Хризолит и Бирюза

Глава II

Стоило мне лишь перешагнуть порог апартаментов, как в нос ударил плотный, свежий запах лаковых поверхностей, новых обоев и чуть уловимый аромат розового дерева и сухого табака — будто хозяин недавно покинул комнату, оставив за собой дыхание респектабельности. Всё здесь дышало недавним ремонтом, богатством, изысканностью. Цветовая палитра — светлая, с благородными серо-голубыми акцентами — умиротворяла глаз, как ясное небо над Мараисом.

Комнаты были обставлены с поразительной тщательностью: без излишеств, но в каждой детали чувствовалась рука искусного декоратора и неограниченные средства. Стены затянуты шелковыми обоями с тонким серебряным тиснением, словно иней по утреннему стеклу. Полы — паркетные, с мозаичным рисунком, частично прикрыты мягкими коврами, ворс которых пружинил под ногами.

Мебель изготовлена из тёмного ореха и красного дерева, с инкрустацией из золочёной бронзы, перламутра и даже слоновой кости — нечто, что позволено лишь избранным. На стенах — подлинники и реплики мастеров западной школы, в тяжелых золочёных рамах. На резных полках из палисандра — издания в сафьяновых переплётах, с тиснением по корешку, и редкие безделушки: фарфоровые статуэтки, часы с боем и миниатюрные изображения Святого Рода в эмали.

Апартаменты включали несколько комнат — гостиную, столовую, библиотеку и спальню — и каждая из них словно рассказывала о времени, о вкусе, о статусе.

В гостиной доминировал массивный камин из белого мрамора с тонкой резьбой по краям. На каминной полке покоилась венецианская ваза с засушенными розами, а над камином — зеркало в потемневшей серебряной раме, специально состаренной, чтобы не резало глаз новизной.

В столовой — длинный стол из белёного дуба, отполированный до зеркального блеска, окружённый стульями с высокими изогнутыми спинками, обтянутыми гобеленом ручной работы. На столе — хрустальные солонки, канделябры, сервиз с императорским клеймом.

Библиотека была уединённой, чуть затемнённой: тяжёлые портьеры цвета вина, мягкое кресло с пуховой подушкой, лампа с зелёным абажуром и запах старой бумаги, уносящий в мир прошлых столетий.

А спальня… Спальня напоминала будуар знатной дамы: массивная кровать под балдахином, шитым серебром, постельное бельё из тончайшего батиста, у изножья — шёлковое покрывало цвета морской волны. На туалетном столике стояли флаконы французских духов и веер из павлиньих перьев, словно ожидая своей хозяйки.

Одним из главных украшений апартаментов была большая хрустальная люстра, свисающая с потолка в гостиной комнате. Она была украшена тысячами хрустальных подвесок и создавала неповторимую атмосферу роскоши и величия.

По центру комнаты уже стояли напольные вешалки, уставленные нарядами: от дневных платьев из муслина до строгих костюмов с застёжками на жемчуг. Возле кровати, словно в беспорядочном параде, высилась целая армия коробок с обувью: лаковые ботинки, вышитые туфли, бархатные тапочки. Казалось, я потратила целую вечность лишь на то, чтобы окинуть всё это взглядом, и всё же мне предстояло сделать выбор — а я ведь всю жизнь обходилась двумя-тремя комплектами одежды. Меня одолела легкая паника: от обилия, от чуждой роскоши, от самой мысли, что теперь всё это — моё.

В дверь постучали. Я быстро пошла отворить и обнаружила на пороге двух девушек, посланных Жизель, чтобы помочь мне собраться. Эмильена и Летиция — так они представились, едва войдя. Обе были миловидны, лет девятнадцати, одеты в одинаковые платьица бледного лавандового цвета, с кружевными воротничками и тонкими браслетами на запястьях.

Не теряя времени, Летиция направилась в ванную. Она уверенно открыла краны, и в шум горячей воды начала добавлять масло орхидеи и акации — смесь, придающую телу едва уловимый, но чарующий цветочный шлейф. После того как она влила в воду немного медового молочка с каплей ванили, воздух наполнился сладковатым, обволакивающим ароматом, вызывающим странную, тёплую тоску — по дому, которого у меня никогда не было.

