Лишь одна музыка

2.6

Жизнь продолжается в равнодушном одиночестве. Возвращение пластинки что-то поменяло. Я слушаю сонаты и трио, которые не слышал с Вены. Я слушаю английские сюиты Баха. Я лучше сплю.

На Серпентайне появляется лед, но «Водяные змеи» продолжают плавать. Главная проблема не холод — температура в любом случае не ниже нуля, — но острые мелкие иголки плавающего льда.

Николас Спейр, музыкальный критик, приглашает меня и Пирса, без Эллен и Билли, на предрождественскую вечеринку: сладкие пирожки, крепкий пунш и злые сплетни чередуются с рождественскими песнями, которые Николас сам играет на расстроенном рояле.

Николас меня раздражает; почему же тогда я иду на эту его ежегодную вечеринку? И почему он меня приглашает?

— Мой дорогой мальчик, я совершенно без ума от тебя, — говорит он мне, хотя я всего года на два моложе его и не очень-то гожусь на роль его «дорогого мальчика».

И вообще Николас ото всех без ума. На Пирса он смотрит с неподдельным, хоть и несколько утрированным вожделением.

— Вчера я встретил Эрику Коуэн в Барбикане, — говорит Николас. — Она мне сказала, что ваш квартет на взлете, что вы играете всюду — Лейпциг, Вена, Чикаго, она перечисляла города, как турагент. «Какой ужас, — говорю я, — и как тебе удается заполучить для них такие прекрасные залы?» — «О, — отвечает она, — в музыке есть две мафии — еврейская и мафия гомосексуалистов, так что у нас с Пирсом все схвачено».

Николас издает какой-то хрюкающий смешок, потом, замечая тлеющее недовольство Пирса, откусывает сладкий пирожок.

— Эрика преувеличивает, — говорю я. — Для нас все достаточно шатко — как и для большинства квартетов, я полагаю.

— Да-да, я знаю, — говорит Николас. — Это ужасно. Все хорошо только у трех теноров и Найджела Кеннеди21. Не говори мне больше об этом — если еще раз услышу, то заору. — Он бегло оглядывает комнату. — Я должен вас еще послушать, просто должен. Так жаль, что у вас нет записей. Вы играете в «Уигморе» через месяц?

— Почему бы тебе не написать что-нибудь про нас? — говорю я. — Уверен, что Эрика это предложила. Я не знаю, как нам стать более известными, если никто про нас не пишет.

— Это редакторы, — говорит Николас уклончиво. — Они хотят про оперу и про современную музыку. Они думают, что камерная музыка — это застой, я имею в виду стандартный репертуар. Вы должны заказать что-нибудь хорошему современному композитору. Это путь к статьям о вас. Давайте я вас представлю Дзенсину Черчу. Это он — вон там. Он только что написал великолепную вещь для баритона и пылесоса.

— Редакторы? — говорит Пирс с презрением. — Это не редакторы. Это люди вроде тебя, интересующиеся только гламуром и ультрамодой. Ты скорее пойдешь на мировую премьеру какой-нибудь дряни, чем на великое исполнение музыки, которая тебе кажется скучной, потому что она хорошая.

Николас Спейр явно получает огромное удовольствие от этого наскока.

— Я так люблю, когда ты страстен, Пирс, — провоцирует он. — А что ты скажешь, если я приду в «Уигмор» и напишу про вас в моем еженедельном обозрении будущих концертов?

— Я потеряю дар речи, — говорит Пирс.

— Хорошо, я обещаю. Слово чести. Что вы играете?

— Моцарт, Гайдн, Бетховен, — говорит Пирс. — И между квартетами есть тематическая связь, тебе это может быть интересно. В каждом квартете есть часть с фугой.

— С фугой? Чудесно, — говорит Николас, теряя интерес. — А в Вене?

— Весь концерт — только Шуберт: «Квартетцац», «Форельный» квинтет, струнный квинтет22.

— О, «Форель», — вздыхает Николас. — Как миленько. Весь этот занудный шарм. Ненавижу «Форель». Это так провинциально.

— Иди к черту, Николас, — говорит Пирс.

— Да! — загорается Николас. — Я ненавижу его. Я его презираю. Меня от него тошнит. Такой китч. Все правильные приемчики употреблены. Это легко и затасканно. Я удивлен, что кто-то еще это играет. Нет, если подумать, я не удивлен. Просто кое-кому следовало бы проверить свои уши. На самом деле, Пирс, знаешь, твои уши слишком велики. Ну, я-то не сноб — я люблю разную легкую музыку, но...

Пирс, в ярости, выливает бокал теплого пунша на голову хозяина вечеринки.