Хризолит и Бирюза

Глава LXV

Вернувшись от Лоренца, так и не дав ответ на его вопрос, я закрылась в покоях и просила гвардейцев никого не пускать ко мне.

Вокруг меня раздавались шорохи и треск дров, которые отдавали своим теплом стены покоев. Я села на кресло и обхватила колени руками. Я не могла избавиться от мыслей о Лоренце и его вопросе, который заставлял сердце колотиться быстрее. Его голос всё ещё звучал в ушах, как эхо, не давая покоя. Я подняла взгляд на снегиря, который с любопытством наблюдал за мной своими глазками-бусинками — такой беззащитный и маленький, он будто был символом надежды.

Снегирь, словно уловив мои переживания, сдержанно сделал шаг вперед и начал клевать крошки. В его простых движениях я видела отражение своего смятения — стремление к ясности сквозь туман неопределенности. Я попыталась собрать мысли, но они снова ускользнули, как пушистые снежинки, растворяясь в воздухе.

Внезапно я твердо осознала, что мне нужно принять решение. Я встала с кресла и подошла к окну, чтобы посмотреть на заснеженный двор. Холодный воздух окутал меня, и я, возможно, в последний раз задала себе вопрос: стоит ли продолжать прятаться или, наконец, открыть сердце? Снегирь подлетел ко мне и сел на подоконник, как будто подсказывая мне, что свободный выбор — это тоже путь.

— Ты достаточно окреп, малыш? — я нагнулась к птице и почесала ему перышки под клювиком. — Стоит ли тебя отпустить?

Я осторожно поднесла руку к птице, чтобы поднять ее к небу. Каждое мое движение было наполнено тревогой и надеждой. Наконец, я приоткрыла окно. Прохладный ветер заполнил пространство, и снегирь, будто вздохнув, легко взмыл в небо. Его яркие перья исчезли среди серых облаков, и в сердце поселилась нежная грусть.

Я осознала, что иногда отпускать — значит позволить своим желаниям расправить крылья.

Мысль о Ниваре кольнула меня остро. Он должен знать. Вместе мы что-нибудь придумаем.

Но тревога не отпускала: я слишком ясно видела, как легко он может разнести в клочья принца Вирдумлара, если узнает правду. Особенно сейчас, пока они ещё здесь, на нашей земле. Пускай уедут. Потом… потом мы решим.

Или не решим вовсе.

Я посмотрела на шкаф с одеждой — новой и старой, такой привычной и в то же время чужой.

В голове навязчивым колоколом звенело: надо бежать.

Я глубоко вдохнула, словно пытаясь вытолкнуть из груди эту мысль, но комната стала тесной, а стены — давящими и близкими, будто стремились сомкнуться надо мной. Я шагнула к окну, но за стеклом бушевала вьюга: мир исчез под белым полотном, и я видела в нём отражение собственного хаоса, густого и беспощадного. Хотелось распахнуть створки, вдохнуть ледяной воздух, очистить сознание, вымыть из него страхи.

Но бежать — значит остаться пленницей навсегда. Я знала: пока я убегаю, страх только крепнет. Решение лежало не в снегах за окном, а здесь, в этих стенах, где мне предстояло взглянуть своим демонам в лицо.

С чего я вообще решила, что Идену нужен этот ребёнок?

— Хотя бы с того, — прошептала я самой себе, шагая по спальне, — что он сам сказал: не отпустит меня. Прекрасно зная, что я ношу его ребёнка.

Комната, полная вещей, что когда-то приносили радость, превратилась в темницу. Зеркала и ткани, книги и шкатулки — всё смотрело на меня осуждающе. Я вновь подошла к окну, и свет зимнего дня, пробившийся сквозь занавеси, лишь подчеркнул мою изоляцию.

Тишина звенела, будто натянутая струна. Я слышала, как сердце бьётся в такт моим тревогам, и понимала: бездействие — цепь, что с каждым днём тяжелее. План нужен, и нужен немедленно.

Сегодня — последний день пребывания Герцвердов в империи. Завтра на рассвете они покинут Мараис. Время застыло, как дыхание перед прыжком. Сегодня должно решиться многое.