Я медленно погрузилась в тёплую воду, позволив себе впервые за долгое время по-настоящему расслабиться. Ароматы масел окутали меня, словно шелковый шарф, вплетаясь в дыхание и мысли. Где-то за моей спиной послышалось едва различимое шуршание ткани, и вот уже Летиция — тишайшая из двух — склонилась ко мне и осторожно начала массировать плечи и шею.

Её движения были мягкими, но уверенными, ловкими, как у женщины, не раз имевшей дело с телами знатных дам. Пальцы касались напряжённых мышц, унося с собой тревоги дня и чужие взгляды. Глаза у меня сами собой закрылись — я будто исчезла с земли на миг, погружаясь в странное забытие, где не было ни имен, ни обязанностей, ни вчерашних теней.

После ванны мы проследовали в гостиную. Там, на круглом столике из лакированного ореха, уже был накрыт лёгкий ужин: тонкие ломтики ветчины, фрукты в хрустальной вазе, тёплый хлеб под вышитым салфеточным куполом, и, конечно, бутылка вина с золотым сургучом на горлышке. Я чувствовала себя обновлённой, словно кожа моя обрела новое дыхание, а тело — свою силу. Медовый аромат, исходивший от меня, придавал странное, почти сказочное ощущение уверенности.

В махровом халате с узором по подолу я опустилась на мягкий диван, затянутый тёплым серым бархатом, и начала выбирать наряд для вечернего выхода. Эмильена налила мне вино — густое, красное, с ароматом вишнёвых косточек и дуба. Я не могла бы сказать, что разбираюсь в выдержке, но стоило сделать всего пару глотков, как тепло растеклось по груди, лёгкое головокружение очистило мысли, оставив только приятную пустоту и лёгкость.

Мой выбор пал на белоснежное платье в пол — шёлковое, с длинными рукавами, плотно облегающими руки, и неглубоким, но вызывающим вырезом, обрамлённым вышивкой из камней. Вместе с Летицией мы решили: раз уж ночь требует блеска, бриллианты станут лучшим акцентом. Я надела серьги-гвоздики из того же набора, что и ожерелье — тонкая цепочка с прозрачными каплями, холодными, как январское утро.

Волосы уложили мягкими волнами, вплетя в них тонкую нить с крошечными камнями, мерцающими при движении головы, как лёд на солнце. Пару прядей Летиция специально выпустила по бокам, создавая эффект небрежности, будто я вовсе не старалась произвести впечатление, а просто… была собой.

Глаза подвели коричневым карандашом, подчёркивая взгляд, губы оставили едва тронутыми — цвет помады лишь повторял естественный оттенок.

Сама невинность.

Или, быть может, искусство её имитировать.

Смотря в зеркало, я не верила своим глазам. Неужели это — я? Неужели подобное вообще возможно в моей жизни? Подходила ближе, почти вплотную, ища в отражении хоть тень прежней себя — и не находила. Потом отступала на несколько шагов, чтобы окинуть весь образ целиком. Крутилась, взмахивая юбкой, будто танцевала на балу, изображала книксены, делала смешные гримасы, как ребёнок, впервые увидевший своё отражение.

Я не могла насытиться этим зрелищем: платье мерцало в электрическом свете, волосы лежали идеально, и даже изгиб губ казался вдруг правильным. Я никогда не выглядела так красиво. Никогда — так уверенно. И пусть всё это было лишь тщательно продуманной иллюзией, за этим образом скрывалась я. Я — такая, какой мечтала быть. И за это я была благодарна.

Мою детскую пляску прервала деликатная вежливость очередного стука в дверь. За ней оказался консьерж в униформе с позолоченными пуговицами, сдержанный и почти церемониальный, который сообщил, что у парадного входа уже подана машина, ожидающая меня для поездки в императорский дворец.

