Хризолит и Бирюза

Глава VII

Еще несколько мгновений я стою в темноте узкой каморки, пытаясь прийти в себя и поспешно поправляя юбку. Во мне бушуют две противоположные силы: одна — злая, колючая, готовая швырнуть в лицо этой самоуверенной верховной выскочке всё, что я о ней думаю; вторая — куда более коварная — томно шепчет: «А если бы он не остановился?..» Именно её, сладостную и постыдную, я стараюсь задушить в зародыше.

Собравшись с силами, я открываю дверь. Свет снаружи больно бьёт в глаза, и я, зажмурившись, машинально морщусь. Почти сразу натыкаюсь на Лоренца. Он стоит, довольный, как кот у миски сливок, и лениво покачивает в руке высокий стакан с лимонадом — кажется, уже не первый.

— О, милая, у тебя в волосах паутина, — его рука тянется к моей шее. Я инстинктивно отстраняюсь, но тут же выдыхаю и позволяю ему снять тонкую нить паучьего искусства с прядей. — Ты выглядишь… напряженной. Что ты делала в каморке?

Я судорожно ищу в голове хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение и, слишком медля с ответом, ощущаю, как тянется неуместная пауза.

— Серьга укатилась, — наконец выговариваю я, поднимая взгляд. Лицо Лоренца меняется, в нем мелькает тревога. — Было непросто, но я её нашла.

Он бросает взгляд на мои уши. Те будто бы сгорают от стыда, краснеют — как будто подтверждая, что серьга только что вернулась на своё место. Но в глубине сознания, сквозь смущение, снова всплывает образ Нивара: его дыхание в мою шею, чуть дрожащие пальцы, прикосновение, от которого всё внутри скрутилось. Я прикусываю щеку изнутри и пытаюсь вытеснить это воспоминание.

— Похоже, ты надышалась пылью, — мягко говорит Лоренц и сгибает руку в локте, подавая её мне. — Пойдем, подышишь свежим воздухом.

Он также протягивает мне стакан:

— И держи лимонад. Сейчас он тебе нужнее, чем мне.

Свет бьёт в глаза ещё ярче, чем прежде, когда я оказываюсь на улице, — я щурюсь, прикрываясь рукой. Быстро окидываю сад взглядом: на первый взгляд всё по-прежнему. Только Барон стоит как на иголках и даже не пытается скрыть напряжения.

Я тебя понимаю, дружище…

Лоренц подводит меня к нему:

— Отец, познакомься. Это моя подруга, Офелия Хаас. До недавнего времени она жила в Нижнем городе.

Маркиз на секунду замирает, а потом, с почти театральной ловкостью, надевает вежливую, приглаженную улыбку. Тонкая, выверенная в салонах высшего света.

«Бароном» мэра Нижнего города называют здесь по старой привычке. Формально он — маркиз, представитель древнего рода и один из тех, чьё слово весомо даже в императорском совете. Но когда почти восемьдесят лет назад на окраине Мараиса возник новый рабочий район, тогдашний правитель этой земли — дальний родственник Винтерхальтеров — стал первым неофициальным «бароном» Нижнего города. Это имя прилипло и стало почти титулом. Так что, несмотря на родовую привилегию, даже нынешний маркиз Винтерхальтер, управляющий этими землями, по сей день остается в устах горожан просто Бароном.

— Офелия, — продолжает Лоренц, — это мой отец, Николас Винтерхальтер. Маркиз и, по совместительству, глава Нижнего города.

Николас берёт мою протянутую руку — мягко, уверенно — и чуть касается пальцев губами. В этом движении нет страсти, но есть древняя выучка.

— Рад знакомству, — произносит он, поправляя усы. Затем мимолётный взгляд на сына, и снова на меня — уже внимательней, с оттенком иронии. — Лоренц рассказывал о вас.

Он делает шаг ближе, и с почти рассеянной вежливостью продолжает:

— Вы вчера были на балу в императорском дворце, верно? Как вам Верхний город? Впечатлили фасады, парки, колонны? — Он чуть склоняет голову, и в голосе уже другая интонация: — Сильно отличается от Нижнего города?

Сравнение Верхнего и Нижнего — это как сравнивать паркет и угольную пыль.

Меня застигает врасплох не сам вопрос, а его интонация. Слишком лёгкая, как будто он пробует меня на прочность. Я запинаюсь. И осознаю: он знает, насколько несопоставимы эти два мира. Не спрашивает — проверяет.

Я колеблюсь. Николас замечает паузу, и внезапно в его лице что-то меняется. Улыбка становится мягче, почти доброжелательной. И голос — спокойным, теплым, почти отеческим:

— Я сделаю всё, чтобы в следующий раз вы ответили мне без раздумий, моя девочка.

Он говорит это тихо, без нажима. Ни капли высокомерия. Только укоренённая уверенность в том, что изменения — дело времени.

Но я не сказала. И мне становится стыдно. Я могла бы соврать. Могла бы сказать, что Нижний город прекрасен.

