Хризолит и Бирюза

Глава XXIII

Этот бал должен был стать для Агнесс Гарибальди началом новой жизни — блестящей, но, как подсказывало мне сердце, вовсе не безоблачной. Перед ней стояла трудная задача: явить себя обществу в новом свете, заслужить признание высших кругов, а в итоге — возглавить империю. Но сколько испытаний еще предстояло пройти, сколько подводных камней таилось впереди — этого не мог предугадать никто. Множество глаз, жадных до чужих ошибок, не оставят ей права на малейшую слабость. Несколько дней спустя приготовления к балу были завершены; оставалось лишь дождаться самого вечера.

А что она знает о той жизни, в которую должна будет вступить? Сумеем ли мы с Винтерхальтерами быть рядом в её тяжкие минуты? Ведь рядом с ними, а тем более с Императором, вставшим во главе державы в зрелом возрасте, Агнесс выглядела почти ребенком. Не пробудятся ли в ней внезапно детские капризы, способные превратить её в избалованную девочку, не приспособленную к жизни при дворе? Не покажется ли ей тягостным общество людей, чуждых её мыслям и убеждениям? Сможет ли она подняться до их уровня? И не станет ли ей мучительно одиноко среди блеска и золота?

— Как вам платье, госпожа Хаас? — раздался рядом робкий, но уважительный голос.

Швея вырвала меня из задумчивости. Я очнулась и вспомнила: стою перед высоким зеркалом в ателье, примеряю платье для предстоящего вечера. Вновь мой выбор пал на белый шелк — мягкий, струящийся по телу, подчеркивающий только самое необходимое. Тонкая талия резко выделялась в корсете, придавая мне форму песочных часов, а туго стянутый лиф словно уговаривал меня поверить, что у меня есть, чем бросить вызов этому миру.

Я чуть наклонилась вперёд, вглядываясь в то, как ткань ловит свет и отбрасывает его зыбкие отблески. В этот миг я ощущала себя не просто женщиной в вечернем наряде, но музой, готовой вдохновить художника или поэта на бессмертный шедевр. Зеркало отражало не только облик — оно безжалостно обнажало мои страхи, надежды, ожидания. Как я покажусь на балу? Что подумают обо мне? Чей взгляд задержится дольше прочих?

Тонкий шепот вновь вернул меня в реальность: швея осторожно поправила край платья, придавая ему совершенный изгиб.

— Это платье создано для вас, — сказала она с уверенной улыбкой.

Я ощутила, как в груди закипает странное чувство — смесь благоговения и тревоги, будто сама судьба, играя, коснулась меня невидимой рукой.

Собравшись с мыслями, я сделала шаг назад и развернулась, чтобы ещё раз увидеть себя со всех сторон. Каждое движение в зеркале убеждало меня: этот вечер станет особенным. В мозаике будущих событий платье казалось центральным фрагментом, символом моей готовности шагнуть в новую, ещё неизведанную жизнь.

Но помимо своего наряда я должна была забрать и платье для Агнесс — достойное принцессы. Царственный голубой оттенок, мягкая пышность юбки, узорчатая вышивка жемчугом — всё в нём дышало величием и молодостью. В таком наряде она затмит на балу не одну девицу: красота, соединённая с удобством, обещала ей не только блеск, но и лёгкость движений. Агнесс будет неотразима.

Поблагодарив швею за старание, я распорядились отправить платье для Агнесс прямиком в поместье Винтерхальтеров, а со своей коробкой решила пройтись пешком — воздух после долгих примерок казался особенно свежим.

Через пару кварталов меня насторожил шум у полицейского участка. Завернув за угол, я увидела, как несколько городовых в синей форме, с лицами каменными и суровыми, выводили мужчину и подталкивали его к чёрному фургону с решётками на окнах.

Толпа собралась плотная: лавочники в засаленных фартуках, дворня, женщины с корзинами. Одни тянули шеи, другие крестились, шепча молитвы. В воздухе чувствовалось то напряжённое любопытство, которое всегда сопровождает большие аресты: страх и жажда зрелища слились воедино.