Я бросила последний взгляд на себя в зеркало, сверкающую, словно стеклянная кукла в витрине модного дома. Поблагодарила Эмильену и Летицию за их труд и заботу. Без них я бы и половины не успела.

В коридоре пахло лаком и зимним воздухом, проникавшим сквозь двери.

У подъезда стояла вычищенная до зеркального блеска чёрная машина с гербовыми табличками. Водителем был молодой человек в безупречном смокинге и белых перчатках, он почтительно раскланялся и подал мне руку. Цвет его волос казался темнее под слоем бриолина, а лицо было неподвижным, словно вырезанным из мрамора. Глаза — холодные, зелёные, ничего не выдающие. Я вложила ладонь в его руку и осторожно села в салон, стараясь не помять ни одну складочку на подоле.

На сидении рядом лежали тонкий кремовый конверт, перевязанный лентой, и коробка — лаковая, из-под кондитерского дома «Дюпон», внутри которой — клубника в шоколаде. Я узнала почерк с первого взгляда.

«Дорогая моя, я рада, и я сожалею, что тебе пришлось сделать такой непростой выбор и ступить на путь высших благ. Знай, что я всегда рядом и помогу тебе в любой ситуации.

Твоя Жизель

p. s. подсласти себе вечер!»

Письмо Жизель внушило мне толику спокойствия, словно кто-то, родной и знающий, прикоснулся к моему плечу, молча заверив: «Ты справишься». Я сразу же сняла ленту с коробки и, не дожидаясь, положила в рот одну из клубничек, оторвав хвостик с чуть нервной поспешностью. Но сладость, расплывшаяся на языке, будто не достигла сознания. Мои вкусовые рецепторы были полностью поглощены волнением.

В груди жгло что-то странное, возможно смесь нетерпения, страха, предвкушения. Я не имела ни малейшего представления, как именно пройдёт вечер. Отсутствие сценария приводило меня в легкий ступор, мешало сосредоточиться, не позволяло мыслям лечь в стройную цепочку. Мне предстоит встреча с человеком, от которого зависит многое, а быть может — всё. Как себя вести? Сдержанно, с достоинством, как барышня из благородного пансиона? Или смелее — кокетливо, с ноткой вызова? Позволить себе эмоции или сохранять холодную дистанцию, как будто я не более чем деловой партнёр?

Я сидела, напряжённо сцепив пальцы, глядя в окно на вечерний город, и мысленно прокручивала все возможные сценарии. Именно в этот момент я уловила взгляд в зеркале заднего вида.

Водитель. Его глаза — холодные, как и прежде, — теперь искрились тонкой, почти ироничной усмешкой. Не улыбкой, не жестом. Только взглядом. Он, кажется, наблюдал за мной дольше, чем позволяли приличия. Я вздрогнула.

И, не зная, как иначе поступить, просто улыбнулась в ответ. Пусто, обезоружено, будто играя в свою собственную невинность. И сразу же отвернулась, чувствуя, как сердце ускоряет ритм.

Когда машина плавно остановилась, дверь передо мной тут же распахнулась будто по отрепетированной сцене. Моя рука, слегка дрожащая, опустилась на ладонь шофёра — все ещё в белоснежной перчатке, гладкой, как пергамент.

— Благодарю, — произнесла я, позволив себе улыбнуться только уголком губ, и снова встретилась взглядом с водителем. Внутри на миг мелькнула тревожная мысль: «А как я узнаю того, кого должна сопровождать? Мне ведь даже не дали никаких указаний…»

И Кристы нигде нет.

Холод пробежал по спине. Паника вновь затмила дыхание, в висках застучало, в груди стало тесно. Я даже не заметила, что всё это время стою возле машины, сжимаю руку шофёра и будто не могу отпустить. Его глаза не отрывались от моего лица — взгляд невозмутимый, но внимательный, как у человека, запоминающего детали.

Этот неловкий, почти окаменевший момент разрушила чья-то стремительная поступь и голос, от которого всё внутри разжалось:

— Подруга, ну как ты?

