Хризолит и Бирюза

Глава XL

Лоренц сидел за массивным письменным столом в своём кабинете и старался абстрагироваться от полуночной беседы с Офелией, что увлекла его настолько, что они оба легли спать только под утро. Свет от керосиновой лампы колыхался от лёгкого сквозняка, отбрасывая длинные тени по резным панелям стен. Перед ним лежал свежий лист дорогой бумаги с тиснённым гербом, рядом — чернильница из тёмного стекла и перо с серебряным пером, которым он теперь медленно выводил ровные, строгие строки.

«Господин Генри Кок,

Вы знаете, что ценю вашу учёность и талант. Однако события последнего бала не могли остаться без внимания.

По всем правилам мне следовало бы уведомить руководство вашего учебного заведения о вашем участии в этом инциденте, однако я не стану этого делать.

Но я требую от вас обещания: впредь вы не будете участвовать в авантюрах юной Агнесс, особенно тех, что связаны с применением опасных веществ.

Это не обсуждается. Ваш ум слишком ценен для того, чтобы губить его подобными экспериментами.

Граф Лоренц Винтерхальтер.»

Он перечитал письмо, поставил аккуратную подпись и запечатал конверт сургучом, впечатав в него свой герб. На мгновение задержал ладонь на бумаге, будто передавая в ней всю строгость и всю скрытую заботу.

Он позвонил в серебряный колокольчик, и вскоре в дверях кабинета появился дворецкий, высокий, седовласый мужчина с безупречно выправленной осанкой.

— Передайте это письмо господину Коку лично в руки, — коротко распорядился Лоренц, протягивая конверт. — Без задержек.

— Разумеется, господин, — почтительно ответил дворецкий и склонил голову, словно подтверждая, что распоряжение будет исполнено безукоризненно.

Лоренц накинул плащ. Коридоры особняка казались особенно тихими: дом ещё не проснулся после вчерашнего бала, словно стены и картины тоже пытались пережить тревожную ночь.

На первом этаже, у подножия лестницы, он встретил Николаса. Отец стоял у массивного окна, застыв в лучах утреннего солнца, что пробивались сквозь тяжёлые шторы. Его руки были сложены за спиной, а суровое лицо выражало спокойствие человека, привыкшего принимать и худшие вести.

— Лоренц, — проговорил он низким голосом, едва заметив сына. — Ты едешь в участок?

— Да. Дам показания и постараюсь замять то, что можно замять, — коротко ответил Лоренц, поправляя перчатки. — Всё ли в порядке?

— Вполне, — Николас посмотрел на него долгим внимательным взглядом. — Хочешь, поеду с тобой?

— Не стоит. Всё под контролем.

Отец подошёл ближе, положив руку на плечо сына. В этом простом жесте было больше поддержки, чем в тысяче слов.

— Ты сделал всё правильно, — тихо произнёс он. — И в этот раз тоже сделаешь. Мы — Винтерхальтеры. Мы всегда защищаем своих.

Лоренц сдержанно кивнул, принимая и поддержку, и груз ответственности, который она означала.

Через несколько минут его автомобиль выехал из ворот дома. В салоне царила сосредоточенная тишина. Офелия сидела рядом, задумчивая, с пальцами, нервно сцепленными в замок.

— Я отвезу тебя к клубу, — сказал Лоренц, не отрывая взгляда от дороги. — Твоё присутствие в участке не понадобится. Доверяй мне, я разберусь.

Она хотела возразить, но по выражению его лица поняла, что это решение окончательное. Машина мягко затормозила у входа в знакомое здание, и Офелия вышла, бросив на него короткий взгляд благодарности и беспокойства.

Уже спустя несколько минут Лоренц вошёл в прохладный холл полицейского участка. Гулкие коридоры пахли чернилами и табаком. Он отвечал на вопросы следователя чётко и спокойно, не упоминая имени Агнесс. Каждое его слово было выверено, словно он заранее знал, где может скрываться опасный крючок. Так и должно было быть: защищая Агнесс, он не позволял себе лишней эмоции.

