Хризолит и Бирюза

Глава XXI

Печенье, которое маркиз в который раз небрежно окунул в чай, с тихим, но зловещим плеском утонуло в чашке, оставив на поверхности дрожащие круги. Лоренц уже не откинулся лениво на спинку дивана, как прежде, — он подался вперёд, локтями опершись о колени, и его пристальный взгляд впивался в моё лицо так, будто он пытался прочесть то, что я сама ещё не осознала.

Тишина в кабинете сгустилась, стала почти осязаемой — плотной, вязкой, словно густой туман, давящей со всех сторон. Я ощущала, как этот невидимый пресс сжимает грудь, лишая возможности сделать глубокий вдох. Мои пальцы непроизвольно сжались в кулаки, но я боялась поднять взгляд — знала, что встречусь с глазами мужчин, чьё внимание сейчас походило на острые кинжалы, вонзающиеся прямо в душу.

Маркиз замер, и в его неподвижности было что-то хищное, выжидающее. А в глазах Лоренца мелькнуло и быстро разгорелось нечто большее, чем простое любопытство — будто в его памяти вспыхнуло далёкое, но яркое воспоминание, связанное с тем, что я сказала. Моя фраза, произнесённая с лёгкой, едва заметной дрожью, повисла в воздухе, отрезая меня от прежней роли безымянной участницы чужой игры. Теперь я ощущала, что стала фигурой куда более весомой — и каждый из мужчин это прекрасно понимал.

— Как занятно… — произнёс он, протягивая слова медленно, словно смакуя каждую букву, и в его голосе звучал неподдельный интерес, за которым угадывалось что-то гораздо глубже простого любопытства. Его взгляд, холодный и проницательный, словно пытался ухватить невидимые нити моего происхождения, дотянуться до тайн, о которых я сама узнала совсем недавно. Я уловила в этом взгляде отголоски прошлого — старые воспоминания, что рождались в глубине его сознания и явно были связаны с моим отцом.

Граф, казалось, уже понимал: я — не просто носительница определённой фамилии. В моих жилах текла кровь, способная стать оружием в чьих-то руках, — оружием, которое могло решать судьбы и рушить устои. Его осознание легло между нами невидимым грузом, и я почувствовала, как меня будто обнажают на холодном ветру политических интриг.

В груди сжалось, но вместо страха пришло ощущение внутренней опоры. Беспокойство уступило место спокойной уверенности. Я знала цену этой тайны, но теперь — теперь я была готова использовать её так же, как и они.

Неожиданно отец Лоренца хлопнул в ладони. Резкий звук пронзил вязкую тишину, и почти сразу в дверях появилась прислуга. Ей коротко приказали заменить чашку и принести бутылку выдержанного бренди. На мгновение я уловила в этом жесте не просто заботу о комфорте — это была пауза, время, чтобы обдумать сказанное.

Лоренц, нахмурившись, запустил руки в волосы и чуть наклонился вперёд, облокотившись на колени. В его глазах мелькала работа мысли, и я поняла: в его голове начинают складываться обрывки паззла, соединяя мои поступки, моё подавленное состояние на похоронах императора и то, что он знал о моей семье.

— Ровена Хаас… — маркиз произнёс имя моей матери почти шёпотом, но оно пронзило меня, как выстрел. Я резко подняла глаза на него, в груди всё сжалось.

Они были знакомы?

— Как же я сразу не догадался… — добавил он, и в его голосе прозвучала нотка досады, опасно смешанная с каким-то личным воспоминанием.

Мужчина встал и начал неспешно расхаживать по кабинету, погружённый в размышления. Я перевела взгляд на подавленного Лоренца и мягко положила руку ему на запястье, словно призывая вырваться из тех мучительных мыслей, что его пленили. Следуя моему знаку, он поднял голову и прошептал:

— Почему ты молчала?.. — голос маркиза прозвучал не упрёком, а скорее испытанием, будто он хотел услышать не слова, а саму суть моего ответа.

— Я не знала, что мой отец занимает такое важное место — стоит у самой вершины пищевой цепочки, — виновато опустила глаза и тихо произнесла, стараясь не встречаться с его пристальным взглядом. — Я думала, что он всего лишь чиновник… до недавних пор.

