Хризолит и Бирюза

Глава IV

Жизель сверлила меня взглядом — предостерегающим, холодным, как лёд. Впрочем, и без того я ясно сознавала: стоит мне затеять сцену на людях — живой отсюда не выйти. Да и что могла я поделать? Кто, скажите на милость, поверит мне?

На моём отце был смокинг из чёрного сукна, искусно вышитый золотой нитью по воротнику и клапану кармана. Светлые волосы его, седеющие у висков, были аккуратно зачёсаны назад, а тёмные, ореховые глаза — блестели. От радости ли, или от шампанского — судить было трудно. Он держался с безукоризненной элегантностью и уверенностью человека, чувствующего себя как дома в свете этих позолоченных интерьеров.

Ольгард протянул ко мне руку, с тем самым величественным жестом, в котором и ожидание, и приговор. Мгновение, что я позволила себе на раздумье, показалось вечностью — и всё же, я вложила в его ладонь свою. Маркс галантно приложился к моей руке губами и не преминул вставить одну из тех дежурных светских фраз, что произносят с неизменной улыбкой: как отрадно, дескать, познакомиться со столь обворожительной молодой особой.

— Нивар весьма разборчив в отношении дам, Офелия, вам, право, необычайно повезло оказаться его избранницей! — рассмеялся он легко, чуть склонив голову, и бросил на Жизель какой-то особенный, трудноразгадуемый взгляд. В ту же секунду я вспомнила ту девушку из коридора. Ею он, несомненно, пренебрёг.

— Мне безмерно приятно находиться на столь изысканном вечере, в окружении достойных господ, — вытащив из-под слоя презрения любезность, которой в здравом уме и сердце не нашлось бы для этого человека, я подняла глаза на графа Волконского. Тот, разумеется, даже не смотрел в мою сторону. Он был слишком занят — дамы с украшенными веерами осыпали его такими же украшенными улыбками, и каждая, без исключения, надеялась, что именно её декольте произведёт впечатление на графское сердце.

— Знаете, вы напоминаете мне кого-то… не могу припомнить, кого именно, — Маркс посмотрел на меня прищуром, как будто в памяти у него прокручивалась галерея лиц, достойных сравнения. — У вас очень выразительный взгляд.

Её взгляд.

У меня — мамины глаза. Тот же разрез, тот же тон: зеленовато-голубой, словно бирюза в серебре. Разве что мои — не глядят на него с благоговением и нежностью.

Я почувствовала, как что-то изменилось в напряжении воздуха. Глаза Жизель, стоявшей рядом с Ольгардом, забегали — слишком быстро, слишком настороженно. Она резко опустила руку на его локоть, будто хотела отвлечь, остановить цепочку ассоциаций, зарождавшуюся у него в голове.

— Дорогой герцорг, Вы, как всегда, видите слишком много, — сказала она с натянутой улыбкой, и в её голосе дрогнула фальшивая веселость.

Ольгард едва заметно повёл бровью, но не отреагировал.

Скрежет моих зубов, казалось мне, был слышен даже у дальнего столика, но, увы, лишь мне одной. Оставалось лишь изобразить натянутую улыбку и поблагодарить за комплимент. Маркс ещё секунду смотрел на меня, будто примерял к знакомому силуэту, а потом, едва завидев мужчину в сером костюме, переключился так стремительно, словно я и впрямь была всего лишь миражом.

Ольгард вел разговоры с воодушевлением, присущим людям, давно уверовавшим в силу собственного голоса. Его жестикуляция становилась всё шире, размашистей, движения напоминали крылья ветряной мельницы, застигнутой ураганом. Он говорил всё громче, властнее, словно под ним была сцена, а публика — заворожённые статисты, жадно впитывающие каждое слово. Вокруг него сгущалась толпа, преимущественно господа при галстуках и с часами на цепочке — по всей видимости, инвесторы, — внимавшие его ораторскому напору с тем особым выражением, какое бывает на лицах людей, чующих выгоду под личиной идей.

А моё тело, тем временем, отыгрывало трагедию без слов. Не спрашивая моего согласия.

Дыхание сделалось тяжёлым и резким, как у больной, поднимающейся на пятый этаж. Мне казалось, я буквально вижу, как грудь вздымается к самому подбородку, и настолько явно, что можно было бы и не смотреть. Перед глазами заплясали тёмные пятна, а очертания предметов вокруг начали терять ясность, словно мир погружался в водянистую дымку. Пространство стало зыбким, как сон перед пробуждением.