Подписав протокол, Лоренц вышел из допросной, ощущая лёгкую усталость, но и странное удовлетворение — он сделал ровно то, что должен был.

Мы с Лоренцем проговорили полночи, пока он не начал клевать носом, засыпая на середине собственных фраз. Я проводила его в спальню, помогла устроиться, а потом тихо вернулась в отведённую мне комнату.

Под утро, когда первые лучи солнца лишь робко коснулись горизонта, я уже была на пути в клуб. Платье осталось в поместье Лоренца — я предпочла мужскую одежду, чтобы слиться с сонным городом и не привлекать ненужного внимания.

Главная гостиная встретила меня тишиной, нарушаемой лишь еле слышным потрескиванием углей в камине. Жизель сидела в кресле спиной ко мне, закинув ногу на ногу, и неторопливо тянула дым из длинного мундштука. На ней была изумрудная шёлковая накидка, расшитая перьями по рукавам и подолу; перья мягко дрожали при каждом её движении, словно живые. Цвет ткани идеально подчеркивал холодную зелень её глаз, превращая их в драгоценные камни, пронзающие взглядом насквозь. В распущенных светлых волосах и полном отсутствии макияжа читалось одно: она ночевала здесь, в клубе, а не в особняке через пару кварталов или во дворце, где ей полагалось быть по статусу супруги регента.

В памяти всплыла вчерашняя фраза гвардейца о том, что Маркс нездоров. Возможно, он, как и многие другие, сейчас в больнице. А Жизель… Жизель сидела здесь, в полутёмной комнате, укутанная в шёлк и дым. И впервые в её позе, всегда безупречно уверенной, я уловила что-то похожее на тревогу.

Я попыталась проскользнуть мимо тихо, как тень. Но любая попытка обмануть Жизель была обречена. Она замечала малейшее движение воздуха, каждый взгляд за спиной. Я поняла свою ошибку лишь тогда, когда услышала её низкий голос с хрипотцой:

— Состояние Ольгарда стабильное, — сказала она, выпуская тонкую струйку дыма и глядя бдуто вникуда перед собой. — Сегодня-завтра его должны отпустить.

Я замерла в тени тяжёлых гардин, надеясь, что она говорит сама с собой. Но через миг её взгляд резким движением упал на меня. Я вздрогнула, забыв, как дышать.

— Я надеюсь, у тебя есть объяснение всему, что произошло?

Я сделала шаг вперёд, ступив на красный ковёр, чей мягкий ворс заглушил звук сапог. Подхваченная этим взглядом, я опустилась в кресло напротив.

— Нет, — честно соврала я.

Рассказывать о затее Агнесс, о Генри, о клубке странностей, в который мы все вляпались, казалось бессмысленным. Я сама не понимала, что произошло на самом деле.

Женщина своим хищным прищуром осмотрела меня с ног до головы, словно выискивая малейший признак лжи. Поняв, что от меня она ничего не узнает, Жизель переключилась на другую тему:

— Вчера Никс потеряла своего спутника, — пристальный взгляд отнимал у меня воздух. Я держала дыхание, боясь выдать хоть малейшую эмоцию.

— А кто был её спутником? — изобразив непонимание, я закинула ногу на ногу приняла расслабленную позу. Хотя все сейчас во мне было напряженно до предела.

— Не придуривайся! — рявкнула Жизель. Сбросив пепел в пепельницу, она чуть наклонилась в мою сторону. — Ты думала, я не узнаю, что вы оба покинули бал в его самый разгар? Я просила тебя держаться от него подальше!

Страх сковал меня полностью. Я не могла пошевелиться, хотя всё нутро рвалось подняться и возразить: какого черта она решила, что может решать, с кем мне видеться, а с кем — нет? Невероятное ощущение бессилия заставило меня притулиться к дивану, словно к укрытию от этой всепоглощающей власти.