Лоренц медленно провёл ладонями по лицу, задержавшись на глазах, как будто хотел стереть из них тяжесть происходящего. Его плечи напряжённо поднялись, но он ничего не сказал.

— Здесь палка о двух концах, барышня, — внезапно заговорил маркиз, приподнявшись в кресле так, будто собирался обрушить на меня важнейший факт. — Вы, так же, как и Агнесс Гарибальди, являетесь наследницами императорского престола. Вы уверены, что разумней отдать место ей?

Лоренц нахмурился. Его взгляд был тяжёлым, полным вопросов, но сейчас не время было задавать их вслух. Он снова встретился со мной глазами, и в этот момент между нами словно промелькнула молния: он увидел решимость, которую я не могла — да и не хотела — прятать.

Я понимала, что не собираюсь сдаваться. Это право, эта возможность — они не принадлежали никому по умолчанию, даже Агнесс.

— Агнесс готовили к этому чуть ли не с детства, а мне посчастливилось узнать о данном родстве только пару дней назад, — сказала я, чувствуя, как в груди вспыхивает осторожный, но упрямый огонь. Мысль о том, каково это — управлять целой Империей, на мгновение закружила в голове, но я тут же оттолкнула её. — Я лишь бастард, а Агнесс — благородных кровей.

— Бастард… — маркиз произнёс это слово с такой лёгкой усмешкой, что оно прозвучало почти как комплимент. Он перестал расхаживать по комнате и опустился обратно в кресло напротив меня, скрестив пальцы на колене. Его глаза блеснули острым интересом. — Знаешь ли ты о герцогском роде Хаасбрандт?

После моего отрицательного кивка он продолжил, понизив голос, словно делился запретной летописью:

— Несколько десятков лет назад нынешняя Империя не знала раздела на Нижний и Верхний город. Род фон Бентхайм, императорский дом, был опорой народа, а рядом с ним шагали Марксы — ближайшие родственники…

Он ненадолго замолчал, медленно вдохнул, будто решаясь коснуться воспоминаний, которые не любят лишних ушей.

— Из Вирдумлара, Северного королевства, к нам переселились несколько высокопоставленных фамилий. Среди них особенно выделялись Хаасбрандты, — в голосе его зазвучала особая торжественность. — Они быстро снискали уважение: открыли школу в Нижнем городе, куда могли прийти дети любого сословия, начиная с семи лет. Учредили бесплатную врачебную помощь для бедняков, организовали приюты для беспризорников. То, до чего у Императора никогда не доходили руки, они брали на себя.

— Слава Хаасбрандтов росла с каждым годом. Народ прозвал себя «смешанным» — соединением императорских традиций и новых реформаторских идей. Нижний город стал центром кипучей жизни. На его улицах звучали речи о свободе, равенстве, справедливости. Даже часть аристократии вложила свои капиталы в их предприятия, полагая, что новое дыхание укрепит всю державу.

Он сделал паузу, облокотился на подлокотник кресла и уставился в пустоту, как будто видел перед глазами тот роковой день.

— Тогда-то Хаасбрандты и предложили устроить народные гулянья, каких ещё не видывала Империя: песни, пляски, пиво рекой и дары из собственных запасов и императорских кладовых. Афиши украсили каждый перекрёсток, и со всех концов державы к Нижегородской ратуше, выбранной местом празднества, потянулись толпы.

Его голос стал тише, как будто слова тонули в невидимой тяжести.

— Но жадность и нетерпение… Они всегда идут рука об руку с надеждой. Толпа, хлынувшая к площади, смяла сама себя. Люди лезли друг на друга, давили женщин, детей. Крики, треск ломающихся под натиском тел лавок… — он закрыл глаза, будто вновь слышал тот гул. — Когда всё стихло, полторы тысячи мёртвых лежали на брусчатке, и ещё тысяча осталась калеками на всю жизнь.

Маркиз поднял взгляд на меня, и в нём была горечь, не смешанная ни с осуждением, ни с оправданием.

— Сначала Хаасбрандты не могли поверить, что их добрые намерения обернулись такой кровью. Но скоро под окнами их особняка стали собираться толпы — уже не с благодарностями, а с проклятиями. Люди, когда-то верившие в них, теперь бросали камни в их окна.

