Хризолит и Бирюза

Глава XVIII

Слова Лоренца сопроводил оглушительный раскат небес — будто сама природа подтверждала серьёзность его признания. Я вздрогнула и, не сдержавшись, прижалась к нему. Его тепло дарило мгновенное, обманчивое утешение, но взгляд я подняла с немым вопросом: что дальше?

Он молчал. И тогда я, едва отстранившись, достала из сумочки смятую фотографию — ту самую, что нашла под портьерой в Шато, в покоях императорской ложи, когда все уже разошлись и осталась лишь тишина, насыщенная смертью. Я не успела рассмотреть находку тогда — просто сунула её в сумку, будто предчувствуя, что время этой тайны ещё не пришло. Но утром… она лежала поверх всех вещей, как нечто, что само просилось быть найденным.

Я развернула фотографию и, глядя на знакомые черты, прошептала:

— Это… Агнесс Гарибальди, Лоренц?

Имя, произнесённое с неуверенной интонацией, дрожало, как капля на кончике ресниц. Лоренц поднял на меня удивлённый взгляд, а затем — на снимок. Его лицо исказилось от узнавания. Он аккуратно, почти с благоговением, вынул фотографию из моих пальцев и, вглядываясь, замер. Снимок был не просто клочком прошлого — он был ключом, печатью, порталом в события, которых никто не должен был помнить.

— Откуда это у тебя?.. — голос его стал тише, хриплее.

— Я нашла её в ложе, — повторила я. — Вчера вечером, когда мы с Ниваром ждали машину.

Он опустился на скамью с тем выражением лица, которое бывает только у тех, кто внезапно осознал: тайна, хранимая годами, вот-вот распахнёт свои створки. Гром прогремел вновь, как перо судьи, ставя точку. Лоренц уронил фото рядом с собой, уставился в пол и провёл ладонями по волосам.

Дождь шёл всё сильнее. Он словно смывал границы между прошлым и настоящим.

— Восемнадцать лет назад, — начал он, не поднимая глаз, — Император пришёл к моему отцу и… попросил укрытия.

Я затаила дыхание.

— Никто не знал, что императрица беременна. Все думали, что она серьёзно больна. Её не видели целый год. Он… он боялся. Так боялся дворцовых интриг, алчных кузенов, всех этих шакалов с гербами, — Лоренц сжал кулаки. — Он не доверял никому, кроме моего отца. Старого Винтерхальтера. Потому что наш род, несмотря на титулы, всегда оставался в стороне от императорских склок.

Он поднял взгляд. Глаза его были серьёзны, но не испуганы. Он говорил, как человек, знавший об этой тайне всю жизнь и наконец решившийся отдать её в чужие руки.

— И потому… нас попросили спрятать её. Сначала её, императрицу. А потом — новорождённую дочь.

Он повернулся ко мне, уже глядя прямо в лицо.

— Императрица часто приходила к нам, — начал Лоренц негромко, словно вспоминая ускользающую мелодию. — Она навещала свою малышку, наблюдала, как та растёт. Моя мать… она принимала участие в её воспитании в отсутствие Анели и… любила её, как родную. А я… я даже не ревновал. Агнесс была чудом. Удивительным, пытливым ребёнком, которому всё было интересно.

Он вдруг улыбнулся — открыто, по-настоящему, — и посмотрел на меня, будто делился чем-то тёплым, сокровенным. Я ответила ему лёгкой улыбкой, чувствуя, как и меня затрагивают отблески этих чужих, но таких живых воспоминаний.

— Вместе с моим отцом император решил пристроить новую ратушу к старой. Анели и мама занялись внутренним убранством, всё хотели сделать по-своему…

Лоренц замолчал, и я, уловив тень, что пробежала по его лицу, тихо опустилась на корточки перед ним. Взяла его большие руки в свои ладони. Не для того, чтобы торопить, а чтобы дать понять: теперь моя очередь быть рядом. Если говорить трудно — можно не продолжать.

Но он не отстранился.

— Агнесс было пятнадцать, — продолжил он, и голос его стал глуше. — Когда её мать… погибла. Под завалом. Стена рухнула… и моя мама была там тоже.

Он замолчал, но не из-за отсутствия слов — он переживал. Большие пальцы выскользнули из моего замка и прошлись по тыльной стороне моих ладоней — почти машинально, но в этом было столько искренности, сколько не выразит ни одна фраза.

— С тех пор она изменилась, — сказал он. — Замкнулась. Стала чужой даже себе. Император… он перестал приезжать. Только письма. Только подарки. Говорил, что иначе его могут отследить… что это опасно.

И в этот момент я поняла. Поняла выражение лица той девочки в кабинете философии. Её отчуждённый, надменный взгляд, холодная грация, за которой пряталась ранимая душа. Я вдруг ясно осознала: в ту минуту она, быть может, готова была бы обменять своё таинственное, недосягаемое положение на моё простое, лишённое притязаний и ожиданий существование. Только бы снова не быть одной.

— Её рисунки, Офелия… — прошептал Лоренц. — Это что-то невообразимое. Глядя на них… ты будто вдыхаешь тот воздух, слышишь те голоса, живёшь той болью.

Он тяжело вздохнул, как будто с каждым словом отпускал годами накопленную тяжесть. А потом посмотрел на меня. Янтарь его взгляда рассёк мой внутренний небосвод, и я медленно приподнялась. Коснувшись губами его щеки, я почувствовала привкус соли — не дождя, а переживаний, что катились по его смуглому лицу.

