Хризолит и Бирюза

Глава XXXIX

Лоренц рассказал, как всё началось с лёгкого, почти комичного инцидента: молодые дебютантки, ещё не оправившиеся от блеска первого бала, вдруг начали терять сознание, будто тонкие свечи, погасшие от внезапного сквозняка. Он тогда лишь пожал плечами: «Ну что с них взять — не привыкли к шампанскому, голова кружится, нервы не выдерживают». Велел гвардейцам аккуратно унести их в кареты и машины, с предостережением: «Только чтобы ни единого слуха — не дай Род, скандал в обществе, и конец карьере».

Но когда взрослые, рослые мужчины — чиновники, офицеры, промышленники в безупречных смокингах — стали падать как подкошенные, один за другим, с лицами, посеревшими словно старая бумага, — дело начало приобретать другие краски.

Лоренц, не дожидаясь указаний, сам вызвал полицию и врачей и принялся помогать чем мог. Но вскоре людей, потерявших силы, стало так много, что он был вынужден отдать пострадавших в руки профессионалов, сам оставаясь в полнейшей растерянности. Именно таким — ошарашенным и беспомощным — я и увидела его в тот момент.

Далее всё закрутилось в водоворот событий, за которыми мы уже не могли уследить. Один за другим к нам подходили люди в форме и в гражданском: задавали вопросы, пытались выяснить, что мы знаем, есть ли у нас хоть какие-то предположения. Я хранила молчание, а Лоренц лишь отрицательно качал головой, стараясь сохранять самообладание. Вокруг царила нервная суета: голоса звучали всё громче, шаги отдавались эхом по мраморному полу, кто-то бросал в воздух обрывки теорий и догадок, другие же молча вслушивались, тщетно пытаясь собрать картину воедино.

Мы замечали, как часть гостей, разочарованных отсутствием ясности, начинала покидать зал — их лица были бледны, а движения резки. Однако другие цеплялись за каждое слово, словно за соломинку, продолжали задавать вопросы, надеясь найти разгадку.

Наконец, мы с Лоренцем обменялись взглядами и без слов поняли: пора уходить. Здесь нам больше нечего делать — ответы придётся искать в другом месте. Полицаи предупредили, что позднее нас вызовут в участок, чтобы мы дали показания и рассказали всё, что нам известно.

Мы не возражали, лишь кивнули, и вскоре машина повезла нас прочь — к особняку Винтерхальтеров, где мрак ночи казался куда более дружелюбным, чем атмосфера перепуганного зала.

В кабинете Лоренца висела тяжёлая, почти осязаемая тишина, как перед грозой. Николас всё ещё находился в ратуше, и если уже что-то знал, то не спешил возвращаться домой. Кроме нас с графом и слуг, в особняке не было ни души. На пороге нас встретила взволнованная служанка; я попросила её заварить ромашковый чай, надеясь хоть немного унять дрожь, что пробегала по моим рукам и телу.

Я опустилась на мягкий диван и, не дожидаясь никого, налила себе и Лоренцу кружки горячего настоя — пар поднимался в воздух медленным белым облачком. Тем временем мужчина ходил по кабинету, заложив руки за спину, будто измеряя шагами не комнату, а границы собственных мыслей. Его плечи были напряжены, движения резки, а взгляд — отсутствующий, обращённый внутрь себя. Мне казалось, будто из его висков сейчас вырвется пар: он был похож на мощного разъярённого быка, запертого на тесной арене своих размышлений, готового в любой момент броситься на врага.

Наконец, он резко остановился, развернулся и метнул в меня взгляд — полный решимости и странной, почти жестокой силы, которой я прежде в нём не видела.

— Её же не могли похитить? — прохрипел он сиплым голосом. — О ней никто не знал?..

— Меня не похищали.

Мы синхронно обернулись к двери. Агнесс стояла в проёме, закрываясь плечами, словно от холода, и смотрела на нас снизу вверх. Я поперхнулась чаем, ошеломлённая её внезапным появлением, а Лоренц запустил пальцы в волосы в жесте, полным растерянности. Его тело на миг рванулось вперёд, будто он хотел броситься к ней, заключить в объятия, убедиться, что она жива и невредима, но сдержался. Был ли он охвачен гневом или просто не решился проявить слабость — понять я не смогла.