Рыжеволосая Криста подошла с широкой, неуместно жизнерадостной улыбкой, опустила руку мне на плечо и отступила на шаг, чтобы окинуть меня с ног до головы.

— Пресвятые мученики… Да ты же волшебна! Где ты прятала такие сиськи?

Я рассмеялась — коротко, облегчённо, с благодарностью. Она взяла меня за руку и заставила покружиться, и я без сопротивления закрутилась на месте, подол платья взвился, словно пена. Взгляд подруги скользил по мне, как будто по произведению искусства, и её восхищение — пусть шумное, простое — придало мне храбрости.

Она вела себя, как всегда, обволакивающе, уверенно, спасительно по-простому. И это сближало меня с нормальностью, возвращало почву под ноги, делало всё происходящее чуть менее пугающим.

Закончив свои восторги, Криста поторопила меня жестом и повела вперёд. Я поспешила за ней, следя, чтобы не наступить на её подол. Пылающее красное платье в пол, плотно облегающее её бедра, было сшито точно по фигуре и подчёркивало каждый изгиб, каждую линию. Она, как всегда, выглядела как вызов.

— Нам, девочкам-сопровождающим, полагается приходить чуть раньше, — объясняла она на ходу. — Сначала — в комнату ожидания, пока господа не прибудут и не… ну… не разберут нас, так сказать.

Я нахмурилась, и на мой немой, почти испуганный взгляд, она тут же добавила, поторопившись с улыбкой:

— Не переживай. Ты — не с остальными. У тебя будет своя, отдельная комната. Жизель говорила, что за тобой приедет Нивар Волконский. По-моему, так его зовут.

Имя отозвалось во мне эхом — тяжёлым, глубоким, будто ударило не по слуху, а по сердцу.

Огромные кованые ворота Императорского дворца были распахнуты настежь. По обе стороны стояли двое гвардейцев — величественные, как статуи, в парадной форме алого сукна с золочёными эполетами и шевронами в виде солнца, сиявшими на груди, словно их выкроили из самого закатного света. Лица — суровые, почти безжизненные, но в позе чувствовалась дисциплина, отточенная годами выправки.

Сам дворец, возвышаясь над городом, напоминал парящего орла — властного и недосягаемого. Беломраморные стены поблёскивали в оранжевых лучах заходящего солнца, словно вырезанные из снега и драгоценного камня. Золотая крыша слепила глаза, отражая последние отблески дня. Вокруг, в строгой симметрии, раскинулись царские сады: фонтаны с бронзовыми нимфами, клумбы с морозостойкими розами, аккуратно подстриженные кипарисы. Всё дышало безмятежностью, холодной и выверенной красотой.

Мы с Кристой поднялись по широкой лестнице из мрамора. Каблуки издавали ритмичный цокот, перекликаясь с журчанием фонтанов. У входа Криста уверенно произнесла:

— Мы от мадам Жизель.

Нас пропустили без единого уточняющего вопроса. Это удивило меня больше, чем стоило бы — я ожидала холодных взглядов, насмешек, снисходительной усмешки, с которой обычно смотрят на женщин подобного рода занятий. Но здесь, кажется, никто не смотрел сверху вниз. Или я уже настолько вжилась в свой новый образ, что перестала ощущать взгляды как приговор?

Как бы то ни было, мне начинало нравиться быть той, кем я сегодня стала. Пусть не без нюансов — но разве существует в этом мире нечто совершенное?

Войдя в парадную, я не сразу смогла сдержать восхищение: роспись на стенах, мозаики, высоченные потолки, украшенные золочёной лепниной и живописью — всё сливалось в величественную симфонию роскоши. Я шла следом за Кристой, раскрыв рот, с задранной вверх головой, едва не налетая на углы. Пол под ногами блестел, словно зеркало; каждый зал, в который мы заглядывали по пути, был как шкатулка: янтарные панели, породы красного дерева, вкрапления драгоценных камней в орнаменте стен.

