Хризолит и Бирюза

Глава III

— Офелия, дорогая! — послышался знакомый, тёплый голос, как одеяло в стылом воздухе. — Вижу, ты уже познакомилась с графом Волконским.

Со входа, раскинув руки, к нам приближалась Жизель — стремительно и по-хозяйски, как будто именно она была владелицей дворца. И, возможно, в каком-то смысле — была. Для своих пятидесяти с лишним лет она выглядела изумительно: светлые волосы аккуратно убраны назад, открывая точёные черты и хищные зелёные глаза, отливающие янтарём под бровями. Яркий макияж подчёркивал не возраст — а власть. Чёрное платье с переливающимся змеиным узором сидело на ней, как кожа, а прозрачная накидка, украшенная перьями, шуршала при каждом её движении, как крылья ночной птицы.

Её белозубая улыбка — сияющая, почти материнская — на миг согрела меня. Я почувствовала, как незаметно выдыхаю, и только сейчас поняла, насколько была напряжена. Объятия — прохладные, пахнущие жасмином и табаком — сомкнулись на мне. Перья накидки щекотали мне щёку, а голос Жизель звучал будто в голове — обволакивающе:

— Вы же уже познакомились?

Я сделала шаг назад и украдкой взглянула на мужчину, стоящего всё в той же расслабленной позе, как будто никуда не уходил. И тут — накатило. Узнавание.

Это он.

Лицо, глаза. Тот самый, из зеркала заднего вида.

— Вы… — начала я, но Жизель меня прервала.

— Граф Волконский изъявил желание подвести тебя. Очень любезно, правда? — её брови чуть приподнялись, улыбка осталась прежней — мягкой, как шёлк.

Я не ответила. Вместо этого вглядывалась в его лицо, цепляясь за каждую черту. Почему он не представился сразу? Почему просто молчал, позволяя мне гадать? Или… может, я сама была слишком захвачена — подготовкой, страхом, ожиданием, — чтобы заметить очевидное?

Он, между тем, смотрел на меня спокойно, чуть склонив голову, как хищник — с тем самым выражением, от которого у меня холодела спина. Как будто он видел меня всю — до последней мысли. Как будто мы уже знали друг друга. Или должны были знать.

Ты не гостья, Офелия, — тихо напомнило что-то внутри. — Ты — украшение. Игрушка. Приглашение, завёрнутое в бриллианты.

Я заставила себя присесть в лёгком реверансе:

— Офелия Хаас, — выговорила сдержанно, с придыханием, как будто имя отзывалось внутри меня.

Он взял мою руку. Ладонь была холодная. Его пальцы — крепкие, чуть грубые, — сомкнулись на моей, и он не спешил. Поднёс руку к губам, легко коснулся пальцев, не сводя с меня взгляда.

— Нивар Алиссдейр Волконский, — произнёс, будто приговаривал меня к чему-то. И, чуть заметно склонив голову, добавил: — Заяц.

Я замерла. Веки дрогнули. Он знает. Он нарочно это сказал. Он… издевается!

Но лицо его оставалось безупречно спокойным. На губах — тень улыбки. В глазах — насмешка. Или интерес. Или… что-то, чего я не могла расшифровать.

Мир вокруг будто замер, и даже свет из хрустальных люстр стал казаться холоднее.

Нивар выпрямился в своём молчаливом величии и, не глядя на меня, подал локоть. Его жест был безукоризненно вежлив, отточенный до автоматизма — как будто он каждую неделю сопровождал к алтарю юных принцесс. Он развернулся в сторону бального зала, откуда доносился гул разговоров, звон бокалов и неторопливые переливы струнного квартета.

Я озадаченно взглянула на Жизель. Она, всё так же блистая, едва заметно кивнула мне с лёгкой улыбкой, будто говорила: «Вперёд, моя девочка. Пора.»

И я положила руку на его локоть.

Ткань под моими пальцами была холодной, гладкой, как шёлк, прошитый серебром. Он был высоким и сильным — его рука почти не поддалась под моей ладонью. Мы двинулись к залу.

