можно выжимать. Она с беспокойством оглядывает Оранжерею.

Я мгновенно предстаю в дверях.

— Этот зонтик, — говорит она с усилием.

Я смеюсь, обнимаю ее и целую в губы, не размышляя, прямо как в тот первый раз много лет назад.

Она почти отвечает, но потом быстро отстраняется. Несколько секунд она не смотрит на меня, как будто пытаясь собраться с мыслями.

— Ну и гроза! — говорит она, проводя рукой по своим волосам.

— Почему ты не позвонила поменять место встречи? — спрашиваю я. — Ты промокла насквозь.

— Ну, это было бы слишком сложно.

— Встань возле батареи.

Она становится возле батареи, дрожа, и смотрит на дождь. Я стою сзади нее, мои руки на ее плечах. Она не освобождается от них.

— Джулия, я люблю тебя, по-прежнему.

Она не отвечает. Это мое воображение или я правда чувствую, как напрягаются ее плечи?

Она поворачивается и бормочет:

— Давай выпьем кофе. Ты давно тут ждешь?

— Джулия! — говорю я. Одно дело — просто не отвечать на мои слова, но зачем же эта нарочитая банальность?

Она читает боль в моих глазах. И все же она ничего не говорит. Мы садимся. Подходит официантка, мы заказываем кофе и имбирный пирог.

Около минуты мы молчим, потом Джулия неуверенно спрашивает:

— Ты знаешь что-нибудь про Карла Шелля?

— Я получил от него письмо несколько месяцев назад.

— Он тебе написал?

— Да. Возможно, ты знаешь — он теперь в Швеции.

Официантка приносит наш заказ. Джулия смотрит на свою тарелку.

— Ходят слухи, что он очень болен, — говорит она.

— Я тоже так подумал: что-то в его письме...

Она чувствует, что я не хочу говорить про Карла Шелля, и переводит разговор. Мы осторожно пробуем разные темы, одну за другой, будто они могут вдруг вскинуться и ударить: общие знакомые, вероятность, что гроза скоро кончится, декор. Я узнаю, что Мария после серии богемных бойфрендов вышла замуж за солидного бюргера.

Я трогаю красноту слева под подбородком — трудовую мозоль скрипачей. В этом открытом пространстве будто что-то нависло надо мной. Снова я думаю про Карла. Его смычок ходил вверх и вниз, как маленький переключатель, когда он мне объяснял, что я должен делать. Он смотрел на работу в оркестре, как мой отец — на работу в баре или в ночном клубе. Даже камерная музыка была не тем, что он от меня ожидал. Когда он играл, я слышал звук столь благородный — полный, теплый, независимый, что мне хотелось его воспроизвести, но когда я пробовал его приемы, они насиловали мой собственный стиль. Почему он не мог разрешить мне расти самому — под его руководством, но без его запретов?

Она глядит на меня — почти с опаской. Потом она что-то говорит, но я ничего не разбираю из-за шума вокруг. Где-то какой-то лязг, а через три стола орет во всю глотку младенец.

— Прости, Джулия, это невозможное место. Я не слышал, что ты сказала.

— В кои-то веки... — говорит она, и я читаю на ее лице одновременно и напряжение, и веселое удивление.

— В кои-то веки — что?

— Не важно.

— Но что ты сказала?

— Рано или поздно я должна тебе сказать, Майкл. Лучше раньше.

— Да?

— Я замужем. — Она мягко повторяет это, будто сама себе: — Я замужем.

— Не может быть.

— Но это так.

— Ты счастлива? — Я стараюсь не выказать голосом моего страдания.

— Думаю, да. Да. — Ее палец описывает дугу вдоль края ее голубой с белым тарелки. — А ты? — спрашивает она.

— Нет. Нет. Нет. Я имею в виду — не женат.

— То есть у тебя никого нет?

Я вздыхаю и пожимаю плечами:

— Нет, есть.

— Тебе с ней хорошо?

— Она — не ты.

— О Майкл... — Палец Джулии останавливается в своем движении вдоль края тарелки. — Давай не будем.

— Дети? — спрашиваю я, не отводя взгляда от ее глаз.

— Один. Мальчик. Люк.

— И вы живете счастливо вместе в Лондоне.

— Майкл!

— И ты по-прежнему, конечно, играешь?

— Да.

— Это все, что мне надо знать. Только... почему ты не носишь кольцо?

— Не знаю. Оно меня отвлекает. Отвлекает во время игры. Я вижу его и не могу думать о музыке. Майкл, это ведь ты уехал из Вены.

Это правда. Что я могу сказать? Остается только моя неприкрытая правда.

— Возле Карла я задыхался. Я не знал, что не могу без тебя. Никогда не думал, что потерял тебя, что я тебя потеряю.

— Ты мог бы написать, после того как уехал, объяснить это все.

— Я писал...

— Месяцы спустя. После того, как я медленно рассыпалась на кусочки. — Она затихает на время, потом продолжает: — Я не решалась открывать твои письма, когда они начали приходить. Думала только о тебе — каждый час, каждый день, когда спала, когда просыпалась. Нет. — Она говорит отстраненно, почти без боли или обиды.

— Мне ужасно жаль, любовь моя.

— Майкл, не называй меня так, — говорит она с печалью.

Мы молчим. Потом Джулия говорит:

— Ну что ж, это было тогда.

Дождь кончился. Сад снаружи хорошо виден — с громадными зелеными кустами, подстриженными в виде башенок. Небо очистилось.

— Слышишь? — говорю я. — Малиновка.

Джулия смотрит на меня и кивает.

— Ты знаешь, — продолжаю я, — я часто прихожу сюда — не столько в Оранжерею, сколько в «утопленный сад». Иногда весной просто прихожу и слушаю дроздов. А ты... ты все еще любишь соловьев?

На глазах у Джулии слезы.

Через какое-то время я говорю:

— Послушай, давай пойдем отсюда и погуляем. Я живу недалеко.

Она качает головой, будто отрицая все, что я ей сказал.

— Тебе надо как следует высохнуть, — говорю я.

Она кивает:

— Я тоже живу недалеко. Моя машина близко. Я лучше пойду.

— Ты не хочешь, чтоб у меня был твой телефон? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит она, вытирая глаза.

— Ну, вот мой адрес, — говорю я и записываю адрес на желтом стикере, достав его из бумажника. — Теперь напиши свой. Я не собираюсь снова тебя потерять.

— Майкл, тут тебе не стол находок.

— Ты знаешь, что я не о том. Я все же не настолько дурак.

— Я не знаю, о чем ты, — говорит она. — И я не знаю, что я тут делаю.

— Ну вот и дай мне свой адрес, — говорю я.

Она колеблется.

— На случай, если я захочу послать рождественскую открытку. Или, кто знает, может, еще одно письмо.

Она качает головой и пишет свой адрес. Это на Элджин-Кресент, в Ноттинг-Хилле, всего-то в миле оттуда, где живу я.

— И ты по-прежнему Макниколл? В профессиональных кругах?

— Нет. Я взяла фамилию мужа.

— Какую?

— Хансен.

— А, так это ты — Джулия Хансен. Я слышал про тебя.

Джулия непроизвольно улыбается. Но перестает, возможно уловив в моем взгляде, до чего я несчастен.

Мы идем через парк, почти не разговаривая, — я к своему дому, она к своей машине.