Жизель сидела напротив, и в её взгляде читалась твёрдость и непоколебимость. Она хотела меня контролировать, но я уже не собиралась позволять ей навязывать свою волю. Её власть не распространялась дальше моего собственного решения.

Я сжала кулаки до появления характерных белых линий на ладонях. Всё, что я чувствовала, — ярость и гнев. Гнев на то, что она посмела влезть в мою личную жизнь. Гнев на себя за то, что позволила ситуации развиться так далеко.

Я не могла назвать себя стальной — чаще соглашалась на компромиссы, избегала конфликтов. Но сейчас это была исключительная ситуация. Я не могла позволить Жизель диктовать условия моей жизни. Зачем? Чтобы оберегать меня от возможной боли? Или просто чтобы наблюдать, как я корчусь от её контроля?

Я подняла глаза и встретилась с её взглядом. На лице Жизель играла улыбка победителя. Она, очевидно, считала себя владычицей моей жизни. Но она ошибалась. Внутри меня что-то взбунтовалось, и я была готова защищать свои интересы до конца.

— Я не понимаю, Жизель… — прошептала я, стараясь разглядеть узоры на ковре, чтобы собраться с мыслями.

— Что? Говори внятней, Офелия. Ненавижу, когда ты мямлишь.

— Я не понимаю, что я тебе сделала? — глаза мои сверкали от накопленной злости, которую я берегла, пока не узнаю всего. — Из-за тебя я лишилась матери! Из-за тебя мне приходится выживать, а не жить! А теперь ты внезапно решила, что можешь решать что-то за меня?

Я взмыла с дивана, возвышаясь над Жизель. В моих ноздрях пульсировала лютая ненависть, чёрной пеленой закутывавшая разум. Сердце билось с яростью, а мысли — словно острые гвозди — пронзали каждую клеточку моего существа. Мысли кружились вихрем, как огромные мыльные пузыри, готовые лопнуть в любой момент. Вся энергия, весь жар страсти сосредоточились в моих глазах, которые жгли Жизель словно раскалённая лава. Решимость во мне была непоколебима.

— Ты всё это время знала, кто мой отец! — голос дрожал от боли и гнева. — Всё это время ты… издевалась надо мной? Тебя забавляло, как я барахтаюсь в этой куче мусора, только потому что твой муж не смог удержать хер в штанах? Бросила бы меня подыхать, как мою мать… Почему не бросила меня там же, в трущобах?!

Наконец-то смело и без зазрения совести я вылила все свои горечи, что копила на протяжении многих лет, в лицо своей безжалостной…

Кому?

Взгляд мой горел адским пламенем, а слова слетали с языка без остановки, как выпущенные из-под высокого давления пар.

Жизель смотрела на меня смешанным взглядом сострадания и вины. Шрамы прошлого снова превратились в открытые раны, ибо даже она не могла оправдать свои поступки. Она опустила мундштук на кофейный столик, чувствуя стыд к обвинению, которое обрушилось на нее моими словами.

— Я была молода… — попыталась оправдаться она.

— Молода? Молода для чего? Для убийства? Для мести? — крик сорвался с моих губ. — Ты лишила меня матери! Самого дорогого человека на свете! И ради чего? Надеюсь, ты довольна собой!

— Офелия, сядь! — Жизель ударила кулаком по столу, прерывая поток моих слов.

Слезы текли из моих глаз ручьём, словно долгий поток печали, не имеющий конца. Но в то же время, несмотря на всю боль, я ощущала странное отстранение, как будто наблюдала за собой со стороны. Словно я отпустила всё, что копилось внутри, сняла узду со своих эмоций. И это ощущение — столь болезненное, но и освобождающее — казалось мне одновременно разумным и правильным.