— Ты хоть понимаешь, как мы волновались? — голос Лоренца прозвучал твёрдо, почти холодно. Он всё же шагнул вперёд, а его пышные губы сжались в тонкую линию, глаза сузились, словно клинки.

Агнесс закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, будто у неё не было сил стоять самой. Плечи её были подняты к ушам, как у напуганного ребёнка. На лице — виноватость, да. Но ещё что-то: решимость. Тень тайны. И, может быть, страх, но не за себя.

— Агнесс, ты знаешь, что произошло во дворце? — спросила я, стараясь говорить ровно, хотя сердце билось где-то в горле.

— Да, — тихо ответила она, не поднимая взгляда.

— Ты не пострадала? — голос его смягчился, тревога в нём звучала яснее укора.

— Я должна кое-что сказать вам.

Она подняла подол платья и медленно обошла диван, села напротив меня. Лоренц подошёл ко мне со спины и положил тяжёлые ладони мне на плечи. Его дрожь передалась мне, и я машинально накрыла его руку своей, словно надеясь удержать его ярость или страх. Мы напоминали родителей, готовых выслушать признание провинившегося ребёнка.

— Вы знали, что листья акации обладают галлюциногенными свойствами? — спросила она тихо, но уверенно.

Мы с Лоренцем переглянулись. Его пальцы сомкнулись на моих плечах крепче, словно он готовился к удару — к любым откровениям, которые готова была преподнести его воспитанница.

— Допустим, — произнёс Лоренц, и челюсти сжались так, что острый угол подбородка стал похож на лезвие. Голос был тих, но в нём уже слышалась гроза, готовая сорваться.

Агнесс встала. Медленно, будто отступая перед невидимой волной. Она отошла от дивана — на два шага, потом ещё на один — и встала у книжного шкафа, где тень от полок легла на её лицо, будто решётка. Она заметила, как изменилось выражение Лоренца — как его глаза стали тёмными, как зрачки сжались до иголок.

— Генри делает для меня вытяжки: триптамины, амфетамины… Я добавляю их в краску, чтобы мои картины становились ярче и… живее, — голос Агнесс звучал ровно, она отступила от шкафа к окну, заметив мрачную перемену в лице Лоренца и моё непроизвольное удивление. — Пары этих веществ долго держатся на полотнах, наполняя комнату. Люди начинают… «проваливаться» в них.

Если бы мои глаза могли раскрыться шире, они бы, пожалуй, вывалились из орбит. Я была поражена вдвойне: во-первых, осознанием, что любимая воспитанница Лоренца оказалась наркозависимой, а во-вторых, объяснением собственного обморока при виде портрета Нивара в её комнате.

Лоренц открыл рот, будто собираясь что-то сказать, но так и не произнёс ни слова; его рука металась к лицу и обратно, выдавая смятение. Затем он резко закусил губу, пересёк кабинет в два шага и тяжело опустился за письменный стол. Его ладони сомкнулись на лице, пряча от нас мысли.

В кабинете воцарилась убийственная тишина. Мы словно играли в немую дуэль взглядов: Лоренц бросал короткие, тяжёлые взгляды то на Агнесс, то на меня, ожидая от кого-то из нас реакции. Агнесс стояла с виноватым видом, но её взгляд метался, а губы беззвучно шевелились, будто в молитве к Роду о благополучном исходе. У меня же в голове гуляло перекати-поле — не было даже намёка на слова, которые стоило произнести в этот момент.

Я первой решилась разорвать вязкое молчание.

— Так… — осторожно начала я, поднимая глаза на Агнесс, надеясь, что она сама заговорит и избавит меня от неловкой роли. — И как всё это связано с тем, что произошло на балу?

Две пары расширенных глаз синхронно метнулись ко мне, выражая откровенное изумление, будто я спросила о чём-то совершенно очевидном, но при этом — невозможном.