И только Род ведает, какое решение будет принято до заката.

Не желая даже пытаться предугадать поступки других людей, я резко подошла к шкафу. Дверцы с глухим стуком распахнулись, и я начала сбрасывать одежду на пол, выискивая среди этого хаоса то, что может пригодиться в долгом пути. Куда? Не знаю. Но главное — сделать так, чтобы никто, даже Лоренц, не догадался о моём местоположении. Спрятаться на виду — лучший способ исчезнуть. Вирдумлар? Подумаю потом.

Сейчас импульс захватывал меня целиком: углубиться в неизведанное — значит оставить позади всё, даже тени прошлого. Мне надоело быть фигурой, за каждым шагом которой следят. Я больше не девчонка из Трущоб; я — нечто иное, и эта мысль жгла под рёбрами.

Складывая на край кровати то, что может пригодиться, я сосредоточенно размышляла о нужном: немного еды, пара смен белья, плащ, чтобы укрыться от ветра. И, конечно, книга — единственная подруга в долгой дороге. В карман я спрятала несколько мелочей, которые напоминали мне о прошлом: оберег, платок с вышивкой матери, маленький ключ от старого ящика. Они были якорями, чтобы не потерять саму себя, даже если уйду далеко.

Но пока нужно дожить этот день до конца, не вызывая подозрений. Спуститься на ужин. Сесть за общий стол, смотреть людям в глаза и делать вид, что всё по-прежнему.

Сидя среди горы одежды, я бросила взгляд на своё отражение в напольном зеркале. Где та вечная оптимистка, которая знала, как выжить, улыбалась любой беде, будто это всего лишь игра? Взгляд девушки, с которой я когда-то делилась мечтами о светлом будущем, теперь казался мне чужим и расплывчатым. Никогда не думала, что настанут такие серые дни, когда даже простые решения превращаются в непосильную задачу.

В этот раз общая трапеза казалась более оживленной. Лазар охотней шел на контакт и казалось, что все разногласия в прошлом. Жизель и Ольгард задавали интересующие вопросы и также активно отвечали на вопросы короля Северного континента.

Угрюмой частью стола все также оставалась молодая половина.

Теперь я входила в их число.

Иден крутил вилку между пальцами, словно оружие, и не отрывал взгляда от собственной тарелки. Казалось, он заперся в крепости собственных мыслей и не собирался открывать ворота никому. Тишина вокруг него была плотной, ощутимой, будто сама вытесняла воздух.

Нивар же сохранял внешнюю сдержанность, ел, как обычно, и даже позволял себе вежливые реплики, но сидя рядом, я видела: его руки двигались слишком старательно, почти механически. Он разрезал еду на крошечные куски — даже веточку кинзы аккуратно изрубил ножом, будто пытался таким образом разрезать и собственное беспокойство.

Я не могла избавиться от ощущения, что над столом нависло нечто невидимое. Казавшаяся гармония была хрупкой, как тонкий фарфор, готовый треснуть от малейшего удара. Нивар смотрел на Лазара слишком пристально, с тем скрытым напряжением, которое человек старается спрятать под маской вежливости.

И вдруг звонкий звук ножа о бокал прорезал гул голосов. Разговоры смолкли. Все взгляды обратились к Идену Герцверду. Он неторопливо поднялся, тщательно отодвинув стул, чтобы избежать лишнего скрежета. Прочистив горло, он обвёл взглядом зал и произнёс:

— Ваше Императорское Величество, — он коротко склонил голову к отцу, затем перевёл глаза на Жизель. — Я хотел бы просить у Вас благословения… и руки Вашей дочери.

На зале воцарилась мёртвая тишина. Любопытство, недоумение, испуг — всё это отражалось во взглядах присутствующих. Жизель приоткрыла рот, но тут же отвела глаза, будто боялась, что её истинные чувства вырвутся наружу. Император задумчиво потер подбородок, и напряжение мгновенно превратилось в невыносимую тяжесть — ведь его слово могло изменить судьбу не только семьи, но и всего государства.

