Хризолит и Бирюза

Глава XVII

В императорской зале был устроен траурный банкет. Всё происходящее напоминало фарс, тщательно завёрнутый в дорогие ткани приличий: лёгкий звон бокалов, приглушённые разговоры, музыка, играющая на грани приличия.

Шампанское дрожало в моих руках — то ли от холода, то ли от внутреннего тремора. Я стояла в углу, отрезанная от шумной толпы, и уже пила четвёртый бокал. Нижняя губа снова оказалась зажата между зубами — это стало единственным способом сохранить самообладание. Последние дни обрушились на меня лавиной. Слишком многое, слишком быстро. Я не успевала осознать, где правда, где ложь, где добро, а где его искусный двойник. Почему один человек погиб, а другой жив? Почему те, кто не были знакомы, ненавидят друг друга так, будто родились врагами?

В императорской зале был устроен траурный банкет. Всё происходящее напоминало фарс, тщательно завёрнутый в дорогие ткани приличий: лёгкий звон бокалов, приглушённые разговоры, музыка, играющая на грани приличия.

Шампанское дрожало в моих руках — то ли от холода, то ли от внутреннего тремора. Я стояла в углу, отрезанная от шумной толпы, и уже пила четвёртый бокал. Нижняя губа снова оказалась зажата между зубами — это стало единственным способом сохранить самообладание. Последние дни обрушились на меня лавиной. Слишком многое, слишком быстро. Я не успевала осознать, где правда, где ложь, где добро, а где его искусный двойник. Почему один человек погиб, а другой жив? Почему те, кто не были знакомы, ненавидят друг друга так, будто родились врагами?

Искала взглядом опору — хоть кого-то, чьё лицо принесло бы облегчение. И тогда я заметила рыжее пятно у противоположной стены — Криста, стоявшая рядом с каким-то мужчиной. Будто уловив мой взгляд, она на миг наклонилась к нему, что-то сказала, и поспешно направилась ко мне.

— Святой Род, Офелия, да ты белее мела, — воскликнула она, обнимая меня за плечи и заглядывая в глаза. Её синие, глубоко тёплые глаза всегда напоминали мне море — то самое, что я видела однажды с Лоренцом у маяка. В её взгляде была тревога, та редкая, настоящая забота, которую невозможно сыграть.

Я попыталась изобразить улыбку, но мышцы лица не слушались. Криста сжала мои плечи, будто хотела передать мне часть своей силы — и, к удивлению, это сработало. Я почти подавила нарастающий ком в горле, почти.

— Я правда не знала, Офелия… — прошептала она, и в голосе её прозвучало нечто странное, будто она скрывала больше, чем говорила. Но я доверяла ей. Мы вместе прошли улицы Нижнего города, крали фрукты с редких деревьев у ратуши, дрались с дерзкими мальчишками и умывались речной водой.

— Мне жаль, что я не узнала раньше, — добавила она, — но…

И вдруг её лицо озарилось широкой, почти торжественной улыбкой.

Я вскинула на неё вопросительный взгляд. Вокруг звучала музыка, изящная, тонкая, но казавшаяся теперь чуждой, слишком далёкой от бури, что клокотала во мне.

Криста склонилась чуть ближе, и, понизив голос, произнесла с трепетным восторгом:

— Офелия, ты ведь понимаешь, что теперь можешь на многое претендовать? Подруга… ты ведь голубых кровей.

Слова ударили, как гром, и я вдруг осознала, что пальцы ослабли. Бокал выскользнул из рук и с глухим звоном разбился о мраморный пол, разлетаясь прозрачными осколками. Шампанское, будто кровь, растекалось по камню, поглощая в себя дрожь, сомнение и ту самую мысль, которую я ещё не успела принять

Криста нервно улыбнулась, но её глаза — ясные, внимательные — метались по моему лицу, словно пытались заглянуть внутрь, туда, где всё только что треснуло, как тот самый бокал у наших ног.

Этого просто не может быть. Голубая кровь? Нет.