— Золотце моё… — медленно протянул Лоренц, указывая руками на Агнесс. — Ты, возможно, не поняла, но наша девочка…

— Я подлила вытяжку из акации в вино на балу.

Её голос прозвучал так же ровно, как и прежде, но лицо уже не скрывало бури. В первые секунды в нём читалось недоумение: как Лоренц так быстро догадался? Но вскоре брови девушки сошлись к переносице, губы сжались в тонкую линию, дыхание участилось. Казалось, даже её черты стали темнее.

Лоренц застыл в кресле, глядя в одну точку на ковре. Его неподвижность казалась страшнее гнева: в этом взгляде читался не просто шок — он словно пытался осознать, что под его собственным носом девочка, которую он буквально растил с пелёнок, успела сотворить такое и остаться незамеченной. Ошибки воспитания? Слишком много свободы?

Он не произнёс ни слова. Его пальцы, сжатые в кулаки, медленно разжались и сомкнулись вновь. В этой тишине чувствовалась его внутренняя борьба: наказать? защитить? изолировать её или обнять? Я видела, как тяжело ему давалась мысль о том, что он, возможно, упустил самое важное в её жизни.

Пока мысли Лоренца жужжали в его голове, словно рассерженный улей, казалось, что он ни разу не издал ни звука. Даже не дышал.

— Зачем ты это сделала, Агнесс? — мягко, почти по-матерински, спросила я, желая разрядить тяжелую тишину, не напугав ее резкостью.

Девушка открыла было рот, чтобы ответить, но Лоренц опередил ее:

— Ты под домашним арестом, — произнёс он сухо и строго, его голос звучал как удар хлыста.

— Лоренц, нет — вскрикнула она. Топнула ногой, как ребёнок. Но в этом жесте не было каприза — только отчаяние, как у птицы, впервые ударившейся о стекло.

— Ллойд — громко окликнул Лоренц, и дверь тут же отворилась. На пороге появился охранник — тот самый, что неизменно стоял у входа в кабинет. Он был лишь немного старше Агнесс, но мускулистое, выточенное тренировками тело делало его похожим на мужчину моего возраста.

— Проведи юную особу в гостевые покои, — коротко распорядился Лоренц, — затем возьми ещё несколько человек и вынеси из её комнаты все художественные принадлежности.

— Ты не смеешь так поступать! — Агнесс повысила голос; лицо её исказила гримаса боли и ужаса. В её глазах мелькнула обида и предательство. Она ведь верила, что откровенность принесёт понимание, а не наказание.

— Могу и делаю — рявкнул Лоренц. И ударил кулаком по столу.

Звук прокатился по кабинету, как выстрел в пустом соборе. Фарфоровая чашка подпрыгнула. Чай, давно остывший, плеснул на салфетку, оставив тёмное пятно.

— Ненавижу тебя!

Хлопнула дверь. Следом за княжной бесшумно скользнул Ллойд, почтительно отвесив поклон перед уходом.

Я сидела тихо, стараясь не шелохнуться, словно мышь под взглядом хищника. Даже дыхание затаила, чтобы не оказаться под горячую руку. Ромашковый чай в чашке давно остыл; от него уже не поднимался пар, как будто сама комната утратила тепло. Казалось, ничто теперь не могло унять бурю, бушевавшую в душе Лоренца.

Он сидел за своим массивным рабочим столом с закрытыми глазами, будто силясь вернуть утраченное равновесие. Пальцы вплелись в каштановые волосы — короткие теперь, не такие, когда они падали на плечи, как у романтического поэта. Теперь — практично, сдержанно, как и он сам в данный момент. Его широкие плечи слегка дрожали, грудь то вздымалась, то опускалась в рваном ритме — дыхание выдавало его напряжение. Мысли, словно черные вороны, метались в его голове, не давая покоя.

Лоренц провел рукой вдоль шеи к лопаткам, глубоко вздохнул и закрыл глаза. Потом он позволил себе расслабиться, откинувшись на спинку своего кожаного кресла. Каштановые волосы блеснули в свете настольной лампы. Столь привычное ощущение покоя и комфорта пронизывало его тело, словно оно становилось частью этой мягкой и уютной мебели. Он ощущал, как напряжение постепенно отступает, заменяясь приятной теплотой и спокойствием. Глаза Лоренца по-прежнему были закрыты, но в его уме происходила настоящая буря мыслей, которая постоянно возвращалась к проблеме, которую он пытался решить.