В этот момент из-за колонны, приподнимая алый подол своего платья, на нас стремительно направлялась Криста. Рыжие кудри развевались за спиной, на губах — испуганное «ой, забыла тебя!». Но Жизель мягким движением ладони остановила её — словно дирижёр, управляющий всем этим балом. Криста послушно кивнула и скрылась за дверями зала.

— Желаю хорошенько повеселиться, — крикнула нам вслед Жизель с игривыми интонациями. Но ни веселья, ни облегчения это мне не принесло — только подхлестнуло тревогу. Я непроизвольно крепче вжалась в руку Нивара. Он это почувствовал, я уверена, но не сказал ни слова. Ни жеста, ни взгляда.

Бесчувственный мужлан, — подумала я, стиснув зубы. И имя у тебя дурацкое.

Мы встали в очередь из пар, которых должны были торжественно объявить. Я стояла чуть позади него, стараясь дышать размеренно, но сердце глухо колотилось, как молот по бронзе. Всё казалось театром, в котором я едва успела выучить реплики, и совершенно не понимала, кого играю.

Я всеми силами избегала смотреть на своего спутника, но любопытство пересиливало. Пару раз я ловила его взгляд — внимательный, оценивающий, почти ленивый. Он явно замечал мои попытки, и каждый раз награждал меня той самой усмешкой: неуловимой, чуть дерзкой, чуть… знающей.

И вот, наконец:

— Граф Нивар Алиссдейр Волконский и его спутница — Офелия Хаас! — провозгласил церемониймейстер, гулко перекрывая музыку.

Стражники в алых мундирах распахнули перед нами двери в главный бальный зал.

Я едва успела собраться с мыслями. Я шла не просто с мужчиной, чью фамилию слышала вскользь, — я шла под руку с графом, владельцем земель, заводов, армий слуг и, быть может, судьбы, гораздо более масштабной, чем моя собственная.

Мы вошли неспешно, словно сквозь водопад света. Сверху на нас плавно посыпались золотые перья и серебряное конфетти. Музыка сменилась на торжественный вступительный вальс. Вокруг — только взгляды. Я чувствовала их, как прикосновения к коже, к затылку, к ключицам. Нас разглядывали, оценивали, взвешивали.

Императорский двор, словно стая хищных птиц, вглядывался в Нивара Волконского — того, кому, по слухам, должны были достаться все золотые жилы Империи. Каждое лицо в зале было маской. Одни — пытались угадать, с какой стороны подступиться, другие — как выгоднее подружиться. Кто-то, возможно, уже мысленно строил планы, как стать его врагом.

А я — просто старалась не упасть на лестнице. Щурилась от света и чувствовала, как тонкие каблуки зарываются в ковёр на витиеватом спуске. И всё же, в этом параде золота, мрамора и высоких званий, я держалась.

Дворцовый зал был воплощением роскоши и власти — храм, воздвигнутый в честь империи и её бессмертного величия. Потолки, уходящие в небо, были расписаны аллегориями процветания и побед, а золото струилось по карнизам, колоннам, ручьём скатываясь в орнаментах, будто сама Империя плакала золотыми слезами. В стенах, между арками, сияли вставки из рубинов и гранатов, инкрустированные в мраморные панно, а по обеим сторонам тянулись гигантские гобелены — сцены славы, битв, венчаний и казней, вышитые с таким мастерством, что они, казалось, дышали.

В дальней части зала, на высокой возвышенности, словно на пьедестале для полубога, стоял трон. Слоновая кость и золото сплетались в нём в паутину власти, холодной и недоступной. Сам император восседал на нём, как памятник самому себе — лицо его было спокойным, сдержанно-довольным. Вокруг — пёстрые придворные, словно вырезанные из фарфора. Они переговаривались шёпотом, не упуская из виду ни одного взгляда, ни одной складки на чужом платье. Всё могло стать сплетней. Всё могло стать оружием.

А мы… мы с Кристой не нашли ничего.

Ничего.

О графе Волконском будто никто и не слышал. Ни в архивах, ни в переписке, ни в газетах. Имя — словно написано на воде. Пустота. Он будто бы возник из воздуха, как призрак.