На потолках и стенах, словно в панораме, тянулись росписи — живые, переливающиеся, кажется, даже дышащие. Это была история — миф о сотворении мира, о богах и великой зиме, сменившей златой век. Я не успевала вглядеться — ноги несли за моей проворной спутницей.

Где-то в коридоре зазвучали шаги. Гости начали прибывать. Мир за пределами меня и Кристы оживал — нарастающим шёпотом тканей, позвякиванием украшений, ароматами духов, шагами в лакированных туфлях.

Внезапно, в зале по левую руку от нас, я заметила, как одно из подвесных украшений — массивный хрустальный элемент люстры — соскользнул и, раскачиваясь, упал, ударившись о мраморный пол.

Криста мигом отреагировала, бросилась туда, не раздумывая — ну конечно. Это было так на неё похоже. Она никогда не могла остаться равнодушной к беспорядку или чужой беде.

А я осталась в коридоре, зачарованная фресками на стенах. История рождения нашего мира с детства притягивала меня своей загадочностью. Эти образы — богини, сотворяющие стихии, мужчина с лицом солнца, несущий огонь в ладонях, — были частью моего воображения с самых ранних лет. Сегодня они оживали прямо передо мной.

— Мир был окутан кромешной тьмой… — прошептала я себе под нос, едва касаясь пальцами стены, где на фоне пустоши простиралось беззвёздное небо. — В этой тьме был лишь Род — прародитель всего сущего…

Я шла вдоль фрески, будто сквозь туманный сон, читая знакомую с детства историю, переложенную здесь в красках и позолоте с пугающей достоверностью. Каждый фрагмент был узнаваем, но будто бы увиден впервые.

Что-то сжалось внутри. Я не слышала этот рассказ много лет. Раньше он казался мне сказкой — нелепым мифом, который Жизель пересказывала с лёгкой иронией мне перед сном. Но здесь, в этих залах, под холодным светом хрустальных люстр, в мраморной тишине императорского дворца он ощущался единственной истиной. Истиной, к которой я была глуха. Меня бросило в жар от масштаба веры, от красоты и ужаса утраченного знания.

— Затем Род родил Любовь… — прозвучал рядом глубокий голос, низкий, обволакивающий, как чёрный бархат. — Так началось сотворение мира. Мир наполнился Любовью.

Я вздрогнула.

Моё тело застыло. Взгляд метнулся вверх, туда, где, на фреске, длинноволосая девушка выходила из раскрытой груди бородатого титана. Рядом с моей ладонью теперь лежала другая — мужская. Она тоже касалась стены. Пальцы — длинные, тонкие, с серебряными перстнями, каждый с разным орнаментом: волны, солнце, узорчатая змея. Рука — крепкая, жилистая, с мужественной костяной линией, обрамлённая тёмным рукавом расшитого серебром пиджака.

Я закусила нижнюю губу — от растерянности, от того, как сильно заколотилось сердце. Развернулась и оказалась лицом к лицу с мужчиной. Он был ближе, чем я ожидала, и смотрел на меня с лёгкой, уверенной усмешкой.

Его рука всё ещё упиралась в стену, перекрывая мне путь, и я вынуждена была отступить ровно на толщину своей спины, вжимаясь в фреску. Я ощущала тепло камня сквозь тонкую ткань платья и его холодный взгляд, скользящий по моему лицу.

Он изучал меня — неторопливо, почти с любопытством охотника. А потом резко отстранился, как будто увидел достаточно. Подтянул манжеты, поправил складки на рукавах. Усмешка исчезла, и вместо неё на лице проступила сдержанная холодность, чуть-чуть высокомерная — роскошь, которую позволял себе его рост и выправка.

— Трущобы полны сюрпризов… — сказал он тихо, почти интимным полушёпотом, и в его хризолитовых глазах мелькнула искра. Свет люстр высекает бликовую россыпь на радужке, а его губы едва тронула полуулыбка.

Он стряхнул с плеча невидимую пылинку, поправил запонки и сделал шаг назад, оставляя после себя лёгкий аромат какого-то древесного парфюма с металлической ноткой.