Моя грудь сжалась, дыхание участилось, руки дрожали. Сердце стучало в висках так оглушительно, что всё остальное — шум зала, музыка, шёпоты — пропали. Мир расплылся в неясности.

— Что с тобой, дорогая?

Тут к нам приблизилась Жизель. Её появление было, как удар по нерву — без слов, без приглашения, но слишком своевременно. Я метнулась к ней, схватила её за запястье и, даже не поднимая голоса, прошипела:

— Ты знала, кто я.

Гул в зале стих. Несколько человек обернулись на звук разбитого стекла, но, увидев Жизель, Кристу и меня, поспешили отвести взгляд — как будто прикоснулись к чему-то слишком личному. Лишь кто-то из прислуги молча склонился, начав подметать осколки.

Жизель не отпрянула. Не удивилась. Она смотрела на меня спокойно, как будто всё предвидела. В её глазах не было испуга. Только печаль. Это не было вопросом. Лишь утверждение — острое, как лезвие. Мы замолчали. Вокруг что-то происходило, но до меня это не доходило.

Я смотрела на неё — на женщину, которая была для меня всем. Наставницей, тенью, отголоском материнской ласки, которой мне не досталось. Она вытащила меня с самого дна, вылепила меня из грязи. Я боготворила её — а она, оказывается, всё знала.

Она молчала. Я — тоже. Слова застревали, как кости в горле.

Я ощутила, как в груди поднимается горячая волна — смесь злости, боли, предательства.

— Ты знала, — повторила я чуть тише. — Знала, что ты для меня значишь. Знала и всё равно молчала. Скрыла правду, как будто она была чем-то, чем можно распоряжаться.

Мне казалось, она должна отвернуться. Стыдливо опустить глаза. Сделать хоть что-то человеческое. Но она лишь выпрямилась.

Её рука, которую я всё ещё сжимала, легко выскользнула из пальцев. И тут она… улыбнулась. Совершенно спокойно. Мягко. Почти ласково.

Я отшатнулась, как от удара.

— О чём ты говоришь, Офелия? — произнесла она наконец. Голос был низкий, обволакивающий, как у женщины, поющей колыбельную. — Конечно, я знала, кто ты.

Она протянула руку и смахнула слезу с моей щеки — быстро, как мать смахивает крошку с лица ребёнка.

И её слова…

Они были как удар и как утешение одновременно.

Я стояла молча. Всё внутри разрывалось. Между благодарностью и яростью. Между тем, что я была для неё… и тем, что она от меня утаила.

Криста, стоявшая рядом, окаменела. Я чувствовала её взгляд, но не могла на него ответить. Это был урок, который я не хотела принимать. Но теперь — выбора не оставалось.

— Я же тебя вырастила. Оберегала от мира, где царят ложь и предательство, — тихо произнесла Жизель, опуская изумрудный взгляд сперва на Кристу, а потом — снова на меня.

Её голос всё ещё был спокойным, выверенным, как у женщины, которая привыкла командовать — не криком, а тоном. Но за словами звучала тяжесть — словно они пробивались сквозь годами возведённую стену.

Я не двинулась с места. Но и не могла больше молчать.

— Ты думаешь, что оберегала меня? — мой голос дрогнул. — Изолировав от жизни? От самой себя?

Жизель быстро посмотрела по сторонам, заметив, что на нас начали поглядывать. В её взгляде промелькнуло что-то вроде тревоги — может, впервые за всё время. Она резко взяла меня за руку — крепко, как в детстве, когда я пыталась вырваться, — и повела прочь от толпы, в сторону дальнего коридора у галереи.

— Не здесь, — прошептала она с нажимом. — Не при всех.

Мы свернули в боковой закуток, почти у колонны, где тень скрывала нас от чужих глаз. Только там она отпустила мою руку. Я отдёрнула её с силой.

— Мне нужно было знать правду, — повторила я, уже срываясь.

Жизель нахмурилась. Изумрудные глаза заискрились — не от слёз. Это была та старая злость, которую она всегда держала в узде.