Атмосфера в кабинете была столь напряжённой, что казалось, будто сам воздух пропитан электричеством и дрожит от невысказанных слов. Тишина давила на виски тяжёлым грузом, и я понимала: любое неосторожное слово может стать искрой, от которой разгорится пожар. Я хотела помочь Лоренцу. Но чем? Словами? В таких делах я была беспомощна — не дипломат, не наставник, не мать. Я боялась сказать не то, сделать лишнее движение — и разрушить то хрупкое равновесие, что осталось после ухода Агнесс.

Поэтому я выбрала единственный верный путь: быть рядом. Молчать, но не уходить. Поддерживать его молчаливым присутствием, ведь он был моим единственным другом — и я не могла оставить его в этот час. Какими бы острыми ни были эти раны, я верила: вместе мы переживём всё, даже если его сердце сейчас разбивается на тысячи острых осколков.

Мой взгляд остановился на барном шкафу напротив диванов — тяжёлый дубовый массив с зеркальной спинкой, в отблесках которой дрожал огонь настольной лампы. Я медленно подошла, шелестя юбками по ковру, извлекла бутылку янтарного виски и громко поставила тяжёлый стакан на стол графа. Лёгкий звон хрусталя нарушил тишину. Золотистая жидкость едва наполнилась до середины, как Лоренц тут же опустошил содержимое.

Я замялась: стоит ли налить ещё? Но этот вечер уже не спасти — я повторила порцию. Оставив бутылку на столе, я ообошла массивный письменный стол и встала за его спиной, опустив ладони ему на плечи. Плотные, напряжённые мышцы отзывались на каждое моё прикосновение болезненной твёрдостью. Я медленно разминала их, ощущая, как он тяжело выдыхает.

— Я ужасный наставник? — тихо произнёс он, крутя стакан в руках и следя взглядом за тем, как золотистый напиток лениво стекает по стенкам. Голос его звучал устало и безнадёжно. — Мог бы я этого избежать, уделяй я ей больше времени?

— Не думаю, что дело в тебе, — мягко ответила я, надавив большими пальцами на чувствительную точку у основания шеи. — Она исследователь по натуре. Рано или поздно это произошло бы: она вырвалась бы из-под твоего крыла и пошла своей дорогой. Вопрос не в том, почему она ушла, а зачем она это сделала.

— Ты думаешь…

— Да, думаю, что она не хочет править, — произнесённое вслух оказалось куда страшнее невысказанных мыслей. — Она не готова. Не сейчас. Смерть матери, потом отца… Агнесс всё ещё ребёнок. Едва она поднимает голову из одной беды, как на неё обрушивается другая. — Я склонилась к нему ближе и, коснувшись губами его мягкой макушки, обвила руками его грудь. — А ты… ты лучший наставник, который только мог у неё быть.

Лоренц аккуратно взял мои руки и прижал их к губам. Его поцелуи ложились во внутренние стороны ладоней — нежные, тёплые. В этих прикосновениях чувствовалась вся его забота, вся любовь, которую он не умел выражать словами. Я невольно потянулась к нему, прижалась губами к его щеке.

— Но это было масштабно, — вдруг вырвался у него смешок. Горький. Удивлённый. — Она планировала это так же долго, как мы с тобой — всё празднество.

— Изобретательности ей не занимать, — шепнула я, прижавшись щекой к его щеке.

Я хотела было выпрямиться, но Лоренц схватил меня за запястье и развернулся ко мне лицом. В его взгляде мелькнула усталость, смешанная с нежностью.

— Может, останешься на ночь в особняке? — глухо спросил он, уткнувшись лбом в мою ладонь. — После всего произошедшего мне не хочется отпускать тебя.