Он замолчал, и в кабинете разлилась та самая давящая тишина, которая всегда приходит после рассказа о чьём-то падении.

— В смятение вскоре вмешались истинные лидеры — те, кто не боялся разорвать оковы страха и притеснений. Они собирали митинги, где каждое слово звенело, как молот по наковальне, призывая смести власть Хаасбрандтов. Те, кто потерял семьи и близких, становились решительнее с каждым днём. Даже самые осторожные заговорщики наконец поняли: промедление теперь — смерть.

— Час настал. Толпа, сжавшаяся в единый кулак, рванулась к воротам особняка. Ни стража, ни стены не могли её остановить. Хаасбрандты, привыкшие к мирной жизни и почестям, не были готовы к борьбе за собственные жизни. Их праздники обернулись кошмаром, и первые заклинания мести — кто-то шептал их, кто-то кричал во весь голос — прокатились далеко за пределы их владений.

— Пламя, охватившее особняк, было видно даже с самых дальних окраин Империи. Смерть семьи стала переломным моментом: Империя треснула. Рабочие ушли и основали Нижний город, а его возглавил мой отец, Захарий Винтерхальтер. Он поднимал его с нуля: строил дома, утверждал законы, создавал собственный совет. Для народа он был не просто правителем — он был одним из них, тем, кто говорил с рабочими на одном языке и защищал их на императорских заседаниях.

— Всё шло ровно, пока Маркс не заявил, что перенесёт сюда заводы — источники копоти и вони, от которых Верхний город собирался избавиться. Но… это уже другая история.

Маркиз слегка прищурился, и в уголках его губ появилась едва заметная, тёплая улыбка:

— Ходили слухи, что в ту ночь, когда особняк Хаасбрандтов пылал, одна из горничных вынесла на руках юную наследницу. Она воспитывала её как родную дочь, сократив фамилию до «Хаас» — на древнем языке это значит «заяц»: тот, кто уходит от погони, быстрый и ловкий.

Николас перевёл взгляд в сторону, будто увидел за пеленой лет далёкий, но дорогой образ.

— Я знал Ровену лично. Имел свободный доступ в административные коридоры дворца, где служил Ольгард, и часто бывал в приёмной Маркса, добиваясь средств на строительство домов в Нижнем городе. Именно там мы и сблизились. Она была необыкновенной женщиной — ум, энергия, и в то же время доброта, которой не встречаешь при дворе. Двери нашего дома всегда были для неё открыты. До рождения Лоренца она часто бывала у нас… и всегда была желанной гостьей.

— Потом я всё реже видел её во дворце, — голос маркиза стал глуше, будто он говорил больше самому себе, чем мне. — А когда встречал, Ровена была несчастна… словно голубка, попавшая в руки человека, который держит её не ради красоты, а ради власти над ней. Когда моя жена родила, я погрузился в заботы о семье и перестал бывать у Маркса.

— Спустя три года, когда с этим проказником… — он метнул взгляд на сына и тихо усмехнулся, — стало чуть легче, я снова наведался к Ольгарду. Но Ровены там уже не было. Вместо неё возле Маркса появилась другая женщина, чьё имя мне так и не удалось узнать. Она скользнула в коридоре, словно тень, и пропала, оставив после себя лишь холодное послевкусие.

При этих словах что-то болезненно сжалось внутри меня. В памяти, как кадры старого фильма, вспыхнули и исчезли образы детства — смех, тёплые руки, мягкий голос. Жизель. Она была везде, в каждом моменте моего становления. Я не могла поверить, что в её жизни могло быть место предательству… Но факты не спрашивают, во что ты готов верить. Пустота, которую она оставила, росла с каждым днём, вытесняя из меня остатки детской веры в неизменность близких.

— Жизель была подругой моей матери, — произнесла я медленно, стараясь подбирать слова так, чтобы они не дрожали. — После смерти мамы она стала для меня всем. Маркс, узнав о беременности матери, выгнал её… и тогда Жизель протянула ей руку. Дала крышу, предложила работу… — я запнулась, нахмурившись, — ту же самую работу, что потом предложила и мне. Но после… после того, что случилось с изнасилованием…

На лице Николаса мелькнула боль, резкая, как удар. Казалось, он почувствовал эту рану вместе со мной.