— Я была молода, — тихо повторила Жизель, женщина, ставшая источником моей растущей ненависти. — Я вышла замуж за Ольгарда совсем юной, по договорённости наших отцов. Этот брак меня не интересовал ровно до того момента, пока я не родила ребёнка.

Я замерла.

— Я находилась на родине, в королевстве Хайвен, когда приняла решение: ребёнку нужен отец. Оставив дитя на воспитание лучшим педагогам, я спустя год вернулась в Ренарн и увидела, как Ольгард крутится вокруг своей секретарши, этой… Ровены, — имя моей матери Жизель произнесла с брезгливым оттенком, словно выбрасывая вонючую тряпку. Я оскалилась, но женщина не остановилась. — Меня захлестнула злость и невообразимое чувство ревности. И имела ли я на это право? — в её голосе звучала одновременно горечь и отчётливая тень вины.

Жизель, с изящностью и элегантностью, потянулась к роскошному портсигару, из которого без труда извлекла одну из своих любимых сигарет. Губами она ловко захватила тонкий цилиндр, не пользуясь никакими вспомогательными средствами. Затем, виртуозно направив зажигалку к концу сигареты, она коснулась колесика, и легкий щелчок пронесся по воздуху. Внезапная вспышка озарила ее лицо и создала облако искр, магических и в то же время загадочных. И тут же, под жарким пламенем, начал распространяться искренний аромат табака, сладковатый и терпкий, таинственный и привлекательный. Жизель наслаждалась мгновением, окутанная этим ароматом, который словно манил ее в мир собственных размышлений и воспоминаний.

— Прикрываясь именем Ольгарда, я подкидывала ей сложные, почти что нерешаемые задания, задерживала допоздна, измывалась над ней всеми доступными способами, но ее ответственность и сила воли была, казалось, безграничной. Затем, я начала замечать, что она чаще стала покидать свое рабочее место и задерживаться в туалете. Ловя между Ольгардом и Ровеной недвусмысленные взгляды, я сложила два плюс два и уволила ее, а также сделала все возможное, чтобы в Верхнем городе она не смогла устроиться на работу, чтобы, не дай Род, попасться на глаза моему супругу.

Громкое биение моего сердца были словно удары барабана, сотрясающие всё вокруг. Однако, я ощущала, что оно сражается слишком усердно, словно пытаясь выбиться из груди и освободиться от клиньев перемен. Это было практически невозможно, однако оно неустанно продолжало свою схватку с самим собой. То тихо, словно шепотом на ухо настойчиво напоминая о своем существовании, то громко, словно бушующий шторм, который терзает все мои мысли и эмоции. Эта неотступная атака создавала внутри меня жуткую смесь тревоги и возбуждения. Я чувствовала, что сердце может остановиться в любой момент, когда еле слышно произнесла:

— Ольгард любил мою мать….

Жизель виновато смотрела на меня, на то, как осознание обволакивает меня, переворачивая мой мир с ног на голову. Моя жизнь была спокойной и предсказуемой до того момента, пока она не вошла в нее, как тихий вихрь, разрушающий все, что оказывалось на его пути.

— Я убедила Ольгарда, что Ровена была вынуждена уехать из империи, — Жизель потушила докуренную сигарету в пепельницу и тут же зажгла следующую. — Долгое время он ее искал, ему и в голову не могло прийти, что на самом деле она в пределах страны, поэтому вскоре сдался. Ровена решила, что все ее проблемы — дело рук Ольгарда, и вычеркнула его из своей жизни, стараясь доказать самой себе, что она справиться со всем сама и в Трущобах, где оказалась, потому что тех денег, которые она начала зарабатывать в Нижнем городе, не хватало на нормальное проживание, — женщина задумчиво посмотрела куда-то в сторону и тяжело вздохнула. Я ликовала, но недолго. Однажды я посетила своего ребенка, оставленного деду, и мое сердце сжалось. Я сразу подумала: «А как там Ровена? Как ее малыш? Как я могла поступить так с ней?». Когда я вернулась, я сразу же разузнала, где она живет, и направилась туда. Находиться в районе, где она снимала комнату, было весьма… брезгливо. Оказавшись у нее на пороге, я предложила ей финансовую поддержку, но она отказалась. Она была вежлива и безгранично добра, и не держала зла на жену мужчины, который «поступил с ней таким отвратительнейшим образом». Мир не заслуживал такую женщину.