Я всмотрелась в его лицо: тяжесть век, тёмные круги под глазами, словно нарисованные углём, заострившиеся черты — всё это говорило о бессонных ночах и непосильной ноше, которую он несёт. Его сила воли была всё та же, но сейчас она казалась хрупкой, как стекло.

— Хорошо, я останусь, — тихо сказала я. — Но только на одну ночь.

Ночь была тихой. Сквозь тяжёлые шторы в комнату пробивался лишь тусклый свет фонаря, рассеянный вуалью тумана; казалось, сама луна стыдливо пряталась за облаками, не решаясь заглянуть в дом. Гостевая спальня выглядела чужой: ни одного знакомого предмета, ни единой детали, что могла бы подарить ощущение уюта или безопасности. Всё вокруг пахло старой полировкой и застоявшимся воздухом.

Агнесс не могла уснуть.

Она вытирала слезы о подушку, пока не испугалась тишины. Тишины настолько плотной, что слышалось собственное сердцебиение. Девушка осторожно села на кровати, вглядываясь в темноту, и различила ровный, размеренный звук шагов за дверью — тяжёлый, уверенный, но от этого ещё более успокаивающий.

Тишину прорезали шаги.

Твёрдые. Ровные. С металлическим эхом от набоек.

Ллойд.

Он стоял за дверью. Не стучал. Не входил. Просто охранял. Как будто Агнесс была узницей.

Княжна села на кровать. Пальцы сжали простыню до боли в костяшках.

— Ллойд, — позвала Агнесс и ее голос дрогнул. — Ты меня слышишь?

Шаги замерли. Долгая пауза, потом тихий, отрывистый ответ, как кивок в темноте:

— Да, госпожа.

— Я могу выйти?

Его голос был ровным, без единой эмоции — сталь, натянутая на человеческий облик.

— Пока нет. Приказ графа. Вы остаетесь в покоях до дальнейших распоряжений.

— Он не бросил меня в подвал, и на том спасибо, — пробормотала Агнесс себе под нос. — Он заключил меня в золотую клетку — роскошную, но холодную.

Девкшка закрыла глаза.

Не арест. Милость.

— Где мои краски?

— Уничтожены, — ответил Ллойд. — По приказу.

Усмешка соскользнула с девичьих губ, и в этом звуке слышалось больше горечи, чем смеха.

— Уничтожены… или спрятаны?

— Я не знаю, госпожа.

Агнесс встала с кровати и прошлась по холодному паркету до двери, прижав ладонь к стене. Она казалась холоднее камня.

— Скажи ему… что я не сожалею.

Пауза была долгой, почти мучительной.

— Передам, — наконец произнёс Ллойд. — Но, возможно, лучше скажете сами.

— Ллойд… — тихо позвала Агнесс, голос звучал хрипло.

Шаги за дверью стихли. Короткая пауза.

— Да, госпожа, — снова этот ровный голос. Спокойный, будто стальной.

— Ты будешь стоять здесь всю ночь? — спросила она, сжимая край ночной сорочки.

— Да. Приказ графа.

— Ты мог бы хотя бы… сесть. — В её голосе промелькнула едва заметная нежность.

Ллойд не ответил сразу, но Агнесс почти видела его сдержанную улыбку.

— Благодарю за заботу. Но я привык, госпожа.

Она вздохнула.

— Тебе не тяжело… охранять меня, когда знаешь… что я сделала?

В голосе проскользнула горечь, она отвернулась к окну, будто стыдилась собственных слов.

— Госпожа, — голос Ллойда стал мягче. — Я не здесь для того, чтобы судить вас. Я здесь, чтобы вы были в безопасности.

Княжна обхватила себя руками, будто пыталась сохранить тепло, которое проникло в нее от слов гвардейца.

— Безопасность… Какое смешное слово. За этой дверью я в безопасности от всех. А кто защитит меня от самой себя?

Пауза за дверью была долгой. Ллойд, казалось, взвешивал каждое слово.

— Иногда, миледи, — произнёс он тихо, — лучшее, что можно сделать для себя… это позволить кому-то стоять на страже вашей безопасности.

Агнесс всхлипнула, прижав ладонь к губам, чтобы не издать ни звука.