— Знать правду? — произнесла она холодно. — Правда — это то, что люди используют как нож. Я хранила тебя, потому что Верхний город рвёт таких, как ты, на куски. Ты была ребёнком. Я тянула время, сколько могла. Потому что знала: стоит тебе войти в этот мир — и его двери захлопнутся.

— Но теперь ты уже не можешь меня остановить, — прошептала я.

Моё дыхание сбилось. Я не знала, во что верить — в предательство или любовь.

Сердце било в висках, а в глазах Кристы застыл ужас. Она не знала — и, может быть, теперь тоже боялась.

Жизель шагнула ближе, её голос стал совсем тихим:

— С самой первой ночи. Я держала твою жизнь в ладонях — и молилась, чтобы ты не узнала слишком рано. Потому что знание — это огонь. А ты слишком горишь, Офелия.

Внутри все разрывалось. Где-то между гневом и благодарностью. Между тем, кем я была — и кем могла бы быть.

Мир рушился.

А я стояла на его обломках — и впервые не знала, кем хочу быть дальше.

Криста, стоявшая между нами, казалась потерянной, точно ребёнок, оказавшийся в чужом доме, где рушится то, что казалось нерушимым. Она переводила взгляд с одной на другую, в её глазах была паника — и сочувствие.

Я прикусила губу, чтобы не сказать больше. Чтобы не закричать.

Жизель же вдруг изменилась. Её лицо стало прежним — игривым, почти беззаботным. Она легко, даже по-матерински, коснулась плеча Кристы и произнесла с той небрежной бодростью, которую я знала с детства:

— Девочки, нечего тут разводить сентиментальности. Идите работайте! Деньги, знаете ли, с неба не падают.

Она подмигнула мне, как будто мы только что обсуждали новых клиентов, и уже через миг исчезла в толпе, оставив за собой только аромат духов и ощущение опустошённости.

Я не могла дышать.

Словно мир, в который я так стремилась, вдруг закрылся передо мной — не дверью, а стеной.

Я прошла мимо Кристы, провожающей меня удивленными глащами, переступила через влажный пол от разбитого бокала, который уже убрали официанты, и, не оглядываясь, поспешила к выходу. В сад.

На воздух.

Туда, где ещё оставалось небо.

Хотя, учитывая, насколько близки они с Жизель… и насколько та коварна, — я бы не удивилась, если Кристу можно было чем-то шантажировать. Но чем? Что могло быть у девушки, выросшей в грязных задворках Нижнего города, такого, что позволило бы держать её в узде? Более двадцати лет Жизель замужем за Марксом. И если Криста действительно знала это — как она могла так долго молчать, зная, кто я? Зная всю мою историю?

Чем больше я оглядываюсь назад, тем яснее понимаю: у меня никогда не было рядом человека, которому я могла бы довериться. Ни одного. Я всегда была одна. Настоящее одиночество — не тогда, когда вокруг пусто, а когда в толпе не найдётся ни одного, кто услышит.

Это осознание ударило по мне так резко, что я, казалось, даже забыла, как дышать.

Выйдя в сад, я почувствовала, как полуденное солнце бережно касается лепестков цветов. Всё вокруг было по-прежнему: деревья шептали на ветру свои вечные сказки, лепестки колыхались в такт дыханию земли, а небо сияло так спокойно, словно не знало ничего о разрывающем сердце. Всё было прекрасно. Всё — кроме меня.

Я нашла опору в мраморной статуе полуголого мужчины, уцепившись за холодный камень, словно он был единственным, что не мог меня предать. Моё дыхание сбилось. Грудь вздымалась, ноздри расширялись судорожно, но воздух всё-таки проникал в лёгкие, постепенно отвоёвывая у паники контроль.

И в этот момент — рука. Тёплая. Тяжёлая. Я не повернулась — не нужно было. Я сразу поняла, что это Лоренц.

— Офелия, — его голос был тише привычного. В нём не было ни игривости, ни театральности. Только забота. — Ты так утонешь в своих мыслях.

Я не ответила. Я не могла.

Я просто развернулась к нему и прижалась лицом к его груди, стиснув руками его талию. Разрыдалась.

Он ничего не сказал. Только обнял. Прочно. Тепло.