Пальцы судорожно вцепились в рукав Нивара, не от утончённого порыва, нет: скорее, как утопающий хватается за доску. Я ощущала, как изнутри стягивает позвоночник какой-то странной, холодной тяжестью, словно стыд и страх одновременно, вылитые в свинец.

Что это? Духота зала, насквозь пропитанного духами и неискренностью?

Или — он. Ольгард.

Человек, чьё имя я годами проносила сквозь зубы, как инквизиторскую иглу.

Каждая клетка, казалось, поднимала бунт. Сознание моё молчало, но тело знало. Оно помнило больше, чем я разрешала.

И вот — холодное прикосновение к моей спине.

Я медленно — предательски медленно — подняла затуманенный взгляд.

Черты лица Нивара заострились от напряжения, брови сошлись к переносице, взгляд обеспокоенно метался по залу.

Он осторожно обнял меня за плечи — с той сдержанной, почти королевской заботой, которую могут проявить только те, кто долгие годы привык контролировать эмоции и держать себя в рамках приличий, — и склонился, мягко извинившись перед присутствующими за нас двоих.

В этот момент взгляд Жизель, стоящей почти напротив, сжимая бокал в руке, неотрывно следил за каждым движением Нивара. Она чуть прищурилась, как будто пытаясь распознать истинные мотивы этого молчаливого прикосновения. Её глаза — холодные, как полированная сталь — говорили о глубокой настороженности, метаясь между мной и Ниваром, в их глубине читалась смесь подозрения и что-то вроде скрытой тревоги. Мне почему-то показалось, что ей не нравилась эта близость между нами.

Разве я не для этого тут?

Мы с Ниваром двинулись к выходу в императорский сад под взгляд Маркса, наблюдающего сбоку, — в его глазах мелькали тени сложных чувств: от раздражения до замешательства.

Но мне хотелось скорее вдохнуть свежий воздух.

Уйти от тяжести шёлковых шлейфов, всполохов люстр и чужого голоса, что вонзался в виски, как заноза под кожу.

Уйти от прошлого, которое, как оказалось, вовсе не осталось за дверью.

Нивар подвел меня к питьевому фонтану в начале сада, оттеняемого от света уличных фонарей небольшим цветущим деревом вишни. Ни о чем не спрашивая, он вытащил из моих дрожащих рук бокал и, вылив шампанское в кусты, наполнил его водой из маленького бронзового краника, журчавшего неторопливо, как будто и сам вечер никуда не спешил.

Я уже успела найти место на старинной каменной скамье неподалёку и, приняв поданный сосуд, благодарно кивнула.

Глоток холодной, почти ледяной воды, будто привёл в движение все остановившиеся во мне механизмы: в голове посветлело, мир начал распаковываться обратно в привычную форму, дыхание выровнялось.

— Спасибо тебе большое, — повторила я негромко, слегка фривольно, поёжившись от резкого порыва ветра, налетевшего из глубины сада.

Он молча снял пиджак и аккуратно опустил мне на плечи. Ткань была тёплой, ещё хранила запах. Мускус, сандал, немного ладана. Его пальцы чуть коснулись моей ключицы, легко, будто случайно, но я почувствовала в этом движении небрежную, едва различимую ласку. Или мне так хотелось в это верить? Он поправил край пиджака, чтобы не сполз, и задержался рукой у моего плеча, проверяя, не зябну ли. Не глядя в глаза, он всё же остался стоять рядом — близко, но не навязчиво, будто телом заслоняя меня от холодного ветра, который гулял между деревьев.

Внутренне я слабо понадеялась, что его жилетка из костюма тройки не слишком тонка, и ветер не заставит его стучать зубами перед важными господами.

— Мне необходимо вернуться к инвесторам. Наш разговор переносится в более спокойное место, — сказал он, не глядя на меня: одна рука его была в кармане, другая небрежно играла с серебристой зажигалкой, словно с сигнальным револьвером. — Полагаю, мы сегодня с тобой больше не увидимся. Мой шофёр отвезёт тебя в апартаменты, когда пожелаешь. Он будет ждать у центрального выхода — возле той самой машины, в которой ты приехала.