— Я… не хотела зла. Я только… хотела, чтобы мир замолчал хоть на миг. Чтобы люди посмотрели на то, что я вижу. Хотела, чтобы они поняли меня… — её голос сорвался. — А теперь я чудовище.

За дверью снова шаги — мягкие, словно он подошёл ближе, почти вплотную.

— Вы — человек, госпожа. Человеку свойственно искать понимания. Я не считаю вас чудовищем.

Эти простые слова резанули по сердцу сильнее любого обвинения. Агнесс закрыла глаза, чувствуя, как горячие слёзы катятся по щекам.

— Спасибо, Ллойд…

— Не за что, госпожа.

Его голос вновь стал ровным и спокойным, но теперь за этим спокойствием слышалась странная нежность. И Агнесс впервые за всю ночь почувствовала себя не узницей, а девочкой, за которой действительно следят, чтобы она не исчезла в собственной темноте.

— Зови меня Агнесс, — с уверенностью проговорила девушка, облокачиваясь головой о дверь.

За дверью повисла тишина. Ллойд не сразу ответил, будто обдумывал её просьбу. Его дыхание было слышно сквозь деревянную преграду — ровное, но чуть замедленное.

— Агнесс… — наконец произнёс он негромко, словно пробуя это имя на вкус. — Оно вам очень идёт.

Девушка улыбнулась сквозь слёзы и прижалась щекой к прохладному дереву. Впервые холод не казался ей враждебным — он будто успокаивал раскалённые мысли.

— Ты, наверное, считаешь меня избалованной девчонкой, — тихо сказала она, сама удивляясь своей откровенности. — Они все так думают. И, может быть, я правда такая. Но иногда мне кажется, что я просто не умею жить так, как другие. Я не умею быть лёгкой, весёлой… нормальной.

На том конце послышался негромкий вздох.

— Нормальных людей не существует, Агнесс. — Его голос звучал уверенно, спокойно. — Есть только те, кто научился прятать свою боль. Вы честнее их.

Она сжала пальцами край ночной рубашки, пряча дрожь. Эти слова задели её сильнее, чем она ожидала.

— Ты… всегда такой спокойный, Ллойд. Мне кажется, ничто не способно тебя выбить из равновесия.

— Ошибаетесь, — ответил он мягко. — Я просто научился скрывать страхи. И, поверьте, когда вы смотрите на меня своими глазами… — он замолчал на секунду, — …мне это даётся с трудом.

Агнесс прикусила губу, пытаясь унять внезапный трепет в груди.

— Почему? — еле слышно спросила она.

За дверью раздалось лёгкое движение, будто он прислонился плечом к косяку.

— Потому что в них слишком много боли для той, кто ещё так молод. И слишком много силы, — произнёс он тихо, почти шёпотом. — А такие глаза… пугают. И восхищают.

Сердце девушки пропустило удар. Она не знала, что сказать, и просто молчала, вслушиваясь в его дыхание.

— Отдохните, Агнесс, — добавил Ллойд мягче. — Сегодняшний день будет тяжёлым. Но я рядом. И не позволю никому приблизиться к вам с дурными намерениями.

Она кивнула, хотя он не мог этого видеть.

— Спасибо… — её голос дрогнул, но в нём впервые за долгое время прозвучала надежда. — Можно… остаться вот так? Просто… с тобой за дверью?

— Конечно.

Вслед за этими словами за дверью послышался глухой звук — Ллойд опустился на пол, садясь у порога. Агнесс уловила слабый запах кожи и оружейного масла, едва заметный сквозь дерево. Она тоже сползла на пол, обняв колени и прислонившись к двери так, что казалось, будто они сидят рядом, разделённые лишь тонкой доской.

В этой странной близости, лишённой взглядов и прикосновений, было что-то невыразимо тёплое. Слёзы постепенно высохли, дыхание стало ровнее, и Агнесс впервые за многие дни ощутила покой.

— Получается, доброй ночи, Ллойд, — прошептала она, уже засыпая.

— Доброй ночи, Агнесс, — ответил он так же тихо.

Бледный рассвет был еще далек, но в этой зыбкой утренней тишине ей вдруг показалось, что она не одна.