Слёзы лились без конца, и я не пыталась их остановить. Всё, что накопилось за годы — одиночество, страх, гнев, предательство, потерянное детство, обман — всё вылилось наружу. Мне казалось, будто я вот-вот исчезну от этой боли.

Это было слишком. Слишком, чтобы принять.

Слишком, чтобы понять.

Слишком, чтобы вынести.

Научиться прятать свою боль за улыбкой. Мне нужно стать кем-то другим, чтобы выжить. Мне нужно стать Жизель. Научиться говорить — и молчать, когда надо. Научиться защищать себя — даже ценой предательства других.

Но смогу ли я?

Я никогда не смогу чувствовать себя полноправной частью императорской семьи.

Я — бастард. Ошибка. Случайность.

Меня проще уничтожить, чем признать.

Я сжала в ладонях спину его пиджака, чувствуя, как в шрамах на моих пальцах начинает покалывать. Но физическая боль была ничто по сравнению с тем, что разрывалось внутри меня.

И всё же — Лоренц не отступал. Он не требовал слов, не задавал вопросов. Просто стоял. Его ладонь гладила мои волосы, успокаивая, как шёпот: «Я здесь».

— Ласточка, ты можешь рассказать мне всё, — прошептал Лоренц, склонив подбородок к моей макушке и осторожно поглаживая спину. — Сейчас, если захочешь. Или потом. Но знай: я рядом. Я — тот, на кого ты можешь опереться.

— Я не знаю, на кого могу положиться… — прошептала я, и слёзы начали пропитывать ткань его рубашки. — Все, кому я доверяла… они врали мне с самого начала…

Стоило в памяти всплыть прежним лицам — Криста, Жизель, — как рыдания усилились. Я всхлипывала, захлёбываясь собственной болью, но Лоренц не отпускал. Он крепче прижал меня к себе, давая возможность разрыдаться без страха и стыда.

— Я не знаю, что с тобой произошло, — тихо сказал он, — но одно я знаю точно: это не конец. Есть те, кто готов быть с тобой по-настоящему. Кто не предаст.

Я подняла заплаканные глаза и застыла, встретив в его взгляде тепло и неподдельную искренность. Он не обвинял, не допытывался, не смотрел с высока. Он просто был. Присутствовал. И этого оказалось достаточно, чтобы моё сердце, стиснутое в кулаке боли, начало биться ровнее.

Под этим взглядом тяжесть, будто нависшая над душой крыша, приоткрылась, и в щель, как робкий луч солнца, пробился росток надежды. Хрупкий, но живой. Возможно, не всё потеряно. Возможно, я смогу начать сначала — с тех, кто действительно рядом.

Через какое-то время Лоренц, не отпуская мою руку, повёл меня прочь от дворцовой суеты — в сторону кустарного лабиринта. «Подальше от лжи и лицемерия», — сказал он, улыбнувшись. Мы уже почти дошли до центральной беседки, как небо вдруг разразилось громом, и на нас хлынул ливень. Мгновенный, летний — он охватил всё пространство, словно небеса сами не могли сдержать слёз.

Мы промокли не сильно, но достаточно, чтобы ощутить прохладу. Лоренц снял с себя твидовый пиджак и аккуратно накинул его мне на плечи.

Он улыбался, несмотря на непогоду. И в этой улыбке было что-то заразительное — словно само небо на мгновение прояснилось.

Мы сидели молча. Казалось, прошла вечность, хотя минули всего какие-то минуты. Я понуро опустила голову на крепкое плечо Лоренца, и мои всхлипы становились всё реже — сердце начинало успокаиваться. Дождь, обвиваясь вокруг беседки, пел свою тихую, бесконечно нежную песнь, и в этом шелесте воды, в её ровном плетении с ветром, возникал странный уют — словно нас окутал хрупкий, но надёжный кокон, в котором можно было наконец выдохнуть.

Я слушала его дыхание — ровное, тёплое, уравновешенное, — и в тот миг чувствовала себя в безопасности. С каждым его вдохом что-то тяжёлое уходило из меня, растворяясь в воздухе, пропитанном ароматом мокрой травы и тёплой кожи.