Почему Маркс его так долго скрывал?

У меня было предчувствие — он готовит что-то крупное. Он хочет раздавить Нижний город не кулаком, а поступью прогресса: испарениями, пеплом и отходами, отравляющими воздух, воду, кожу. Ему нужна живая свалка — и мёртвые в ней, как удобрение.

Сколько людей должно погибнуть, чтобы мой отец наконец унял свой голод?

Из размышлений меня выдернула музыка. Заиграла увертюра. Мраморный пол запел под живыми инструментами, и гости расступились, создавая два чётких ряда.

Мы с Ниваром вышли в центр.

С моей стороны выстроились девушки — ожившие статуэтки в платьях, блистающих жемчугом и каменьями. С его стороны — мужчины, в строгих мундирах, с цепочками и знаками ордена. Протокольный приветственный танец — старая традиция, столь же неизбежная, сколь и показная. Он открывал каждый бал, словно зачин старинной пьесы, где роли давно распределены.

Я помнила его ещё со времён школы: тогда, в классе из двенадцати девочек и такого же числа зазывно потеющих мальчиков, нас учили основам этикета и танца — не из прихоти, а по указу канцелярии, считавшей это «необходимым минимумом городской воспитанности». Даже в Нижнем городе.

Нивар стоял напротив, выточенный из холода и тьмы. Его взгляд — безжалостно ровный, как сталь. Ни дрожи, ни тени сомнения. Ни одной человеческой эмоции. Только намерение.

Я сжала челюсти. Я не должна дрогнуть.

Я сделала шаг вперёд — первая, как центральная пара. Лицо Нивара оставалось маской, а тело — хищной пружиной. Он двинулся мне навстречу. Одну руку он отвёл за спину, вторую поднял на уровень моего лица, будто протягивал вызов. Я повторила движение.

Наши ладони парили друг напротив друга — не соприкасаясь, но так близко, что я чувствовала исходящий от его пальцев жар, как будто между нами был натянут электрический ток.

По бокам танцоры синхронно двигались с нами, на шаг позади.

В какой-то момент, когда мы сменили руки, я поймала его взгляд — томный, пронизывающий, будто он видел меня насквозь. Он смотрел не просто на меня — он будто вспоминал, искал во мне что-то давно потерянное. Или угадывал.

В кульминационный момент танца Нивар сделал шаг ближе. Его ладонь по-хозяйски легла на мою талию. Он притянул меня к себе — не резко, не грубо, но так, что воздух вокруг нас будто сгустился. В его глазах что-то вспыхнуло. Искра? Нет — пламя, с каждой нотой, с каждым шагом, становившееся все неистовей.

Мы закружились в минорном вальсе, точно два вихря, слитые одной стихией. Мужская рука, крепко сжимающая мою, направляла меня с неумолимой уверенностью, словно мы танцевали не на мраморной плитке, а на самой ткани вечера. Все исчезло — гобелены, придворные, свет люстр. Остался только он, и я, и ритм, в который билось мое сердце.

Каждое его движение было выверенным, отточенным, будто он репетировал со мной эту партию много раз — во сне, в памяти, в каком-то ином мире. Его плечи были напряжены, но не скованы. Я чувствовала это даже сквозь плотную ткань смокинга — он был сосредоточен, сосредоточен на нас.

А потом, в один из бурных акцентов мелодии, он резко опустил обе ладони на мою талию и поднял вверх, закружив в воздухе. Я на миг потеряла опору под ногами — как фарфоровая кукла, застывшая на пике вращения. Сердце ёкнуло. Мне стало страшно. Но руки Нивара держали крепко. Он не дрожал, не колебался.

Я от чего-то знала — он не уронит меня.

В этот миг зал исчез окончательно. Даже музыка, казалось, играла только для нас. Мы были одни — владельцы этого сияющего пространства, правители его ритма, дыхания и света. Я чувствовала, как волосы выбиваются из прически, щекочут шею, как платье струится по воздуху, как я — живая, настоящая — вращаюсь над полом.