Я замедлила шаг. Что-то в происходящем не давало мне покоя. Для простого вора или бродяги — слишком много внимания. Пересилив смущение, я приблизилась и спросила у ближайшего городового, стоявшего на краю толпы:

— Простите… кто этот человек?

Он окинул меня долгим взглядом, будто хотел убедиться, что перед ним не праздная девка, а особа приличная. Лишь после этого, понизив голос, сказал:

— Соучастник цареубийцы… из театра.

Слова ударили, как плеть. В одно мгновение у меня похолодели пальцы, сердце забилось с болезненной частотой, а по спине пробежал ледяной озноб. В памяти вспыхнул тот страшный день, когда держава лишилась своего монарха. Убийство императора — это не преступление, это кощунство против самой идеи власти, против устоев мира.

Я перевела взгляд на арестанта. Щуплый, сутулый, в рабочей блузе с распоротым рукавом, он казался почти жалким. И всё же именно ему приписывалась роль пособника в величайшем злодеянии нашего времени. Женщина рядом со мной судорожно перекрестилась и зашептала: «Род, спаси и сохрани…»

— А куда его везут? — мой голос дрогнул.

— Пока на каторгу, — ответил городовой ещё тише, будто боялся, что стены услышат. — А там… скорее всего, петля.

Толпа загудела, кто-то выкрикнул: «Так ему и надо!», кто-то плюнул вслед. И в этот миг всякая жалость, что успела шевельнуться во мне, растаяла. Осталась пустота — холодная и беспристрастная. Как можно жалеть того, чьи руки запятнаны кровью императора? Тех, кто решился поднять руку на саму основу государства, ждёт возмездие. И оно непременно настигнет каждого из них.

Толпа вокруг арестантской машины всё росла. Люди перешёптывались, перебрасывались обрывками фраз, и среди гулких голосов я уловила одно слово — «заговор». Оно будто вырвалось из чужих уст и обвило меня призрачным шёпотом, наполнив воздух тягучей интригой. Я сделала шаг вперёд, чтобы расслышать больше, но полицейские мгновенно перегородили дорогу. Их взгляды — настороженные, холодные — ясно давали понять: дальше посторонним нельзя.

Вздрогнув от мрачных картин, что сами собой рождались в моей голове, я попрощалась с городовым и направилась домой.

Перед подъездом я заметила чёрную машину. Сначала не придала значения: мало ли какие экипажи курсируют по Мараису, но, когда я уже заходила в квартиру, дверь остановила чья-то нога. Сведя брови в недовольстве, я проследила за ногой и увидела обеспокоенное лицо Кристы, которое я меньше всего хотела бы видеть.

— Офелия, послушай! — голос дрогнул.

— Нам не о чем говорить, Кристана, — я попыталась навалиться на дверь, заставляя её убрать ногу, но она не уступала.

— Я многого не знала… и не знаю до сих пор, — в её голосе звучало отчаяние, — но я могу объяснить! Я расскажу всё, что знаю. Только впусти меня!

Мгновение я удерживала дверь, но потом выдохнула и отступила. Не удостоив её взглядом, прошла вглубь комнаты и, положив коробку с платьем на диван, подошла к столику у окна. Хрусталь графина холодил пальцы; я налила воду и сделала неторопливый глоток.

— Я тебя слушаю, — произнесла я, не скрывая недовольства.

Криста прикрыла дверь и облокотилась о неё, словно собираясь с силами. Рыжие волосы упали на лицо, глаза скользнули вниз, к полу.

— Я не могла сказать раньше, да и теперь… всё это опасно. Но мысль, что ты тихо меня ненавидишь, — она подняла на меня влажные, затуманенные слезами синие глаза, — жжёт меня сильнее, чем молчание. Я знаю лишь вершину айсберга, Офелия. Что-то подсказывает мне: она очень страшный человек.

