Неистовые. Из огня да в полымя

Глава 33

Гладкая простыня приятно холодит разгорячённую кожу, а поверхность, на которую меня аккуратно опустил Генка, слегка пружинит.

— Это моя спальня, — виновато пояснил он, и я осмотрелась.

Никакой мебели — только рогатая вешалка в углу и… я ощупала своё ложе… надувной матрас? Это случится здесь?

А, впрочем, это перестало иметь значение, как только я обнаружила, что Генка снимает с себя брюки.

«Я должен показать тебе одно место…» — пронеслось в моей голове.

Да я только и жду это место! И если мои секретные места уже ничем не прикрыты, то у Генки…

О-ох! Ого-го! Вот это тычинка!

Я уставилась, как завороженная, не в силах отвести взгляд, а во мне одновременно проснулся скульптор, воодушевился художник и содрогнулась девственница.

— Ты так меня х-хочешь… — прозвучало, скорее, как утверждение, нежели вопрос, но Генка ответил:

— Как видишь, — он плотоядно улыбнулся, многозначительно стрельнув глазами на свой выдающийся агрегат, — уже из кожи вон вылез.

Никакой серьёзности. Я хихикнула, смутилась и невольно облизнула пересохшие губы, а Генка, вдруг резко посерьёзнев, шагнул ко мне. Весь такой огромный! Снизу это особенно впечатляет, и все мои познания физиологии просто бледнеют и тают перед таким колоритным наглядным пособием.

— Гена, я… у меня это в п-первый раз, — напоминаю на всякий случай, продолжая с восторгом и ужасом разглядывать всё это великолепие.

— У меня тоже… в первый, — признаётся он без тени улыбки и опускается коленями на матрас.

И что бы это значило из уст такого опытного парня? Первая девственница? А может… первая любовь? Ах, нет, не может (в голове тут же всплывает рассказ Наташки про Генкину трагическую любовь). Ненужные, несвоевременные воспоминания… особенно про Наташку. Уж она бы сейчас времени зря не теряла.

Да хрен ей! Пусть подъедает свои маслины.

Я провожу ладонями по Генкиной груди, плечам, рукам… позволяю меня обнять. Неуверенность снова отступает, потому что, когда он так близко, я ничего не боюсь. Приникаю ближе, обвивая руками, и с наслаждением вдыхаю его запах. Он пахнет силой, желанием, немного вишнёвым ликёром и моим Генкой. Моим любимым мужчиной… для которого мне хочется быть настоящей женщиной.

И я снова отдаюсь его рукам и губам, жадно впитываю ласку и дарю без остатка всё что могу… и под горячечный бессвязный шёпот захлёбываюсь эмоциями и хочу ещё больше… ещё и ещё! И когда кажется, что уже невозможно чувствовать ещё сильнее…

Боль внезапно ослепляет и выбивает слёзы.

Задыхаясь, я хватаю ртом воздух… и с силой отталкиваю эту адскую машину, выворачиваюсь и кричу:

— Нет, хватит! Хватит, не могу!

— Тихо, тихо, мой Ангел… всё, я не буду, чш-ш-ш…

Генка отстраняется и ласково гладит меня по волосам, по щеке, дует на влажную шею, а я вдруг перехватываю его совершенно ошалевший взгляд.

О, Господи, какая же я дурочка! И сейчас люблю его ещё сильнее, такого дикого и немного растерянного. Никому не отдам! Только мой, мой!.. Я обхватываю его за шею и притягиваю к себе, такого невозможно любимого. Целую, глажу, уговариваю.

— Прости… я могу, могу… пожалуйста, не останавливайся. Пожалуйста, Гена…

И снова в огонь, стиснув зубы и задыхаясь от боли и… от счастья — мой, только мой! Никому не отдам! Никогда!

На губах медленно тает вкус поцелуя, а в ушах, заглушая рваное дыхание, гулко отдаются частые непрерывные толчки… толчки моей крови… толчки наших сердец.

Мир перед глазами плывёт, раскачивается, вздрагивает… это мой мир, и я открываюсь ему навстречу и принимаю его полностью — с желанием, благодарностью и с неистовой любовью.

— Это совсем не маслины, — выдыхаю я, придавленная центнером обожаемого тела. Очень приятно придавленная, просто восхитительно.

Поэтому, когда Генка, только что жарко дышавший мне в шею, поднимает голову, я на всякий случай удерживаю его за мягкое место, которое у него ни разу не мягкое — за задницу, одним словом. Чтобы не вздумал сместиться.

— Какие маслины? — непонимающе рычит, как из берлоги, и моргает белёсыми ресницами.

— М-м… — я прикусываю нижнюю губу, сдерживая смех, и признаюсь придушенным голосом: — Знающие люди г-говорят, что секс, как маслины.

— Больше слушай всяких извращенцев. Лично я терпеть не могу маслины.

— Я тоже. П-поэтому и говорю, что у нас с тобой с-совсем не они.

— Н-да? А у нас с тобой… что? — и, обхватив меня своими огромными ручищами, Генка перекатывается на спину.

Теперь я сверху, и, хотя по-прежнему в плену обнимающих меня рук, дышится теперь намного легче.

— Может, у нас… — я задумываюсь лишь на секунды, и с меня мгновенно слетает игривость. — Может, г-горький мёд?

— А горький-то почему? — невсамделишно расстраивается Генка. — Это типа мы с тобой неправильные пчёлы? Или это я неправильный?