Нивар резко бросил вилку на тарелку. Металл звякнул о фарфор, словно глухой удар колокола. Его лицо, обычно непроницаемое, исказилось, выдавая внутреннюю бурю. На миг мне почудилось, что он тоже поднимется и обратится к отцу с той же просьбой, однако небольшая загвоздка в том, что он был и его отец, мешала этой фантазии осуществиться.

Моё сердце резко поднялось к горлу, дыхание стало неровным. Я, с распахнутыми от ужаса глазами, смотрела на реакцию всех присутствующих. Лазар застыл, словно высеченный из камня, и даже не поднял взгляда на сына. Вокруг него будто сгущались невидимые тени, растекаясь по залу, как чернила по воде. Очевидно, подобного хода он не ожидал.

Пауза в воздухе стала почти осязаемой — плотной, как грубая ткань, которой стянули нам лица. Молчание разливалось по залу, как вязкая смола, поглощая остатки звуков. Я чувствовала, как напряжение становится почти физическим, словно тучи собирались в этом помещении, готовые разрядиться грозой.

У каждого наследника за спиной была своя история, но сейчас они стали лишь свидетелями безмолвного поединка, где каждое движение, каждый вздох имел вес. Воздух слипался, прилипал к коже, и казалось — вот-вот раздастся гром.

Все взгляды, включая мой, умоляющий, были обращены к моему отцу. Он слишком хорошо знал, чем чревато для меня любое соприкосновение с Герцвердами, чем это может обернуться. Но я знала его ещё до того, как узнала правду о нашем родстве. Я знала, на что он способен. И всё же — надежда упрямо шептала, что он не сможет так со мной поступить.

Я ловила себя на желании увидеть вспышку гнева Лазара, услышать, как он резко откажет сыну, назовёт эту просьбу безумием, но он лишь сидел. Молчаливый. Напряжённый. С каждым мгновением его пальцы сжимались в кулаки всё крепче, суставы белели. Он будто сдерживал нечто гораздо сильнее гнева.

А может, это и был их общий план? Заманить меня на их территорию, сделать частью рода, а дальше — действовать, как сочтут нужным. Вирдумлар — это их земля, и формально, оказавшись там, я была бы «отдана» им навсегда.

— Я благословляю этот союз, Дмиден Герцверд, — наконец произнёс отец. Голос его был ровным, но в этой ровности слышалась угроза, как в тихом шелесте стали.

Мир вокруг меня рухнул. В следующее мгновение я срываюсь с места. Стул опрокидывается, вилки и бокалы падают на пол с резким звоном, кто-то восклицает. Я, не разбирая дороги, бросаюсь к выходу.

— Офелия! — крик Нивара прорезает зал, он тоже вскакивает, опрокидывая стул. Шум шагов доносится за моей спиной.

Иден же остаётся стоять. Он убирает руки за спину, медленно проводит языком по зубам и чуть наклоняет голову, наблюдая за всей сценой так, будто она была заранее срежиссирована.

Сердце колотилось так, словно пыталось вырваться из груди, гул его бился о виски. Мысли кружились, как стайка ворон, не давая сосредоточиться. Зачем я позволила себе снова влезть в этот мир лжи и обмана? Все попытки состроить нормальную семью — мираж. Отец радовался обретённой дочери не ради меня, а потому что это было политически выгодно, особенно когда отношения с другой страной держались на тонком льду чужого терпения. Он остался таким же, каким и был. Если и любил когда-то мою мать — то то время прошло. И никакая память, никакая скорбь о ней не помогут мне.

— Офелия! — голос Нивара прорезал воздух, догоняя меня у массивной двери. Я толкнула створку, чувствуя, как ледяной ветер с метелью бьёт в лицо, колет кожу, как тысячи иголок.

Я обернулась. В его глазах не было желания вернуть меня за тот стол, обратно в круг лиц, которых я никогда не могла по-настоящему полюбить. Этот союз — не про счастье. Он про долги и обязательства, про пути, ведущие не туда.

— Ты не понимаешь! — выкрикнула я, чувствуя, как слёзы подступают к глазам и тут же замерзают на ветру.