Комната для обедов в гостевом крыле казалась слишком большой для одного человека. Длинный стол, накрытый белоснежной скатертью, сервировка в три прибора — будто кто-то ещё должен был присоединиться. Может быть Лоренц с Николасом придут? Но за столом сидела только Агнесс, прямая, бледная, с чуть дрожащими пальцами, сжимавшими салфетку.

Её волосы были аккуратно заплетены служанкой, платье — простое, но безупречно сидевшее на хрупкой фигуре. Она старалась выглядеть спокойной, но в груди жгло ощущение, что она всё ещё заключённая. Лишь запахи свежего хлеба, куриного бульона и жареных овощей слегка смягчали атмосферу.

Дверь отворилась. Вошёл Ллойд. Без громких шагов, без привычного резкого движения — он просто появился. Его строгая форма сидела идеально, волосы были убраны назад, а в его взгляде — ни капли напряжения. Только та сдержанная внимательность, что делала его таким надёжным.

Агнесс невольно опустила глаза, чтобы скрыть лёгкий румянец. Вспомнилась ночь — их разговор сквозь дверь, его голос, который впервые звучал так мягко.

— Госпожа, — произнёс он с коротким поклоном.

— Агнесс, — напомнила она тихо, но твёрдо.

Он кивнул, будто принимая этот выбор окончательно.

— Агнесс, — повторил он чуть теплее.

Он занял место сбоку от двери, не садясь, но оставаясь поблизости. Девушка нервно заиграла ложкой, глядя в тарелку.

— Ты не обязан стоять, — сказала она, не поднимая глаз. — Это выглядит… странно.

— Мне привычно, — ответил он спокойно. — Я охраняю вас.

Она вздохнула, чуть отодвинула тарелку.

— Ты говоришь, будто я ценная реликвия.

— Не реликвия, — отозвался он после паузы. — Человек.

Эти слова эхом отозвались в её голове. Она медленно подняла взгляд — их глаза встретились. Ллойд смотрел на неё глазами цвета шоколадного циркона, серьёзно, но без осуждения. И от этого взгляда ей захотелось спрятать лицо в ладонях.

— Почему ты говоришь такие вещи? — тихо спросила она.

— Потому что это правда, — сказал он просто.

Она провела пальцами по краю бокала.

— Ты даже не знаешь меня. Ты знаешь только то, что обо мне говорят. Что я испорченная девочка, что я…

— Я слышал многое, — перебил он мягко. — Но слухи не всегда говорят о человеке. Иногда они лишь о тех, кто его судит.

Агнесс замерла, вглядываясь в его лицо. Он не отвёл взгляда.

— Ты странный, Ллойд, — сказала она наконец с едва заметной улыбкой.

— Я военный, — ответил он, но уголки его губ тоже дрогнули. — У нас свой взгляд на жизнь.

Она усмехнулась, впервые за день искренне. Потом отодвинула стул.

— Сядь. Хоть на минуту. Пожалуйста.

Он не сразу ответил. Но потом сделал несколько шагов и опустился на край стула напротив, словно нарушая неписаный закон. В комнате стало тише, будто стены слушали их.

— Ты ведь не просто охраняешь меня, правда? — спросила она.

Он медленно покачал головой.

— Я охраняю не тело, Агнесс. А то, что внутри вас ещё не угасло.

Она сжала руки в замок и прикусила губу. Сердце стучало быстро, почти болезненно.

— А если оно всё-таки угаснет? — выдохнула она.

— Тогда я разожгу огонь заново, — ответил он без колебаний.

Эти слова пронзили её сильнее любых признаний. Агнесс откинулась на спинку стула и прикрыла глаза, чувствуя странное тепло в груди. Ллойд сидел напротив, неподвижный, спокойный, но в его взгляде теперь было что-то новое — уважение, смешанное с тихой решимостью.

И вдруг ей показалось, что этот огромный дом с его длинными коридорами, охраной и закрытыми дверями перестал быть тюрьмой.

— Ты такой дурак, Ллойд.

Впервые ей захотелось искренне улыбнуться.