Мы оба закрыли глаза, будто пытаясь остановить мгновение. Поймать в ладони ту секунду покоя, которую нам даровало это затишье среди хаоса. Только здесь, под старыми арками беседки, в шуме дождя и шелесте травы, мы были просто двумя живыми людьми. Без тайн. Без лжи. Без трона.

Его руки мягко освободились из моих и обхватили моё лицо, заставляя склониться ближе, пока наши лбы не соприкоснулись. Его ладони скользнули вверх и распустили мои волосы — пряди упали на плечи, словно давно дожидались этого. Рядом с ним было уютно, как будто всё в мире наконец-то стало на свои места. Как будто я всегда была здесь. Я поймала себя на мысли, что не перестану этого повторять — я здесь, с ним.

Я чуть отстранилась и посмотрела ему в глаза. Они были полны нежности — но не слабой, мимолётной — а глубокой, сдержанной, сильной. Такой нежности, которой редко удостаиваются. Лоренц не отводил взгляда.

— Теперь моя очередь благодарить тебя за то, что ты рядом со мной, Офелия? — с лукавой ухмылкой он поддел своим носом мой, словно играючи. — У тебя такие красивые пшеничные волосы…

Он провёл рукой по распущенным прядям, задержался на одной, поднёс её к губам и коснулся — так осторожно, будто боялся разрушить магию момента. Мурашки пробежали по моей коже, и я на мгновение прикрыла глаза, затаив дыхание.

Рядом с ним я была как под летним, ласковым солнцем — всё становилось ярким, живым, обнадёживающим. Но стоило этому свету исчезнуть, как на смену приходила луна — холодная, отстранённая, не дающая ответов. И именно луна, казалось, начала вступать в свои права.

— Сегодня утром уже арестовали пару человек в Нижнем городе, — проговорил Лоренц, слегка отстранившись. Я выпрямилась и облокотилась на деревянный столб беседки, вслушиваясь. — За оппозиционные высказывания. Против короны, разумеется. Совет уверен, что это дело рук «простого люда», не Верхнего города.

Он говорил спокойно, но в голосе чувствовалось напряжение.

— Отец был вне себя, когда получил письмо, — продолжил он, — но, увидев, что город не особо скорбит по поводу смерти Императора, немного остыл.

Он откинулся на спинку лавки, раскинув руки по обе стороны, как человек, который на мгновение хочет почувствовать тяжесть мира на плечах — и тут же избавиться от неё.

— Нам нужно как можно скорее устроить тот бал, о котором ты просила. Агнесс должна появиться в свете. Документы о переносе заводов уже подписаны — осталось немного, а эта новость должна приостановить процесс.

Я слушала его, чувствуя, как наше вчерашнее утро превратилось в сегодняшнюю бурю. И всё, что казалось простым, теперь звучало как игра на грани.

— А тот факт, что она девушка… — я запнулась, но всё же решилась закончить фразу, — разве это не осложнит её восхождение на трон?

Этот вопрос давно вертелся у меня на языке, и теперь, высказанный вслух, он будто повис в воздухе с тяжестью, которую невозможно было игнорировать.

Лоренц нахмурился, взгляд его стал задумчивым. Он медленно поднял глаза на меня — в них была неуверенность, как будто он искал в моём лице поддержку или хотя бы подсказку.

И вдруг на меня навалилась вся непомерная тяжесть этой внезапно возникшей задачи. Как будто буря, доселе бушевавшая во мне, наконец прорвалась наружу. Мысли путались, тревога росла, и в голове не было ни единого ясного ответа. Я надеялась, что у Лоренца, как у человека, привыкшего мыслить стратегически, вскоре найдётся план.

Я наблюдала за тем, как на его виске вздулась тонкая жилка — признак раздражённого напряжения. Он резко подался вперёд, положив локти на колени, сцепил пальцы в замок и опустил на них подбородок.

— Тут дело не только в харизме, — наконец сказал он, и голос его звучал уже иначе: твёрдо и продуманно. — Это вопрос стратегии. Без поддержки двора — никуда. Нам необходимо собрать союзников. Без них мы не сможем ни доказать её происхождение, ни обеспечить ей трон. Агнесс должна появиться не просто как наследница — она должна быть окружена щитом.

— Всё же безрассудно со стороны Императора спрятать дочь, а потом надеяться, что её с распростёртыми объятиями примет народ, — пробормотала я, не скрывая сомнения.

— Я не думаю, что он собирался умирать до того, как всё успеет устроить, — сухо отозвался Лоренц.

Я опустила глаза, почувствовав лёгкий укол стыда за сказанное.

— Да, ты прав… — призналась я.

Ветер усилился, растрепав мои волосы. Я тщетно пыталась пригладить их, но пряди упрямо путались между пальцами. Садовые фонари в лабиринте один за другим начали вспыхивать, бросая мягкий свет на узкие дорожки. Время неумолимо подталкивало нас к прощанию.

Лоренц заметил это, подошёл ко мне и мягко провёл рукой по моим волосам, заправляя выбившуюся прядь за ухо. Затем поправил пиджак, что лежал на моих плечах, и с лёгкой улыбкой сказал:

— Мы со всем справимся, зайчонок.

Я сощурила глаза в демонстративной обиде.

— И ты туда же!

Развернувшись, я прошла мимо него, высоко подняв голову, словно вырвавшись из плена собственных тревог и не желая больше чувствовать себя слабой. Я шла с чувством достоинства, хотя и воровато ловила в себе ожидание, что он пойдёт за мной.

— Офелия! Я пошутил! — донёсся его голос мне вслед, полный весёлого раскаяния. Я обернулась и увидела, как он бежит за мной, лицо его светилось беззаботной радостью, как солнечный луч, пробившийся сквозь грозовые тучи лабиринта. — Честно! Больше не буду!