Нивар молча набросил на мои плечи меховую мантию — тёплую, тяжелую, как обещание — и крепко взял меня за руку, увлекая прочь, в объятия неспокойной стихии. Помня о том, что я до сих пор боязливо отношусь к автомобилям, он ведёт меня не к гаражу, а к конюшне. Там, среди паров дыхания лошадей и скрипа снега, он седлает коня, помогает мне взобраться и садится впереди, вынуждая обнять его сзади.

Его тепло мгновенно отрезвило и дало уверенности, словно я держалась за что-то реальное в этом зыбком мире. Холодный ветер развевал наши волосы, щипал щёки, а сердце билось быстрее — от смеси страха, волнения и странного облегчения.

— Ты в безопасности, — произнёс Нивар тихо, так, будто чувствовал, как мои мысли блуждают в тёмных глубинах неуверенности.

Я кивнула, сосредоточившись на ритме животного под нами. Каждое движение лошади будто связывало меня с реальностью, даря крошечные искры уверенности.

Мы мчались вдоль замёрзшей реки, что извивалась внизу, уводя дорогу к Нижнему городу. Я закрыла глаза, позволяя ветру уносить страхи. С каждым ударом копыт о землю, с каждым пронзительным порывом ветра Нивар становился всё ближе — маяк в бушующем море эмоций.

Я понимала: я не одна.

Нивар гнал лошадь, как безумец. Я вцепилась в его пиджак на груди, чувствуя, как под пальцами влажнеет ткань от снега и моей дрожи. Ветер свистел в ушах, ледяные иглы кололи кожу, пейзаж сливался в одно сплошное белое полотно. С каждой секундой страх всё сильнее сжимал горло, но ослабить хватку я не могла — иначе соскользну, исчезну, растаю в этой метели.

Внезапно Нивар резко свернул, и лошадь, словно сама уловив его порыв, прыгнула на узкую тропу, ведущую вниз. Я прижалась к его спине, почти теряя дыхание. Мы спускались к морю. К причалу.

Откуда он узнал, что я именно туда стремилась?..

Глаза защипало, и слёзы тут же замёрзли на щеках. Я уткнулась лицом в его плечо, впитывая его запах — смесь холода, кожи и чего-то, как будто знакомого с детства. Нивар на мгновение откинул голову назад, бросив на меня короткий взгляд. В решимости его глаз сквозила забота, и это больнее всего кольнуло сердце: он всегда был моим защитником. И сейчас — тоже.

Приближаясь к причалу, лошадь сама сбавила ход, словно чуяла, что впереди нас ждёт развязка. Вода мерцала под луной, чёрная и холодная, будто зеркало, готовое поглотить всё лишнее. С каждым шагом мои страхи растворялись, уступая место странной надежде. Нить, связывавшая нас с Ниваром с самого начала, снова натянулась, и я почти поверила, что вместе мы сможем всё.

У причала нас ждал небольшой корабль, покачивающийся на волнах. Лошадь фыркнула, остановилась. Нивар спрыгнул первым, протянул руку, помогая мне слезть.

— Я не понимаю, что ты делаешь, Нивар, — пробормотала я сквозь слёзы, которые тут же слились с инеем на моём лице.

— Я вызвал Дмидена на дуэль, — произнёс он низко, сквозь зубы, словно каждое слово было отравлено воспоминанием. — Потому что он сказал, что заберёт тебя у меня.

Он отвёл лошадь к вбитому в землю столбу, оставил её и повёл меня дальше к кораблю.

— И самое ужасное, — продолжил он, сжав мою руку так, что побелели пальцы, — что он имеет на это право.

Морозный ветер бил в лицо, резал кожу мелкими снежинками, а внутри меня разгорался другой огонь — тревожный, неровный, но настоящий.

Нивар вдруг остановился, резко развернулся ко мне. Его лицо, обычно сдержанное и непроницаемое, теперь было полно боли и сожаления. Он прижал меня к себе, обнял так крепко, словно пытался заслонить от всего мира — от ледяного ветра, от прошлого, от чужих решений.