Я поставила стакан, сделала пару шагов ближе, и мой вид ясно выражал недовольство. Криста, заметив это, всё же подошла к дивану, сокращая расстояние между нами, и, словно боясь моего равнодушия, заговорила торопливо, умоляюще:

— Как-то раз я оказалась на закрытом ужине в особняке Марксов. Там были Ольгард, инвесторы, что согласились вложиться в его проект, Жизель… и Нивар. Мне отвели роль девочки на побегушках, а позже — развлечения для одного из гостей. Тогда я ещё думала, что Жизель поднялась с самого дна — торговала собой, открыла клуб, а уж потом через Маркса пробилась наверх. Но на том вечере я поняла другое. Жизель никогда не была нищей, — я почувствовала, как пальцы сами собой сжались в кулак. — Маркс твердил о какой-то её жизни «до переезда в эту страну», но говорил намёками, словно все присутствующие уже знали. А потом, осоловев от крепкого вина, пробормотал, что прожил бок о бок более двадцати лет «с этой женщиной»…

Значит, он не просто развлекался с моей матерью — он делал это за спиной собственной жены. А та, узнав о Ровене, решила сблизиться с ней. Но зачем? Моя мать и так осталась ни с чем. Какой смысл в подобной «дружбе»? Что это было — жалость, холодный расчёт, или изощрённая форма издевательства? И ещё страшнее вопрос: почему Жизель сохранила мне жизнь? Почему не выкинула во младенчестве на грязную мостовую, как делают с ненужным бременем?

Вместо ответов в груди росла тяжесть, будто кто-то неведомый медленно и неотвратимо наполнял её свинцом. Вечерами, когда ветер трепал занавеси у окна, мне чудилось, что он приносит с собой шёпот — отголоски чужих тайн, скрытых когда-то и теперь догоняющих меня. Я понимала: моя жизнь сплетена с узами, о которых я и не догадывалась, пока не столкнулась с их горькими последствиями.

Мать жила в собственном мире боли и предательства. У неё не было ни сил, ни желания делиться этим. Быть может, она искала утешение в дружбе с женой того человека — надеялась найти объяснение, ключ к тайне, скрытой под многослойной сетью лжи. Но как могла она доверять той, кто сама была частью обмана?

— Это всё, что я знаю, Офелия… всё, — всхлипнула Криста и буквально рухнула на диван, закрыв лицо руками.

Я закатила глаза, налила в стакан ещё воды и опустилась рядом.

— Выпей. Переведи дыхание.

Шмыгая носом, она послушно взяла стакан и осушила его почти залпом. Я всмотрелась в её глаза — красные, полные слёз. Слова не могли её утешить. И тогда я просто обняла её, позволив этому жесту сказать за меня всё остальное. Криста уткнулась в моё плечо, её всхлипы глухо отдавались в груди, а я молчала, подбирая в голове слова, которые хотя бы немного вернули бы ей покой.

— Мне… правда жаль, — наконец прошептала она. — Я хотела узнать больше, прежде чем говорить тебе хоть что-то…

Мои объятия вызвали новый поток слёз. Она прижалась ко мне крепче, и мы застыли в этой странной тишине — с примирением и болью вперемежку.

— И ты меня прости, — выдохнула я. — Не следовало делать поспешных выводов. Но впредь… рассказывай мне всё сразу, даже если не понимаешь до конца. Будем разбираться вместе.

Криста вытерла слёзы и кивнула — молча, по-детски покорно.

Когда она успокоилась, я поделилась с нею тем, что случилось со мной за время нашей разлуки. Лишь о наследнице и моих странных обмороках перед её картинами предпочла умолчать.

Мы проговорили несколько часов — так, как в старые добрые времена, когда ещё не было между нами тайн и мрака. За окнами сгущался вечер. Закат багровел на горизонте, окрашивая улицы в цвета жара и крови. На улице становилось прохладно, листья тихо шелестели под ногами прохожих, вдали шумели моторы, а из другого конца квартала тянулось неясное гудение города.

Я и не заметила, как пробило время собираться на бал. Криста тоже получила приглашение, и ей пришлось уйти, чтобы готовиться к вечеру.