Граф мягко опустил меня вниз, и мы ещё несколько раз обошли круг под замедляющуюся мелодию. Вальс стихал. Шептал. Тянулся, вынуждая нас сблизиться настолько, что я почувствовала его сбивчивое дыхание и ощутила, как его грудь поднимается и опускается под моими ладонями. Нивар не отводил от меня взгляда.

Мое дыхание было такое же тяжелое.

Я стояла так близко к нему, что наши носы почти соприкасались. Он дышал ртом, и его дыхание обжигало мою кожу. Вдруг я поняла, что он больше не смотрит мне в глаза.

Его взгляд направлен вниз.

На мои приоткрытые губы.

Раздался громкий хлопок — один из тех, что всегда звучат не вовремя. Взрыв хлопушки отозвался в зале эхом, и я инстинктивно вздрогнула, на секунду потеряв равновесие. Ноги сами сделали шаг вперёд — прямо в него. Грудь прижалась к его груди. Он же механически обвил меня рукой, как будто не думая. Или — думая слишком много.

Мир будто снова завис.

На краткий миг я почувствовала, как его пальцы сжались на моей талии чуть сильнее — как будто держал не для приличия, а от чего-то более опасного, внутреннего. Его подбородок вздёрнулся вверх — на шум, на тревогу — и лишь спустя секунду мы оба увидели, что источник паники оказался… величественным.

В центр зала, освещённый золотым каскадом люстр, медленно вышел император.

Император Гарольд фон Бентхайм V был высоким, широкоплечим мужчиной с правильными чертами и взглядом, от которого хотелось спрятать самые сокровенные мысли. Его каштановые волосы с благородной проседью были аккуратно зачёсаны назад, борода ухожена, короткая, подстриженная по последней столичной моде. Лицо его, аристократически бледное, озаряла спокойная, тёплая радость. В голубых глазах плясали искры — живые, настоящие, тёплые, с теми самыми морщинками в уголках, какие бывают у человека, привыкшего улыбаться не ради приличия.

Он ступал, как театральный бог, спустившийся на сцену. В нём было что-то нечеловеческое, окаменелое. Камзол, в который он был облачён, переливался как звездное небо перед бурей — тёмный бархат, расшитый нитями серебра и сапфиров, отражал свет, как гладь воды при полной луне. На плечах — мантия со шлейфом цвета имперского пурпура, подбитая мехом редкого белого лиса. Она струилась вниз, словно река расплавленного металла, мягко обтекая ступени подиума. При каждом его движении ткань вспыхивала бликами, будто оживала, повинуясь лишь ему.

Корона на его голове была не просто символом власти — она ослепляла. Бриллианты сверкали на каждой грани, отбрасывая крошечные радуги на мраморный пол. А массивная цепь, висевшая на его груди, казалась не украшением, а якорем власти — тяжёлая, инкрустированная рубинами, александритами, эмалью с символами старого мира. Руки императора были в перчатках, расшитых золотыми нитями, каждая с рубином на костяшке, словно сам Род метил его как избранного.

Герб пульсировал как сердце на груди монарха, как сама суть власти — двуглавый орёл с расправленными крыльями, в когтях которого меч и щит — символы силы и защиты, настоящее ювелирное чудо, созданное руками лучших мастеров Ренарна.

Вся его фигура излучала такую мощь, что люди по обе стороны зала неосознанно опустили головы. Казалось, даже свет люстр склонялся перед ним.

Даже сапоги его — вышитые жемчугом, сапфирами и драгоценными пуговицами — были произведением искусства, в котором исчезло понятие меры.

Он был в хорошем расположении духа. И был рад. Это чувствовалось кожей.

Император раскинул руки и заговорил — голос его был могуч, натренированный годами речей и приёмов, голос, от которого хотелось встать по стойке «смирно», даже если ты не из этого мира.

А я… всё ещё чувствовала его руку на своей талии.

Всё ещё чувствовала, как мы дышим в одном ритме, несмотря на речи, несмотря на блеск трона.

Я не смотрела на императора. Я смотрела в профиль мужчины рядом со мной.