Я хочу сказать, что лучше и правильнее, чем он, и быть никого не может, но Генка, не дожидаясь ответа, снова подминает меня под себя и увлекает в долгий тягучий поцелуй. Но даже он не способен перебить привкус горечи. Мне хочется потеряться, раствориться в этих объятиях, но забыться никак не получается — я помню, что вместе нам осталось всего ничего. А потом Генка снова улетит, а я…

Я хочу вцепиться в него всеми конечности, оплести его собой и больше никуда не отпускать. Хочу сказать, как сильно я люблю его — кричать хочу об этом!..

— Стефания, ты не со мной? — Генка слегка отстраняется и заглядывает мне в глаза. — Ух, глазищи! Просто колдовской омут для пропащего грешника. Итак, моя маленькая колдунья что-то имеет мне сказать?

— Да… я хочу… — и осекаюсь. Слишком многого я хочу.

— Смелее, Стефания. Ты хочешь…

«Пожалуйста, останься со мной!» — хочу сказать я и чувствую, как близко подступают слёзы.

И улыбаюсь так широко, что больно скулам. А обняв его, прячу лицо, и шепчу:

— Пить х-хочу очень.

Наверное, это не очень честно, но я интуитивно чувствую, что так будет правильно — не хныкать, не грустить, не сомневаться.

И я не сомневаюсь больше, и очертя голову бросаюсь в любовь, чтобы успеть — взять, что смогу, и отдать всё, что у меня есть. И отдаюсь с такой неистовой страстью, будто это последняя возможность быть счастливой.

Мы дурачимся, как дети… вместе принимаем душ, готовим ужин, кормим друг друга и целуемся сладкими и липкими от вишнёвого ликёра губами. И занимаемся любовью — остро и отчаянно… неторопливо и чувственно — взахлёб! Мне ещё больно, но это такая мелочь в сравнении с тем, что я чувствую, когда мы настолько близки.

И в сравнении с неумолимо приближающейся разлукой.

***

Ночь. Дорога. Снегопад…

«Он надежды мои, как дороги, заносит…»

Огромными белыми хлопьями снег врезается в лобовое стекло и, налипая на «дворники», кристаллизуется, образуя острые неровные льдинки. Так же, как у меня на душе.

Я не понимаю, что случилось с Генкой — всё время он был такой бесшабашно весёлый, но как только мы погрузились в машину и отъехали от его дома, его словно выключили. Он провалился в себя и теперь молча ведёт машину и смотрит на дорогу. А я смотрю на него, такого непривычно тихого, и мне кажется, что это всё… всё закончилось… и не нахожу слов, чтобы разрушить эту тягостную тишину.

Утреннее недомогание, которое волшебным образом отступило рядом с Генкой, теперь вернулось с удвоенной силой — в горле запершило и, кажется, даже температура поднялась. Или это от нервов? Я снова и снова прокручиваю в памяти сегодняшний день и не понимаю, в какой момент всё сломалось.

Или так и должно быть? Сколько у Генки было до меня этих девочек-однодневок? Наташка говорила — не счесть. Возможно, и с ними всё было так же — цветы, вишнёвый ликёр… и надувной матрас. От этих мыслей дрожь пробегает по нервам, а кожа начинает гореть. Я больше не могу выносить это молчание!

— Гена, а к-как же твоя ма-машина? Она ведь осталась в-в-в…

Генка бросает на меня быстрый взгляд и, резко свернув к тротуару, тормозит. Разворачивается ко мне, отстёгивает ремень безопасности и, отъехав на сиденье назад, затягивает меня, совершенно опешившую, к себе на колени. Я даже и не думаю сопротивляться — сама сюда хочу.

— Машину завтра Андрюха ко мне домой пригонит, — говорит он и, обхватив моё лицо ладонями, скользит губами по моему лицу, трётся щетиной, целует почти невесомо в губы, в глаза, в нос… и шепчет: — Маленькая моя, я дурею от твоего запаха. Пожалуйста, обещай мне, что будешь носить тёплые штанишки.

Что… какие штанишки? Совсем дурачок, что ли? У меня сердце, как кровавая бахрома, а он… штанишки.

— А ты почему такая горячая, Стефания? Заболела? — Генка ощупывает губами мои виски, лоб. — Слушай, похоже, у тебя температура. Твою ж… почему я раньше не заметил? Простыла вчера всё-таки, да? Ты чего молчишь-то, ты как себя чувствуешь?

— Очень… очень х-хорошо, — я улыбаюсь и стискиваю руками его шею.

— Ты что — плачешь? Эй, что случилось, малышка?

— Н-не знаю… это от радости.

Генка тяжело вздыхает, крепко прижимает меня к себе и шепчет в шею:

— Прости, мой Ангел, я идиот.

Я согласно киваю, и мы долго сидим, обнявшись, и молчим каждый о своём. Или об одном и том же — о нашем. Это грустно, но в Генкиных объятиях уже не так больно. Как если бы впереди, за недолгой разлукой, наши пути сплелись навсегда. В его руках так легко в это верить.

— Спасибо, моя нежная девочка, — хрипит темнота голосом Генки.

— За доверие? — спрашиваю, наверное, через час.

— И за это тоже. И за то, что ты здесь… со мной. Ты вернёшься в мой дом?

— А ты х-хочешь?

— Очень. Я хочу, чтобы ты полюбила этот дом.

— Я уже люблю его.

— И я…