— Жизель стала мне как мать, — выдохнула я, и слова эти повисли в воздухе, тяжёлые, как свинец.

Ком подступал к горлу, обжигая изнутри, но я цеплялась за последние крохи самообладания — слёзы были бы подарком для той женщины, которая умела превращать слабость в оружие. Я пыталась думать холодно: может, её замысел был куда сложнее, чем казалось на первый взгляд? Какое безрассудное мастерство — играть одновременно на двух досках, держа все фигуры в руках! Страх и любопытство переплелись во мне в странный узел, и я поняла: к ответам мне не пробиться, пока я сама не выйду из её игры.

— Вы думаете, она знала что-то… и теперь ей нужно уничтожить меня? — тихо произнесла я, слова ложились в воздух, как камешки на гладь воды, вызывая рябь в их взглядах. — В чём её выгода?

— Возможно, всё не так однозначно, — отозвался Лоренц. Его голос звучал глухо, а в глазах клубилась мрачная туча, накапливавшаяся в нём весь этот разговор. — Месть — это марафон, а не удар кинжалом. Если бы она хотела убить тебя, сделала бы это в детстве. Может, ты — ключ к чему-то куда большему… к тайнам, о которых сама пока не подозреваешь.

— Мой сын прав, — тихо поддержал Николас, и в его голосе слышался не просто вес опыта, а усталость человека, привыкшего взвешивать каждое слово. — Она уже понимает, что тебе известна правда об отце, и ждёт, что ты отреагируешь так, как ей нужно — отвергнешь её, подтолкнёшь к следующему ходу.

— Тогда играй наоборот, — жёстко сказал Лоренц, брови его сдвинулись, кулаки сжались. — Если она хочет слёз — смейся. Прикажет стоять — беги. Никогда не дай ей вкусить свою победу.

Николас задумался, поглаживая бороду. В его взгляде мелькнуло что-то опасно расчётливое — мысль, которую он предпочёл пока удержать при себе.

— Для начала можно и так, — медленно произнёс он, — но, думаю, придёт время, когда нам придётся полностью переписать правила.

Очередной валун обрушился на плечи вместе с пониманием: теперь мне придётся действовать по заранее выстроенной схеме, притворяться, подстраиваться — лишь бы вытянуть другого человека на чистую воду. Но притворство никогда не было моей стихией. Я привыкла быть открытой, честной, справедливой — именно такой хотела оставаться в глазах окружающих. Однако, ступив на мраморный пол императорского дворца, я ясно осознала: этим мечтам не суждено сбыться.

Каждое моё движение теперь требовало расчёта. В этом мире интриг, где любой неверный шаг мог стать последним, я боялась потерять себя — раствориться среди чужих масок и бесконечных спектаклей. Чувство подавленности росло, а мои идеалы, некогда твёрдые и непоколебимые, плавились под жаром беспощадной реальности.

Двор требовал игры. Здесь всё было минами, готовыми взорваться в самый неподходящий момент. Но сквозь этот хаос пробивалась тонкая нить надежды: что, доведя начатое до конца, я смогу вернуться к своей истинной сути. Ради этого стоило рискнуть, даже если придётся идти наперекор собственным принципам. Времена менялись, но моя решимость лишь крепла, и даже если во мне рождались тени лжи, я была готова использовать их во благо правды.

Горничная бесшумно разлила принесённый бренди по бокалам. Янтарная жидкость в хрустале вспыхнула золотом в свете камина. Я потянулась, обхватила стакан и, не раздумывая, одним движением осушила его до дна. Обжигало, но внутри это чувство будто отрезвляло. Маркиз Винтерхальтер расхохотался так, что в уголках его глаз появились глубокие морщины, а Лоренц продолжал смотреть на меня пристально, словно пытаясь прочитать то, что я прятала глубже всего. В его взгляде тревога смешивалась с непониманием, и от этого становилось ещё тяжелее.

— Думаю, этого вполне достаточно, чтобы заслужить моё доверие, госпожа Хаас, — тёплый, низкий голос барона прозвучал в моих ушах почти интимно, и я, облегчённо вздохнув, откинулась на спинку дивана, чувствуя, как напряжение отпускает. — Что же до госпожи Гарибальди, — продолжил он, — я уже известил герцога о намерении провести бал дебютанток в Императорском дворце. Сроки как раз подходящие.