Я заметила слезу, скатившуюся по её щеке. Сердце сжалось. Что это было? Горечь утраты? Раскаяние, слишком позднее, чтобы исправить ошибки? Или радость от воспоминания о давно потерянном друге? Я не знала и не имела возможности заглянуть в её душу.

— В тот вечер мы говорили до утра, — продолжила Жизель, голос дрожал, но слова текли ровно. — Я пыталась объяснить Ровене нашу с Ольгардом ситуацию: что это лишь фиктивный брак и он может делать, что хочет. Истину я не могла сказать — иначе она бы не приняла мою помощь…

— Сколько в тебе лицемерия, — сквозь зубы процедила я, прерывая её монолог. — Даже здесь, ты решила защитить себя, дать себе возможность искупить вину перед моей матерью, вместо того чтобы просто гнить от мысли о том, что всё, что у меня есть — или чего у меня нет — твоя заслуга.

Жизель с достоинством выслушала меня, а затем продолжила:

— Когда я впервые увидела тебя… — её взгляд стал мягким, почти материнским. — Ты была так похожа на беззащитного маленького зайчика. Ты всегда цеплялась за мамину ногу, боясь незнакомцев, а когда привыкла ко мне, расправляла ручки и бежала мне навстречу. Мое сердце обливалось кровью, осознавая, чего я тебя лишила…

«Любящих родителей», — подумалось мне.

— Много раз я предлагала Ровене работать у себя в клубе, в качестве моей помощницы, — продолжала Жизель, — но она решила, что больше никогда не ступит в Верхний город. Она не хотела, чтобы её дочь стала свидетелем разврата, поджидающего там на каждом шагу. Поэтому, в тайне от неё, я делала всё, что могла: оплачивала её комнату и оставляла щедрые чаевые там, где она трудилась.

Оплачивала комнату? Поэтому эта Дюплентан всегда требовала с меня денег за несколько месяцев вперед? Думала, что у меня много денег?

Свет солнечных лучей начал проникать сквозь щели закрытых гардин в гостиную, создавая игру света и тени на мебели и наполняя комнату живостью. В тишине, которая задержала весь мир, словно время остановилось, слышалось только глухое шуршание шифоньеров и далекий шепот ветра за окном. По мере того, как солнечные лучи становились все ярче, они обнаружили скрытые недостатки в комнате, маленькие пылинки, легко проплывавшие в воздухе, словно невидимые феи. Но Жизель не обращала на них внимания, она была полностью сосредоточена на самой глубинной части своего существа, где таяли все ее секреты и темные мечты.

— Инцидент после ночной смены с Ровеной стал для меня ударом, — произнесла она тихо. — Болезненным. Мы обе надеялись, что всё обойдётся, что всё будет хорошо, но, когда её тело стало покрываться ужасной сыпью, мы поняли, что это конец…

Слёзы текли у меня по щекам, обжигая руки. В них содержались тайны прошлого, способные нарушить и самое тихое спокойствие. Мои мучения могли бы стать проклятием на всю жизнь, но перед суровой реальностью случившегося они казались ничтожными.

Жизель встала и медленно подошла к барной стойке, за которой каждый вечер трудились усердные девушки в лёгком нижнем белье. С тихим шелестом шелка она достала с полки чистые, безупречные стаканы и аккуратно разлила янтарную жидкость, заполняя их почти до краёв. В глубине её глаз отражалась невыразимая боль, смешанные эмоции, которые невозможно было скрыть никаким движением. Руки дрожали, словно тело находилось на грани срыва, и это ощущалось так же остро, как внутреннее напряжение, что охватывало меня.