Он не двигался. Не отпускал.

И если это игра, то почему дрожит земля под ногами?

И всё это время — пока зал замер, пока музыка притихла, пока двор склонился — я чувствовала, как рядом со мной Нивар медленно, но неотвратимо становится другим. Холод вновь возвращался в его осанку, в пальцы, что отпустили мою талию. В выражение лица. В глаза.

Он отстранился — ровно настолько, чтобы не дать повода, но и не оставить сомнений. Маска вернулась на место, будто и не спадала вовсе.

Моё перевоплощение происходило медленнее. Мне потребовалось несколько лишних ударов сердца, чтобы вновь почувствовать пол под ногами, чтобы вспомнить, кто я, где я, и какую роль играю в этом золотом театре.

Но я успела.

Мы одновременно склонили головы, приветствуя императора. Мой поклон был плавным, сдержанным, но почтительным. Его — резким, коротким, точным до миллиметра, как выстрел из винтовки. Гарольд фон Бентхайм V взглянул на нас и одобрительно кивнул — легкое, почти незаметное движение, но зал снова зашевелился. Все поняли: аудитория окончена.

Мы без слов ретировались прочь — к столу, где уже плескались в хрустале лёгкие вина и благоухали тарелки с закусками. Но вкусить все это не было ни малейшего желания. Я чувствовала, как Нивар рядом всё больше замыкается, собираясь в ледяную крепость. И всё, что оставалось мне — подстроиться. Принять игру.

Хотя каждый нерв во мне кричал — ты её не начинала.

К нам с Ниваром бесшумно подошёл официант с серебряным подносом, на котором тонко звенели хрустальные бокалы шампанского. Мужчина не раздумывая взял один — его движение было точным, даже лениво-элегантным, как будто он делал это уже сотню раз в одном и том же порядке: взгляд, взмах пальцев, лёгкий поворот запястья. Я же, не зная, куда деть руки, лишь покачала головой:

— Благодарю, я… пожалуй, воздержусь.

Мой голос звучал слабее, чем хотелось. Я нервно улыбнулась и, обращаясь уже к Нивару, произнесла:

— Прошу меня извинить, мне нужно на минуту… в дамскую комнату.

Он не стал задавать лишних вопросов. Лишь молча кивнул, и это молчание — сдержанное, тяжёлое, будто полное непроизнесённых слов — ещё больше вдавило меня в неловкость. Но когда я повернулась, чтобы уйти, я почувствовала спиной, как меня провожают. Не глазами, а будто накидывают цепь на мою шею. Он следил за мной, и я это знала даже сквозь шум, толпу, музыку и смех. Словно я была его выбором. Его территорией.

Скрываясь в толпе, я ускорила шаг, лишь бы оказаться за пределами этого наэлектризованного пространства. Сердце скакало, как пойманная птица. Виски пульсировали. Воздух казался плотным, и я никак не могла выровнять дыхание.

Перед глазами всё ещё стоял… этот взгляд.

Как можно было смотреть так спокойно и в то же время жадно? Словно он читал меня, как раскрытую книгу, не торопясь, смакуя каждую страницу. Его глаза — глубокие, с тяжёлым, будто хищным зрачком — завораживали. Они не просто смотрели: они втягивали. Я буквально ощущала, как исчезаю в них, как ноги перестают чувствовать пол, как исчезают мысли. Меня пронзило странное, непривычное ощущение: то ли страх, то ли вожделение. Что-то животное, первобытное.

Сдается мне, он дьявол.

Настоящий. Уверенный в своей власти, смертоносной красоте и той силе, от которой женщинам сносит голову. И он это знает.

И, что самое страшное — использует это с пугающей тонкостью.

Моя рука дрожала, когда я наконец остановилась у массивной двери, за которой скрывались туалетные покои. Я коснулась прохладной бронзовой ручки, всё ещё ощущая жар, оставшийся от его прикосновений — к талии, к ладони, даже к воздуху между нами. Меня колотило от нерастраченного напряжения. И всё это — от одного танца. От одной близости.