Нивар взглянул на меня — строго, сосредоточенно, тем самым своим хризолитовым взглядом, в котором угадывалась тревожная дисциплина, как в офицерской выправке. Он будто хотел сказать что-то еще, но вместо этого его челюсти сжались, делая линию подбородка ещё выразительнее, почти резьбовой. Я не скрывала, что смотрю — наоборот, надеялась уловить в лице хотя бы отблеск настоящей эмоции, намёк на внутренний тон.

Ветер, всё не унимаясь, боролся с его причёской — и, наконец, победил, выбив непокорную прядь, упавшую на левый глаз. Он поправил её длинными, тонкими пальцами, украшенными кольцами, — изящным движением, каким мог бы касаться дамского платка — и, не сказав больше ни слова, исчез за тяжёлыми дворцовыми дверьми, ведущими обратно в зал.

Следом за ним остался лишь запах одеколона, отзвуки вечера и немая мысль: да, Криста, пожалуй, не ошиблась. Ум у него и впрямь — весьма выпирающий.

Ещё некоторое время я сидела на мраморной скамье, уставившись в гравий у своих ног и медленно потягивая воду из бокала. Она уже успела потеплеть в моих ладонях — как всё в этом мире, что слишком долго держат при себе.

Ветер становился всё неистовей: с каждой минутой он расправлялся с моей причёской всё решительнее, будто нарочно желал её уничтожить. Пиджак Нивара служил мне если не щитом, то хотя бы временным укрытием от холода — я перестала дрожать, дыхание выровнялось, тело вновь стало мне подвластно.

И именно в этот момент — меня осенило.

В смысле сегодня больше не увидимся? То есть, мне заплатят деньги за то, что я просто была красивой девочкой рядом? Боже, а значит ли это, что потом с меня возьмут в два раза больше и я буду сильно жалеть?

Резко подскочив со скамьи, я хотела было пойти за Ниваром, но чья-то рука остановила меня, ухватив за запястье. Рывок не удался — я застыла, обернувшись на того, кто посмел.

Меня держал молодой человек — чуть старше меня, не более. Его ладонь, тёплая, даже обволакивающая, резко отличалась от привычной сдержанной прохлады спутника вечера. Я попыталась изобразить немой вопрос во взгляде — что вы себе позволяете, сударь? — и, надо признать, жест был понят. Рука тотчас же отпустила меня.

— Прошу прощения, — произнёс он ровно, без суеты, и голос его был на редкость… мягким, как весенний мёд, неторопливо стекающий по ложке. — Я не хотел, чтобы вы бежали за ним.

Он поправил пиджак и отвёл прядь каштановых волос за ухо — аккуратным жестом, не лишённым вальяжной светской грации.

— Лоренц, — добавил он, легко, будто представление не требовало ни титулов, ни орденов. — Лоренц Винтерхальтер.

Он слегка поклонился — галантно, но без преувеличений. При этом его волосы, словно обиженные вниманием, снова выбились из-за уха и упали ему на лоб.

— Очень приятно, — произнесла я сдержанно. — Офелия. Просто Офелия.

Я всё ещё была раздражена, пусть и не настолько, чтобы не признать: он проявил корректность. В голосе его не чувствовалось нажима, а в манерах — агрессии. Скорее уж, лёгкое изящество, присущее тем, кто ссориться попросту не привык.

— Вы, позвольте спросить, всех незнакомок за руки хватаете? — я потёрла запястье и свела брови к переносице, изобразив недовольство настолько красноречиво, насколько позволяла сложившаяся обстановка.

— Только если они бегут в пропасть.

Я нахмурилась еще сильнее и, казалось, впервые посмотрела на его.

— Искренне прошу прощения, — опешив, отозвался он с тем видом, будто извинялся за неудачно поданный бокал, — не рассчитал силы, и, видит Род, не имел дурного умысла. Просто… мне было невыносимо видеть, как вы бросаетесь вслед тому, кто не удостоен ни взгляда, ни шага.

Он слегка пожал плечами и, заведя руки за голову, небрежным жестом растрепал волосы на затылке, прежде чем оглянуться по сторонам, будто убедиться, что никто не слышит наших разговоров.

Я позволила себе не скрывать взгляд и с интересом рассмотрела своего ночного компаньона.

