Хризолит и Бирюза

Глава LII

Когда я перевезла все свои вещи в новые, теперь уже дворцовые апартаменты, первое, что поразило меня, — их необъятность. Здесь было столько пространства, что, казалось, можно потерять самую простую заколку для волос прямо на середине стола — и так никогда её и не найти. Каждый угол скрывал свои причуды: резные карнизы, парчу на шторах, инкрустированные панели, которые будто дышали историей. Это были не просто комнаты — это было убежище, тщательно выстроенное для того, чтобы скрывать усталость и смятение души под покровом роскоши.

За этими стенами больше не звучали тоненькие голоса девочек Жизель, не слышался треск стаканов и грубый мужской смех внизу. Здесь моим соседями стали только щебетание зимних птиц за окнами да гулкие шаги императорских гвардейцев за массивной дверью. Но вправе ли я называть это убежищем, если в соседнем королевстве живёт человек, для которого моя смерть — давняя цель?

Ночь перед балом в честь празднования Нового года выдалась самой сложной. Я ворочалась в пуховых перинах под медвежьим одеялом, не находя себе удобного положения для сна. Окончательно распахнув глаза, я уставилась на небо в окне, которое не до конца закрыла плотными непроницаемыми гардинами. Сдавшись под напором бессонницы, я опустила босые ноги на пушистый ковер и проследовала к балкону.

Коснувшись тяжёлой деревянной ручки, я с усилием толкнула массивную дверь, и в комнату хлынул холодный морозный воздух. Он пронзил моё тело, облачённое лишь в тонкую ночную сорочку, сотней мелких ледяных иголок.

Там, вдали, вырисовывались силуэты гор. Их грозные контуры под холодным светом луны выглядели так чётко, будто сама природа захотела напомнить о своём величии и вечности. Я смотрела на них, и сердце сжималось от странной смеси восторга и смятения. Время словно замерло, даруя мне редкий дар — мгновение покоя, в котором даже дыхание казалось лишним.

Снег ложился неторопливо и мягко, укрывая землю белоснежным саваном. Казалось, весь мир очищался, а вместе с ним — и я. Мысли о тревогах, опасностях, давлении дворца растворялись под тихим шорохом падающих хлопьев. Морозный ветер, резкий и беспощадный, всё же приносил в себе какое-то утешение, словно ночной страж, что оберегает моё одиночество.

Я закрыла глаза, впуская это мгновение в самую глубину себя, и ощутила, что не хочу его отпускать. Как иронично, что герой Северной войны появился в моей жизни, когда выпал первый снег. Отпустил меня, не позволив себе поднять руку убийцы внутри него, когда снег покрывал каждую улочку Империи.

Теперь же, в самый торжественный зимний день, мне предстояло предстать перед Дмиденом Герцвердом уже не как безродной девушке, а как дочери регента.

Тело моё покрылось мурашками. Я обхватила себя руками за плечи — жест почти детский, но единственно возможный, чтобы сохранить хрупкое тепло. Был ли то мороз или страх перед встречей, которая уже стояла на пороге, — сейчас это не имело значения.

Полтора месяца я жила во дворце и не испытывала никаких трудностей с вливанием в новую жизнь. Будто все так и должно было быть с самого начала. Я с легкостью принимала заботу служанок, которые наливали мне ванну, помогали затягивать корсеты и приносили еду, если вдруг моя новоиспеченная семья не успевала собраться за общим столом.

К моему удивлению, отец нередко звал меня к себе в кабинет, расспрашивая о жизни в Трущобах. И всё же, как бы легко он ни принял меня, в его манерах чувствовалась холодная отчуждённость. Я склонна объяснять это тем, что ему тяжело примириться с фактом: когда-то он оставил попытки найти женщину, которую любил, и позволил собственной дочери выживать на самых опасных улицах Империи. Он винит себя, а потому не позволяет излишней вольности в обращении со мной. Впрочем, я сама веду себя столь же сдержанно. Мне было отрадно осознать, что он не питает ненависти к моей матери и что я — плод их нежной любви. Но, наблюдая за некоторыми его публичными поступками, идущими вразрез с моими взглядами, я всё ещё не могу с уверенностью сказать, какую цель он преследует, решившись принять меня спустя двадцать шесть лет.

Всё подозрительнее становилась и фигура моего старшего брата, которого я так и не видела. Отец уверял, что тот погружён в дела и никак не может появиться даже на скромном семейном обеде, а Жизель неизменно отмалчивалась, награждая меня строгим взглядом. То ли я утомила её расспросами, то ли у неё имелись собственные причины для тревоги.

Отец же предложил мне поступить в Верхний университет и получить надлежащее для княжны образование. Большую часть времени я теперь проводила в библиотеках и за занятиями с наставниками, наверстывая то, что было безбожно упущено за годы скитаний. Я изучала многие науки, особое внимание уделяя точным. Еще неизвестно, насколько меня хватит, но астрофизика и все приспособления, благодаря которым можно было увидеть происходящее на небе, приводила меня в неистовый восторг.