А он действительно был прекрасен. Улицы, где я росла, пахли выпечкой по утрам, бельём на верёвках, углём в печах и вишней в старом саду возле школы.

Но теперь всё по-другому.

Цены на жильё выросли, на уголь — тоже. Кварталы скупают чужаки в серых пальто, не здоровающиеся с лавочниками. Хотя заводы ещё только одобрены к строительству — уже ощущается их тяжесть.

На стенах домов появились трещины, хотя почва под ними ещё не дрожала. Люди стали тревожнее, как звери, чьё логово пересекает линия рельс.

И воздух будто стал суше, тяжелее. Хотя дым ещё не поднялся, он уже чувствуется — в настроениях, в взглядах, в разговорах на кухнях.

Скоро всё изменится.

Они называют это прогрессом.

— Прошу меня простить, — с грустной, едва заметной улыбкой сказал Барон, кивнул и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью дома.

— Мне так неловко, Лоренц… — прошептала я, складывая ладони у переносицы. — Я не хотела обидеть твоего отца. Святой Род…

Я осталась стоять, чувствуя, как с каждой секундой во мне нарастает стыд.

Я подняла глаза — в янтарном взгляде Лоренца не было ни укора, ни раздражения. Он аккуратно убрал мои руки от лица и чуть покачал головой:

— Он будет в порядке. Он сильный человек.

— Сильным людям тоже иногда нужна жилетка, — сказала я тихо, глядя в ту сторону, где исчез его силуэт. Голос предательски дрогнул — совсем чуть-чуть, едва уловимо, но достаточно, чтобы в груди сжалось.

Лоренц сжал губы. Он понял. Понял слишком хорошо, но не знал, как ответить. Слова в таких случаях звучат фальшиво. Он просто обнял меня за плечи, аккуратно, но с ощутимой теплотой — и этого касания оказалось достаточно. Оно сказало больше, чем могли бы слова.

— Спасибо тебе, — сказал он почти шёпотом, будто признавался в чём-то большем, чем благодарность.

Я кивнула, но уже смотрела не на него. Через плечо Лоренца я заметила Нивара. Он сидел чуть поодаль, с чашкой чая в руке. Никс висела у него на шее, шептала в ухо, смеялась, прижималась щекой к его щеке, но он будто не слышал её. Не ощущал.

Он смотрел куда-то сквозь неё и слушал мужчину рядом — инвестора, окружённого остальными. Нивар держался отрешённо, с ленивым вниманием, но я знала — он слышит всё. И ничего не говорит.

— Тебе не нужно быть там? — спросила я, мягко выскальзывая из объятий Лоренца.

— Как раз туда и шёл. Береги себя.

Он вдруг оказывается ближе, чем был мгновение назад, берёт мою ладонь в свою — и легко, будто по привычке, касается её губами. Его шаги растворяются в звуках сада, а я наконец позволяю себе выдохнуть. Но выдох не приносит облегчения — только пустоту.

Я возвращаюсь к своему креслу, медленно сажусь и нащупываю в сумочке платок. Протираю шею — быстрым, почти резким движением. Как будто стираю не пот, а остатки чужого тепла, чужих взглядов, слов, от которых под кожей остаётся след.

В голову снова врезается картинка. Резкая, почти живая.

Стена каморки. Тень. Его дыхание в моей шее. Я прикусываю губу — сердце пропускает удар и тут же начинает биться чаще.

Неосознанно бросаю взгляд в сторону. Нивар уже смотрит на меня. Его лицо — непроницаемое, спокойное. Но в глазах… в глазах горит зелёное пламя, улавливающее солнечные отблески, пробивающиеся сквозь листву деревьев. Это пламя не осуждает и не зовёт. Оно знает.

Мне становится дурно. Мысли, будто чужие, навязчивые, облепляют голову, как мухи. Чтобы не утонуть в них, я роняю взгляд на подол своего платья и начинаю машинально перебирать ткань пальцами, скользя по вышивке, будто в ней прячется спасение.

На столе передо мной стоит лимонад — прохладный, мутно-жёлтый, с капельками на стекле. Подарок Лоренца. Я хватаю стакан и почти залпом выпиваю большую часть. Горло холодеет, но внутри всё равно горячо.

И тут — обрывок фразы:

— …я бы забрал ту светлую девочку в голубом платье себе в поместье…

Слова, как удар. Я вздрагиваю и краем глаза нахожу говорившего. Мужчина в возрасте. Солидный. Богато одет, манеры неторопливые, вес уверенный. Выглядит так, словно привык покупать всё, на что указывает пальцем.

Мельком представляю: сколько бы я смогла выручить за ночь с ним? Сколько украшений могла бы позволить себе завтра? Даже его лысина и нелепые гусарские усы кажутся менее отвратительными, если взглянуть на них сквозь призму золота и бриллиантов.

Так говорит одна часть меня. Холодная, выжившая.