Секунды тянулись, но в них словно помещалась целая жизнь. Мы не торопились покидать этот момент. Он был прост, как сама истина. Мир за пределами беседки перестал существовать — он подождёт. Сейчас существовало лишь это: моё ухо, ловящее его дыхание, и его ладонь, лежащая поверх моей.

— Лоренц… — прошептала я так тихо, что сама испугалась собственной хрупкости. Но он услышал. Наклонился ко мне, глаза — внимательные, мягкие.

— Иногда мир кажется мне слишком сложным, — продолжила я, едва сдерживая дрожь, — и я боюсь, что не справлюсь с ним. Но с тобой… с тобой мне кажется, что я могу всё.

Он не ответил сразу, лишь поцеловал меня в макушку, и его рука крепче обвила мои плечи.

— Если честно, — хмыкнул он с привычной полуулыбкой, — я всё равно не понимаю причины твоей печали. Но знай, я — навеки твой слуга, Офелия.

Эти слова, произнесённые без тени иронии, с такой тёплой преданностью, рассмешили и растрогали меня одновременно. Что-то незаметное отступило, стало легче. Я уткнулась в его плечо, промурлыкав в ткань:

— Спасибо тебе…

Он вывернулся из объятий, встал на корточки передо мной и склонил голову на мои колени. Его волосы были влажными, пахли дождём и кожей, и когда я провела по ним пальцами, сердце сжалось от нежности. Энергичность, что всегда исходила от него, теперь сменилась редкой покорной тишиной. Мы молчали — но не из неловкости. В этой тишине было доверие, будто мы оба знали: не всё можно и не всё нужно называть словами.

Он поднял голову, его янтарные глаза смотрели в самую суть моей души.

— Я всегда рядом, Офелия, — тихо сказал он, поднеся мою ладонь к своей груди, к сердцу. — Ты не одна. Никогда.

Словно в ответ на его обещание, я почувствовала, как тяжесть на душе понемногу растворяется. Мы могли справиться. Вместе — мы могли. Эта мысль, простая и светлая, придавала мне сил. Мир казался чуть менее пугающим, когда рядом был тот, кто готов идти рядом, не требуя ничего взамен.

Лоренц, заметив, что я стала дышать ровнее, поднялся и подошёл к арке беседки. Выставил руку наружу, под дождь, позволив каплям скользить по коже. Они стекали по его ладони, будто считывали его волнение.

— Офелия, — сказал он, и в голосе его зазвучала новая нота — серьёзная, почти настороженная. Я сразу напряглась. Он перевёл на меня взгляд, и янтарь его глаз потемнел, как мёд в бурю. — Мне нужно сказать тебе нечто важное. Но ты должна решить — хватит ли в тебе сил услышать это.

Сердце сделало рывок, будто натянутая струна. Влажный воздух стал густым, будто всё пространство между нами затвердело, и теперь его приходилось преодолевать шаг за шагом.

— Говори, — произнесла я, скрывая дрожь. Если он что-то знал — что-то, что могло приблизить меня к истине, — я была готова. Даже если это будет ранить. Даже если мне придётся снова собирать себя по кусочкам.

Он медленно подошёл ближе и, неуверенно, словно в последний раз сомневаясь, потянулся к моей руке. Его пальцы были тёплыми, но дрожь в них выдавала волнение, которого он так старательно не показывал. Лоренц пытался заглянуть в мои глаза, но словно не мог решиться. Я видела, как внутренний узел в нём затягивается всё туже.

Он отвернулся, будто надеясь найти слова в пейзаже за пределами садового лабиринта. Там, за пеленой дождя, что-то мелькало — призрак прошлого, тень истины или просто его собственное отражение. Я подошла ближе, коснулась его руки и сцепила наши пальцы в замок. Он вздрогнул.

— Скажи, — прошептала я. — Пока я ещё могу слышать.

Он выдохнул. Не глядя на меня, но словно разговаривая с самой судьбой, прошептал:

— У императора… есть наследник.