— Пока Ровена была в сознании, я предлагала ей лучших врачей Верхнего города, — её голос дрожал, но она старалась держаться, — но её слепая гордость мешала понять, что она лишает своего единственного ребёнка матери. Когда же она начала периодически бредить от высокой температуры, я поняла, что ждать больше бессмысленно, и перевезла её в верхнюю больницу.

Женщина закусила губу, пытаясь сдержать новые слёзы, прятались за дрожащим голосом.

— Она знала… — сорвался лёгкий истерический смешок, и она залпом осушила плотный гранёный стакан. — Она знала…

Жизель подняла глаза, полные слёз, на меня, а я жадно ловила каждое её слово.

— Она знала, что это была ты… — завершила я её мысль.

— Она сказала, что не держит зла на меня… — Жизель снова села напротив. Её покрасневшее лицо добавляло лет, словно годы, которые она держала это в себе, обрушились разом. — Сказала, что быть матерью тяжело… и просила позаботиться о тебе.

Мы сидели молча, слёзы текли по щекам, смешиваясь с горечью и облегчением. В её глазах отражалась усталость и, вместе с тем, странное чувство освобождения. Она будто сняла с плеч тяжесть, которая давно стала частью её жизни. Я наблюдала за ней с уважением и состраданием, понимая, как трудно было нести это бремя.

Молчание заполнило комнату, но напряжение в воздухе говорило об одном: это был момент особого значения — начало её исцеления. Вместе с этим процессом она проживала срыв эмоций, смешанных внутри, и я была благодарна, что могла быть рядом, чтобы поддержать её, несмотря на то, что сама разрывалась от происходящего.

Так много раз я видела её смеющейся, полной энергии, даже высокомерной — такой, будто весь мир ей покорился. Она входила в комнату, и воздух сжимался, как перед грозой. Её взгляд был холодным и точным, как скальпель, а голос — тихим приговором. Но сегодня она была другой. Податливой. Уязвимой. Грустной, разбитой, но в то же время — странно освобождённой. Узнавать её в таком состоянии было почти невозможно. Это была не та Жизель, что командовала, манипулировала, держала всё под контролем. Это была женщина, которая впервые позволила себе упасть — и не умереть от этого.

Никогда прежде я не видела ее такой слабой, но ее слабость была прекрасной и искренней — символом новой главы ее жизни, начинающейся сегодня. С каждой слезой, она оставляла позади все свои страхи, все свои раны, все, что таилось внутри нее.

Пока мы сидели и плакали, я понимала, что это не конец, а начало чего-то нового. Жизель выбрала путь саморазвития и исцеления, и я не сомневалась, что она сделает все, чтобы пройти этот путь до конца. Мы смотрели друг на друга, видя в глазах надежду и согласие на будущее, которое наступило именно в этот момент, когда она решила открыться и поделиться своими страхами и болями. Мы точно знали, что эти слезы — не слезы слабости, а слезы преображения и восстановления.

Клуб начал просыпаться. По второму этажу начались хлопанья дверьми и скрипы паркета от ходьбы девочек.

Я смотрела на Жизель не открывая взгляда, осознавая, как сильно изменился мой мир за какие-то пару часов. Вытерев слезы тыльной стороной ладони, я сжимала челюсть, дабы не дать новому потоку слез найти выход. Затем, внезапно для самой себя вспрыгнув с дивана, который был моим убежищем, я ринулась в свою комнату, схватив на лету бутылку виски, стоявшую на барной стойке. Девушки разлетались в разные стороны, словно я была неукротимым паровозом, готовым сокрушить все на своем пути.

В гостиной раздался очередной щелчок газовой зажигалки.