Может, всё-таки стоило выпить шампанского.

Он вёл себя в зале так, будто всё вокруг — просто декорации. Люди — тени. Музыка — шум. А я — единственное, на что стоило потратить внимание. И, чёрт возьми, я это чувствовала.

Он двигался с той самой плавной грацией, с которой двигаются большие кошки — не для того, чтобы впечатлить, а потому что не могут иначе. Хищно, осторожно, точно.

Ему не нужно было говорить — он был доминантной силой этого вечера.

И я не могла не признать: меня это пугало. И в то же время — пьянило.

Я закрыла за собой тяжелую дверь туалетной комнаты и, наконец, оказалась в одиночестве. Здесь было прохладно, пахло лавандой и чем-то терпко-пудровым, что оставалось на коже знатных дам. Пол блестел, словно натёртый до зеркального сияния, а с потолка свисала хрустальная люстра, изящная, как капля льда.

Я подошла к раковине с серебряными кранами и оперлась на мраморную столешницу. Передо мной — высокое зеркало в витой бронзовой раме. Моё отражение смотрело на меня… незнакомыми глазами.

Я вгляделась в себя. Щёки порозовели, губы чуть припухли от нервного прикусывания, а глаза… глаза были не мои. В них пульсировало волнение, страх и что-то ещё, неприлично живое. Тот самый взгляд, которым на тебя смотрят мужчины, от которых нужно держаться подальше. Только теперь он был у меня.

Я выдохнула и попыталась улыбнуться, но в зеркале это выглядело жалко. Я даже не могла сосредоточиться. Всё внутри билось в беспорядочном ритме, и причиной тому был он.

Нивар.

Граф Волконский.

Проклятый, безупречно воспитанный хищник.

Он смотрел на меня так, будто заглядывал вовнутрь, словно уже знал, за какой болью я пряталась, с кем спала, от кого бежала. Его глаза будто ловили все слабости, прижимали к стене, разбирали по слоям. Я чувствовала себя не женщиной, а страницей из чужого дневника — раскрытой, прочитанной, оценённой.

Я отступила на шаг и вновь посмотрела в зеркало.

Кто ты такая сейчас?

Медленно провела пальцами по щеке, касаясь кожи, словно пытаясь убедиться, что я всё ещё настоящая. Это платье, волосы, уложенные волнами, украшения, этот шелковый румянец — всё выглядело чужим. Или, может, наоборот — слишком настоящим?

Внутри была странная дрожь. Не от страха. От напряжения. От ощущения, что я больше не владею собой.

Я тронула губы, вспоминая, как он смотрел на них. Не на глаза. Не на платье. Именно на губы. И от этой мысли в животе вновь закрутилась тугая, тяжёлая спираль. Слишком много огня для одной пары глаз.

Я схватилась за край мрамора и зажмурилась. Всё это — этот вечер, этот мужчина, эти танцы, эти взгляды — тянули меня в какую-то бездну, над которой я балансировала на тонком краешке туфельки.

Я не могла здесь долго оставаться, потому что чем дольше я смотрела в зеркало, тем яснее понимала: я перестаю быть той, кем пришла. И начинаю становиться той, кем он хочет, чтобы я стала.

Когда я поняла, что покоя сегодня мне не найти, я поправила платье, провела ладонями по животу — словно пыталась пригладить собственную тревогу, — и вышла из туалетной комнаты. Коридор был полон света, но, на удивление, пуст. Видимо эта часть дворца не пользовалась популярностью. Я уже взялась за ручку двери, собираясь вернуться в бальный зал, как позади раздался резкий женский голос:

— Эй, ты!

Звучание этого оклика было едва ли не плевком — язвительное, пропитанное злостью, и, конечно, вовсе не предназначенное для светской беседы.

Я обернулась.

Из тени коридора медленно вышла девушка — полная моя противоположность во всём, будто воплощение тьмы против света. Волосы цвета воронова крыла падали по плечам тяжёлыми, прямыми прядями, чёрные, как обсидиан, глаза горели обидой и алчностью. Она двигалась с хищной грацией, осознанно подчёркивая каждое движение. Её платье из чёрной кожи сидело по телу, как влитое, разрез от бедра выдавал стройные, бесконечно длинные ноги. Образ намеренно нарушал негласный дресс-код бала, как вызов — дерзкий, почти вульгарный.