— Что для этого потребуется? — спросила я, едва удерживая волнение: хотелось скорее погрузиться в организацию праздника.

— От вас, милая моя, лишь разослать приглашения всем знатным особам, достигшим восемнадцати лет, — Николас игриво подмигнул, хлопнул себя по коленям и поднялся с дивана. — Предлагаю устроить бал уже в эту пятницу. Недели вам обоим хватит, чтобы всё подготовить?

— С головой, отец, — ответил Лоренц, улыбка его была широкой, но в ней проскальзывало что-то лукавое. — Я даже готов лично посетить каждый дом юных дам, чтобы вручить им торжественный пергамент.

Он говорил легко, с оттенком шутки, но в этой легкомысленности пряталась привычка очаровывать и завоёвывать внимание. Я вспомнила толпу девушек на чаепитии у Маркса — и поняла, что Лоренц умел быть центром любой компании. Однако, когда его взгляд задержался на мне, в нём мелькнуло нечто иное, глубокое, почти неуловимое — будто за маской весельчака скрывался человек, который искал не мимолётных увлечений, а подлинных, искренних чувств.

— Что ж, — я выпрямила спину, стараясь не встречаться взглядом с Лоренцем, чувствуя лёгкую неловкость. — Чем раньше начнём, тем лучше!

— Но для начала зайдите к нашей Агнесс, ей нужно сообщить, что от неё ожидается, — отец Лоренца сел за массивный письменный стол, разложил перед собой листы и принялся что-то выводить, время от времени макая перьевую ручку в чернила. — Она слишком долго ждала этого возвращения…

Мы попрощались с маркизом и направились с Лоренцом к комнате молодой девушки. По пути он прихватил со стола отцовский стакан с бренди и теперь неспешно потягивал, словно смакуя каждую ноту крепкого напитка. Поймав мой недовольный взгляд, Лоренц лишь усмехнулся, одной рукой расстёгивая очередную пуговицу на своей льняной рубашке.

— Почему ты хмуришься, ласточка? — он легко коснулся кончиком пальца моего носа. — От недовольства можно быстрее состариться.

— Я не верю, что это всё происходит со мной, — ответила я, замедлив шаг и уставившись в паркет. А потом и вовсе остановилась. — Может быть, именно я та, кто сможет многое изменить в судьбах людей.

— Что угодно может изменить жизни, птичка, — его голос стал глубже, теплее, а в глазах появилась та самая уверенность, которой мне всегда не хватало. — Но к этому нужно быть готовой.

Я встретила его взгляд — и вдруг ощутила, как невидимая преграда внутри меня начала трескаться. Слова, интонация, тёплый свет в его глазах — всё это отозвалось в самом центре моего сердца, заставив дыхание сбиться. Решимость росла, как прилив, и я поняла: оставить всё как есть я уже не смогу.

— В тебе есть стержень, Офелия, — сказал Лоренц тихо, будто опасался нарушить хрупкую тишину коридора. Его голос был твёрдым, но в нём звучала искренняя забота. — Такой стержень невозможно сломать. Это редкость в нашем мире, редкость, достойная восхищения… и опасения. Вступая на этот путь, тебе придётся делать сложный выбор — кого защищать, а кого оставлять позади. И если ты сумеешь быть верна себе и своим убеждениям, если примешь этот груз ответственности, — тогда у тебя будет всё, чего только можно желать.

Он говорил медленно, подбирая каждое слово так, будто хотел, чтобы оно проросло во мне.

— Я знаю, что ты хочешь стать самой лучшей — лучшей во всём. Это правильно, — Лоренц сделал паузу, глубоко вдохнул. В его глазах вспыхнул тихий огонёк восхищения, и он добавил мягче: — И я это искренне уважаю.

На мгновение он замолчал, и я поняла, что он подошёл слишком близко, словно не заметил, как сократил расстояние между нами. Лёгкая тень нахмуренности скользнула по его лицу — будто он сам испугался собственной откровенности. Медленно, почти робко, он отступил на шаг, пригубил янтарную жидкость из хрустального бокала, где свет играл в глубине, а затем развернулся ко мне спиной.

— Вот и всё, что я хотел тебе сказать, — произнёс он мягко, протягивая руку в приглашающем жесте. В его движении была сдержанность, но и нечто ещё — тёплый намёк, от которого у меня участилось сердцебиение.