Как только я осознала, что осталась одна в апартаментах, в сердце возникло легкое, щемящее волнение. Близился момент, когда мне предстояло вновь предстать перед толпой, танцевать, видеть знакомые лица и прятать от них всё, что терзало меня изнутри. Я подняла взгляд на окно: небо с одной стороны уже окрасилось в глубокие синие тона, а звёзды, словно нетерпеливые свидетели, одна за другой начинали мерцать на фоне ночи. Мне хотелось верить, что этот вечер станет особенным — таким, который невозможно будет стереть из памяти.

На днях Лоренц сообщил, что станет кавалером Агнесс. Он просил прощения, что не сможет сопровождать меня, но я не держала обиды. Я слишком хорошо понимала, что значит для княжны её первый выход в свет, и как необходима ей его поддержка. Особенно если учесть, что чувства Агнесс к нему не были тайной — я могла представить, какой радостью для неё стала эта новость.

А вот для меня всё складывалось иначе. В свете, где я теперь вынуждена вращаться, не было принято девушке приходить на бал в одиночестве. Это наверняка породило бы шёпот и пересуды, и кто-то непременно вспомнил бы отметил мою новую реальность — девочку мадам Жизель, возомнившую о себе слишком много. Можно было пойти с Кристой, но её близость к Жизель делала это невозможным: появиться рядом — значило вызвать ненужные подозрения.

Оставался только Нивар. Я знала, что он будет на балу — Винтерхальтер-старший уговорил Маркса провести праздник во дворце, и правая рука регента не могла отсутствовать там, где будет сам регент. И всё же рука моя так и не решилась написать ему письмо. Слишком унизительно — звать кавалера женщине. Но что-то ещё удерживало меня — его молчание.

За всю последнюю неделю он не объявился. Я не видела его во дворце, пока мы с Лоренцом готовили залу, и эта тишина не давала мне покоя. В памяти всплыла картина из комнаты Агнесс — его влажные от слёз глаза на холсте, затянувшие меня в какую-то запретную, неразрешимую близость. Это воспоминание было больно-сладким, и именно оно тянуло меня к нему, разрывая пополам.

Я стояла у окна, глядя в холодный небосвод, и чувствовала, как сердце колотится всё быстрее. Казалось, каждый вдох наполнен его отсутствием. Я знала: не нужно долгих лет, чтобы распознать то, что между нами есть нечто большее. Но его молчание… оно жгло сильнее любого признания. И каждый сгусток разочарования оседал во мне, как камень, пока я так и не решилась, что делать дальше.

Спустя час я сидела на кровати — собранная, словно к походу, и готовая покорять дворец. Волосы, которые я привыкла носить распущенными, ныне были стянуты в строгую низкую причёску, скреплённую двумя тонкими шпильками, украшенными драгоценными камнями. Ноги отказывались повиноваться, будто налитые свинцом, и каждая мысль о предстоящем пути сжимала грудь ледяным обручем.

«Не бойся», — произнёс где-то внутри настойчивый голос. Я не знала, что ему возразить. Он был прав, и всё же страх перед неизвестностью — пойти туда одной, не выдержать, не справиться и сбежать — сковывал сердце.

На прикроватном столике лежали крохотные карманные часы; их звонкая стрелка отсчитывала моё малодушие. Я назначила себе срок: если через четверть часа я всё ещё останусь здесь и продолжу жалеть себя, то уже никуда не пойду; но если осмелюсь подняться — то судьба поведёт меня дальше. Пусть будет, что будет. Если Нивара не окажется дома — я выдохну с облегчением и сохраню лицо; а если он там… что ж, тогда проблемы придётся решать по мере их появления.

Собрав остатки воли, я поднялась с кровати, шурша подолом платья, словно выходя на бой. Каждый шаг к двери был тяжёл, но за порогом начинался новый мир, и эта мысль придавала сил. Я глубоко вдохнула — холодный воздух обжёг лёгкие, и рука легла на холодную ручку.

С короткой, почти военной решимостью я захлопнула дверь за собой и, не позволяя себе колебаться, села в машину, что повезла меня к особняку графа Волконского.