Кожа у него была тёплого, золотистого оттенка, будто слегка тронутая солнцем. Глаза — янтарные, не без озорства, но без высокомерия. Волосы — длинные, ровно до плеч, аккуратные. Клетчатый твидовый костюм придавал ему массивности, которой, быть может, в действительности не было. А вот ощущение от его прикосновения…

Мозоли.

На ладонях.

Для светского юноши — несколько неожиданная деталь.

— Это, — я сделала короткий вдох и выдох, — моя работа. Сопровождать тех, кто этого не заслуживает.

Он приподнял брови, будто от изумления, но промолчал. Затем, не торопясь, извлёк из заднего кармана портсигар, щёлкнул крышкой и вынул сигару. Одну. Другую предложил мне, чуть склонив голову в знак вежливости, но я отказалась.

— Значит… ты из этих? — голос его был всё таким же ровным, мягким, без осуждения, он шустро перешел на «ты», но я даже не обратила внимания. — По тебе не скажешь. Взгляд ещё не стал… голодным.

Что, прости?

Что бы это вообще ни значило — звучало неоднозначно. Хотя, если вспомнить ту темноволосую девицу, чья одержимость Ниваром была столь навязчивой, становилось ясно: её интерес к нему основывался вовсе не на трепетных чувствах. Скорее на банковском счёте и влиянии.

Ну может быть еще на его «симпатичной мордашке».

— У меня сегодня первый день, — сказала я куда-то под ноги, но потом будто пришла в себя. — Почему ты не хотел, чтобы я шла за ним? И подожди — Винтерхальтер? — мои глаза расширились. — Ты как-то связан с Бароном?

Парень поднял на меня глаза и рассмеялся — совсем невинно, легко, как будто речь шла о какой-то забавной шутке, а не о семейных узах.

— Я — его сын.

Тело онемело от услышанной новости. Вечер потрясений определенно был равен той сумме, которую мне озвучила Криста по его завершению. Еще буквально вчера я сидела и думала, каким образом я буду отбиваться от сынков хозяйки и вымаливать отсрочку платежа за комнату, а сегодня я общаюсь с важными для империи людьми, способных перевернуть положение государства с ног на голову.

— Ох, прошу прощения… — выдохнула я и в тот же миг, точно поражённая током, поспешно присела в книксене.

Но Лоренц лишь добродушно рассмеялся и поднял ладонь, останавливая меня:

— Ради всего святого, не надо этих реверансов. Я ещё не настолько испортился от мэрских приёмов. Да и отец мой скорее назовёт реверанс «чертой классового упадка», чем примет его как знак почтения.

Я смутилась, вспыхнула, потом, чтобы скрыть это, заговорила слишком быстро:

— Я не знала, что у него есть сын. Я не хотела проявить неуважение.

— Всё в порядке, — улыбнулся он, — не у каждого в биографии прописано: «сын мэра Нижнего города, пугающий барышень в садах».

— А вы… ты не должен быть на собрании с инвесторами? — поморщилась я, намеренно утрируя интонацию Нивара на последнем слове и демонстративно закатив глаза.

— Отца там вполне достаточно, — он выдохнул дым от сигары и посмеялся от моих кривляний. — Думается мне, если я туда пойду — без драки не обойтись. Не могу я слушать, как эти толстосумы обсуждают будущее нашего города, где даже ни разу не были.

Я молчала, стараясь не высказывать свою точку зрения на этот счет, потому что не была до конца уверена, откровенен ли со мной Лоренц или пытается что-то вызнать. И, видимо, заметив некую неловкость с моей стороны, он замолчал и довольно улыбнулся:

— Ты прекрасно выглядишь, Офелия, — добрая улыбка окутала меня теплом с ног до головы, и я не смогла не улыбнуться в ответ, — Прогуляемся по саду, если ты не замерзла?

— Конечно. Впереди ещё вся ночь, — приняв его локоть, я быстро забыла о неприятном послевкусии общения с Ниваром и с лёгкостью нырнула в пучину его юмора, рассказов о морских путешествиях и безумных планов на Нижний город.

Особенно забавной показалась его идея построить в каждом квартале общественные бани — «не для бедных, а для тех, у кого совесть ещё не совсем отмылась». Я рассмеялась, хотя не смогла отделаться от мысли, что за всеми его шутками, пожалуй, пряталась куда более серьёзная задумка.