В часы досуга я, разумеется, тянулась к Лоренцу. Вместе мы открыли банковские счета для Адриана и Генри — решили, что выбирать кого-то одного несправедливо, ведь талантлив был каждый из них. Агнесс же всё ещё дулась из-за истории на балу дебютанток. Разговаривая с графом Винтерхальтером сквозь зубы, она причиняла ему явную боль, но он, похоже, начал привыкать. В последние дни я заметила: всё, чем он отвечал на её колкие замечания, — это тяжёлый, протяжный вздох, словно усталый человек, примирившийся с неизбежным.

Ллойда от нее он так и не отставил. Было забавно поначалу наблюдать за ее тщетными попытками его обхитрить и куда-нибудь сбежать. Но парень оказался не так прост и пресекал все ее шалости, от которых Агнесс через какое-то время отказалась и примерила на себя роль важной персоны с личным охранником.

С течением времени Ллойд сделался для неё не только защитником, но и наставником. Его непоколебимая сдержанность и внимательность к мельчайшим деталям научили её ценить порядок, которому она сперва противилась с привычным упрямством. Постепенно живость и изворотливость девушки начали обретать иное направление — Агнесс перестала быть ребёнком, вечно мечтающим о бегстве, и шаг за шагом становилась женщиной, способной держать себя в обществе.

Мы с Лоренцем заметили это переменившееся равновесие и, облегчённо выдохнув, оставили попытки наставлять Агнесс на разумный путь: её судьба уже была в надёжных руках. Лоренц, правда, тяжело переживал этот поворот. Ему пришлось признать: рано или поздно он должен был перестать видеть в Агнесс свою воспитанницу и отпустить её в собственное плавание.

Он вложил в неё не только заботу, но и частицу души, и потому отступать на второй план было мучительно. Однако Лоренц понял — его задача заключалась не в том, чтобы удерживать, но в том, чтобы научить её идти самой. И в этом осознании было и горечь утраты, и тихая гордость.

Морозная ночь всё сильнее сжимала меня в своих жестоких объятиях, и я поспешила вернуться в покои. Каждый шаг по обледенелому камню балкона звенел в ушах, словно напоминание о том, что я упрямо бросаю вызов стуже. Лишь коснувшись тёплого одеяла, обнявшего мои ноги, я ощутила, как напряжение медленно покидает тело, уступая место удовлетворённой слабости — я снова в безопасности.

В комнате царила тишина, нарушаемая только редким потрескиванием огня в камине. За окном звёзды горели особенно ярко, пронзая мрак тонкими иглами света. Это зрелище было одновременно утешительным и тревожным: оно напоминало, что мир гораздо больше и могущественнее, чем любая человеческая воля.

Я закрыла глаза.

Сон подкрался неожиданно, мягкий и тягучий, словно тёплая волна. Мне пригрезился сад, чем-то напоминающий тот, что у Нивара на заднем дворе, но в этот раз он был сказочным, переливчатым. Снег сверкал в лунном сиянии, а ветви деревьев, закованные в иней, напоминали хрустальные колонны. Я ступала босыми ногами по холодной земле и не ощущала ни боли, ни мороза — будто этот мир был соткан для меня одной.

Каждый шаг отзывался тихим предчувствием: в сердце снежного лабиринта скрыт ответ. Там — разгадка, которую я так долго искала, и именно туда меня вёл этот странный сон.

Образ человека, ожидавшего меня, был размытым, словно отражение в замёрзшем стекле. Я видела только мужскую фигуру, но не могла различить ни черт, ни движений. Свет фонаря бил так ярко, что глаза наполнялись слезами, а неестественный ореол превращал его в существо почти божественное. Я вскинула ладонь, прикрывая лицо, но слепящий луч всё равно проникал сквозь пальцы, выжигая привычный мир вокруг.

С каждым шагом к центру лабиринта ощущение чужого присутствия становилось сильнее. Оно было странным: родное и в то же время пугающе чуждое, как внезапно всплывшее из глубин памяти воспоминание. Наконец, достигнув середины, я увидела его: мужчину в белом камзоле, расшитом серебряной нитью. Но свет всё ещё не позволял разглядеть его лица.

Я шагнула ближе — и сияние смягчилось. Черты проступили, медленно, будто лицо складывалось из света и тени. Это был человек, которого я знала… или, возможно, лишь когда-то знала. Подсознание молчало, словно нарочно скрывало от меня его имя.

Он улыбнулся — спокойно, тепло. Но в глубине его глаз отражалось не только моё волнение, но и что-то иное, едва ощутимое, как тень под льдом.

— Ты теперь знаешь, кто я, — сказал он глухо, и от этих слов сердце сжалось: радость и облегчение смешались со страхом.

Мы стояли в центре снежного лабиринта, и воздух вокруг словно застыл. Казалось, мир был чист, нетронут, лишён сомнений и боли. Но за этой чистотой я чувствовала иное: будто этот сон — не встреча, а предупреждение, и истина, которую я искала, окажется тяжелее, чем я готова принять.