Последнюю фразу он вымолвил с такой трогательной неловкостью и лёгким смущением, что я не смогла сдержать тихий смешок. Он вырвался сам собой, тёплой искрой, будто из глубины души, и, кажется, застал врасплох нас обоих. В его глазах мгновенно мелькнул блеск — как у человека, который понял, что проговорился, — но, вместо того чтобы смутиться, Лоренц с показным равнодушием сделал вид, что ничего не произошло.

По коридору, окутанному мягким светом старинных бра, он шёл уже совсем иначе — словно озорной мальчишка, решивший во что бы то ни стало выведать у меня причину смеха. Он украдкой бросал взгляды, будто надеялся поймать меня на признании, и его едва заметная улыбка то и дело скользила по губам. В эти редкие мгновения он казался удивительно открытым и настоящим — почти чуждым строгим рамкам дворца.

Мы шагали почти в полной тишине: только шелест моих юбок и мерный скрип старого паркета сопровождали путь. Я переваривала его слова, и «стержень», о котором говорил Лоренц, теперь жил во мне — невидимый, но ощутимый, словно лёгкий ветер, касающийся души. Мысли о выборе — кого защищать, а кого предать — резали остро, как штормовые волны, разбивающиеся о скалы моего внутреннего мира. Я понимала: этот путь потребует не только храбрости, но и внутреннего каркаса, который сможет удержать равновесие там, где другие сломались бы.

Лоренц, словно почувствовав мой внутренний сумрак, бросил короткий взгляд через плечо. В его глазах мелькала едва заметная грусть — не просто предупреждение, а тихий призыв к действию, к борьбе. Я ощутила, как внутри меня загорается тихий огонёк, желающий следовать его советам, потому что в мире так много тех, кто не может сделать выбор, оставляя других на произвол судьбы.

А я не могу позволить себе быть одной из них.

Сделав глубокий вдох, я словно обрела невидимый щит внутри себя — твердо решила не растворяться в этом хаосе и не утратить собственное «я». Моё предназначение казалось ясным: защищать тех, кто сам не в силах поднять меч или даже слова сказать в свою защиту. Пусть исход был неизвестен, и ни одна судьба не гарантировала спокойствия, но именно та уверенность, что исходила от Лоренца, словно топливо, разжигала во мне огонь идти дальше, несмотря на страхи и тени, подстерегающие на каждом шагу. Я готова была зажечь свой собственный свет в этом мрачном мире.

Южное крыло особняка Винтерхальтеров встретило нас прохладным сквозняком, который скользил меж высоких дубовых панелей, потемневших от времени, и резных шкафов с витринами, где под стеклом мерцали старинные фарфоровые сервизы. Стук каблуков по паркету отзывался мягким, но настойчивым эхом, и казалось, что в этой тишине можно уловить даже дыхание за дальним углом.

— Скоро увидишь её комнату, — сказал Лоренц, не оборачиваясь и допивая последний глоток бренди. Пустой стакан он поставил на небольшой комод в коридоре. Своеобразный подарок горничным поместья. — Агнесс… умна, сообразительна, мозгов у неё хватает. Но что она хочет от жизни — я до конца не понимаю. После смерти матери она стала тихой, замкнутой, и я боюсь, что после смерти отца она совсем уйдёт в себя. Её сильный характер, кажется, ещё не обрел направление, и иногда это опасно для неё самой.

Он остановился у двери с резными панелями. Его пальцы скользнули по дереву, как будто ощупывая её тайны. Повернулся ко мне, лёгкая, едва заметная улыбка скользнула по губам.

— Готова? — спросил тихо, в глазах проблеск чего-то запретного, почти дерзкого.

Я улыбнулась ему в ответ, но эта улыбка мгновенно растаяла, когда за дверью раздался глухой, тяжёлый звук — как будто что-то деревянное раскололось надвое и упало. Сердце сжалось, и мне будто показалось, что сквозняк стал холоднее, пронизывая до костей.

Лоренц даже не сомневаясь резко дернул ручку и навалился на дверь всем телом. Она поддалась с протяжным скрипом, впуская нас в полумрак, где уже витала тревога, словно сама комната дышала ожиданием.