— Я заметил, что последний месяц ты быстро уставала, больше ела, — его голос дрожал, но не от холода. — Сначала я подумал: просто стресс. Но потом… та твоя тошнота на балу…

Я замерла, глядя в его глаза, и сердце замедлило ритм, будто само знало, к чему он ведёт.

— На следующий день я отправился в лазарет, — произнёс он почти шёпотом, и уголки его губ дёрнулись, будто он хотел улыбнуться, но не смог. — И вынудил доктора раскрыть мне врачебную тайну.

Сквозь ледяной ветер его голос достигал меня, словно тёплый луч, пробившийся сквозь завесу метели. Я подняла глаза на него — в них стояла вина, такая острая, что казалось, она ранит и его самого.

— Моё сердце разрывается от мысли, что я позволил тебе пройти через это, — выдохнул он, словно каждое слово было признанием и мукой.

— Но сейчас мы есть друг у друга, — прошептала я, и на его лице мелькнула слабая улыбка, больше похожая на отчаянную надежду. Его ладони, обожжённые холодом, легли на моё лицо. Он осыпал его поспешными, дрожащими поцелуями, будто боялся, что метель в следующую секунду разлучит нас навсегда.

Внезапно он отстранился. Его глаза расширились, непривычно растерянные. Я впервые видела в нём эту хрупкость, почти детскую — он не знал, что делать дальше, и потому держался за меня, как за последнюю опору. Ветер, кружившийся вокруг, стихал, словно сам мир, усталый от бури, уступал место нашей близости.

Он снова коснулся моей щеки, и его пальцы прошли по ней так нежно, что я едва не зажмурилась. Между нами росло напряжение — тихое, но опасное, как искра, готовая воспламенить запретное пламя.

Его губы осторожно накрыли мои. Поцелуй был влажным от слёз и горьким от боли, но вместе с тем — полным такой нежности, что сердце моё забилось в унисон с его дыханием.

На миг исчезло всё: метель, дорога, тьма. Оставались только мы — двое, заключённые в это мгновение, словно в стеклянный шар, где кружился снег и пылала наша тайная, страшная, но живая надежда.

Как будто в ответ на наш поцелуй снежный ветер вокруг стих; лишь лёгкий шёпот снежинок напоминал о холоде, который вёл свою бесконечную борьбу с теплом, разгоревшимся в нашей груди. Я прижалась к нему крепче, запоминая каждую черту — строгий овал лица, линию скул, хризолитовый блеск его глаз, горящих волнением и страстью.

— Мы справимся, — наконец произнёс он мне прямо в губы. Его голос был не просто уверенным — в нём звучала клятва. Я кивнула, ощущая, как во мне поднимается новая сила. Страх больше не имел власти надо мной. Вместо него пришло понимание: мы не одни, и вместе сможем пройти через любое испытание.

— Я написал тёте письмо, — его взгляд стал твёрдым, как сталь, и от этой серьёзности мне стало холодно и спокойно одновременно. — Она примет тебя у себя и будет заботиться. Я буду приезжать, как смогу… хотя бы раз в месяц.

— Нивар… — мой голос дрогнул.

Он сжал мои руки так, что пальцы уткнулись в его ладони, и тихо, но отчётливо сказал:

— Я люблю тебя, Офелия. И если придётся — я умру, чтобы ты жила.

Я застыла, пытаясь осмыслить его слова. Мир вокруг нас растворился, исчезли шум моря, хруст снега под сапогами. Осталась только эта связь, как тонкая, но крепкая нить, натянутая между нами. Снег продолжал падать, создавая мягкий кокон, в который мы будто укутались.

Я всматривалась в его лицо, где горели хризолитовые глаза — огонь, который был необходим мне в эту зиму. Я обняла его крепче, осознавая: как бы ни сложились наши судьбы, эта любовь будет жить во мне, как дыхание.

— Ты не должен говорить такие вещи, — прошептала я, уже не пытаясь сдержать слёзы.

Нивар только крепче обнял меня, молча подтверждая: другого выхода у нас нет.