Но вторая… та, что ещё не продана — рвётся изнутри, кричит, сопротивляется, скребётся когтями: нет, не так, не снова, не с ним…

Я сглатываю. Слишком шумно. Слишком остро.

И вдруг вижу, как Нивар приближается к этому мужчине. Подходит вплотную, хлопает его по нагрудному карману, и что-то шепчет на ухо. Мужчина хмыкает, переводит взгляд — не на меня. На другую светловолосую девушку, только в желтом платье.

Она реагирует мгновенно. Улыбка растягивается на лице, рука легко убирает с декольте прядь блондинистых волос. Поза — ласковая, преданная. Отрепетированная до автоматизма.

Инвестор медленно кивает и, не торопясь, подходит к девушке. Подаёт ей локоть. Та принимает его с изяществом, словно это был их давний уговор.

Они уходят, скрываются за границей сада. Вслед за этим — звук заводящегося автомобиля и скрежет колёс по гравию. Один из инвесторов покидает чаепитие.

Нивар садится обратно на плетеное кресло с мягкой подушкой на сидении, а я всё ещё держу пустой стакан, как будто он может спасти меня от мыслей, от себя — от этого мира, где мы всё ещё стоим на витрине.

На моем лице отразилось непонимание, и я ищу глазами Кристу, которой уже давно не вижу.

Мимо неспешно проходит Жизель — в облаке духов, с шелестом ткани, с точным, как у хищницы, прищуром. Я останавливаю её вопросом:

— А где Криста?

— О, детка, — сладко тянет она, сверкая всеми своими тридцатью двумя зубами, — Кристана давно уехала. В компании одного прелестного мужчины.

Она смеётся, мягко касаясь моего плеча.

— Вот и Саша тоже. Разлетаетесь, как горячие пирожки! Успеть бы всех упаковать!

Жизель явно в восторге от происходящего. И неудивительно. Кто, как не она, умеет превращать желания в товар, а девушек — в искусство упаковки.

В Нижнем городе люди готовы продать душу за крошку хлеба или ведро чистой воды. Здесь же торгуют другим — телом, властью, фантазиями, которые не скрыть даже за академической речью и выправкой с аристократических балов.

Я отвожу взгляд. И уже не в первый раз за вечер снова ловлю себя на желании посмотреть на него. На Нивара.

Мне уже самой становится дурно от этой тяги — дикой, неуправляемой, будто не мной рожденной. Он вдруг резко встаёт, и я вздрагиваю. На миг подумала, что он снова поймает мой взгляд, и сердце больно толкнулось в грудную клетку.

Стыдно.

Я закатываю глаза и усмехаюсь своей нелепости. Вот так? Вздрогнула, потому что он шевельнулся? Серьёзно?

Пиджак.

Он всё ещё у меня в руках, свёрнут в тонкий пакет, который я нервно сжимаю пальцами. Я не решалась отдать его весь день. Может, сейчас?

— Граф Волконский, — зову я его, подходя ближе. Голос предательски дрожит. Он разворачивается — спокойно, с лёгкой небрежностью. Пиджак из нынешнего комплекта он уже накидывает на плечи — явно собирается уходить.

— Я… должна вернуть вам вашу вещь.

Я протягиваю пакет, но он даже не смотрит на него. Только на меня. И всё. Уголок губ чуть поднимается — слишком спокойно, слишком уверенно. Он облокачивается на стол, медленно наклоняется к моему уху и шепчет:

— Оставь у себя. Я скажу, когда ты его наденешь.

Я вспыхиваю. Щёки заливает жар, кровь гудит в висках. Хочу что-то ответить, хотя бы возразить, но он уже отвернулся.

Не глядя на меня, вальяжно, с руками в карманах, он выходит за пределы сада.

У машины останавливается, открывает заднюю дверь и поворачивается ко мне — всё с той же тенью насмешки в глазах.

Зовет? Или дразнит?

Теряясь в догадках, я ищу взглядом Жизель, словно она могла помочь мне разобраться в сложившейся ситуации. Замечаю, как она смотрит на меня — напряжённо, оценивающе. Ничего не говорит. Только провожает глазами, в которых читается слишком многое, но незнакомое мне. От этого взгляда мне становится не по себе.

Прохожу мимо кресел, как будто сквозь водяную завесу. Всё расплывается — разговоры, лица, солнце. Я подхожу к машине. Открытая дверь, обивка из мягкой кожи, запах бензина и какого-то сладкого табака.

Сажусь. Кожа кресла мягко поддаётся подо мной. Захлопывается дверь.

Машина срывается с места.

Я оборачиваюсь. Нивара в машине нет.

Я одна. Он не сел со мной.

— Простите… а куда мы едем? — голос выходит тише, чем я ожидала.

Водитель коротко называет адрес моих комнат.

Я сжимаю пальцы на пакете, лежащем на коленях. Сердце бьётся так, будто я что-то потеряла. Или, наоборот, только что подписала.

Я ничего не понимаю.