Я выпрямилась, инстинктивно выпрямила плечи и, не сводя с неё взгляда, стала ждать, что она скажет дальше.

Не убавляя шага, девушка остановилась почти вплотную. Я чувствовала запах крепкого парфюма, перемешанный с алкоголем — сладковатым, приторным. Вечер только начался, а она уже успела испытать весь спектр негативных эмоций и заглушить их несколькими бокалами крепленого вина. То ли жалеть ее, то ли беситься.

Её губы были плотно сжаты, а по скулам гуляли тени от люстры.

— Что в тебе есть такого, чего нет во мне? — выпалила она, почти шипя.

Я не успела даже удивиться, как она продолжила:

— Я — любимица Жизель. Именно я должна была сопровождать Нивара. А ты… кто ты вообще такая? Откуда ты вылезла?

Удивление внутри меня быстро сменилось злостью. Я чувствовала, как во мне поднимается волна того самого чувства, что я годами училась загонять под кожу.

С каких пор я кому-то что-то должна объяснять?

Я смерила её взглядом — холодно, сдержанно, по-королевски. Её лицо принадлежало другой нации: раскосые глаза, чуть вздёрнутый нос, губы — будто вылеплены умелым скульптором, но теперь искажённые презрением. За всем этим макияжем, претензией и кожей стояла только ярость. И, возможно, одиночество.

— Не думаю, что нам есть, что делить, — произнесла я спокойно, прищурившись.

Но завершить фразу мне не дал скрип открывающейся двери из зала. Звук эхом разнёсся по коридору, и мы обе, словно ученицы, застигнутые на месте преступления, вздрогнули.

Из-за двери вышли несколько пар, направляясь в сторону озера — тот самый живописный сад, что раскинулся позади императорского дворца. Фонари вдоль дорожек мягко мерцали электрическим светом, отбрасывая длинные тени на снежно-белый гравий.

Я перевела взгляд обратно на свою черноволосую оппонентку. Брови сами собой нахмурились. Надо будет уточнить у Кристы или Жизель, кто она такая. Я не привыкла оставлять подобные странные встречи без последствий — особенно, если в тоне звучала претензия на мою роль. От неё веяло не просто раздражением — скорее, болезненной жадностью, словно она жаждала не мужчину, а его статус, его власть, его мираж.

Интересно, сколько ещё таких «любимец» у Жизель?

Мысль о соперничестве за Нивара вызвала во мне легкую дрожь — не страсти, нет, боже упаси — скорее отвращения. Само предположение, что я могу участвовать в этой банальной борьбе за чьё-то внимание, унижало. Пускай она прячется за вырезами и кожей, я не собираюсь опускаться до уровня подёнщиц.

Я повернулась на каблуках — стремительно и с достоинством. Туфли, обтянутые жемчужным шёлком, звонко отстучали по мраморному полу.

Вернувшись в зал, я не сразу, но быстро нашла взглядом Нивара. Он стоял чуть поодаль, в глубине зала, беседуя с высоким мужчиной в форменном сюртуке с генеральскими погонами. Рядом стояла Жизель — в своей хищной элегантности — и мило улыбалась.

В руке Нивара поблескивал бокал с шампанским, в желтоватой жидкости плавали крохотные пузырьки. Его палец рассеянно постукивал по тонкому стеклу, как нервный метроном. Беседа, судя по лицам, носила скорее политический, чем светский характер.

Моя губы расползлись в холодной, самодовольной улыбке.

Так вот ты какой, граф Волконский. И всё же — дрожишь изнутри.

В этот самый момент, словно прочувствовав мой взгляд и тихую ухмылку, Нивар вдруг поднял на меня свои пронизывающие хризолитовые глаза и, слегка наклонив голову, кивнул в сторону свободного места рядом с ним — приглашение, от которого невозможно было отказаться. Но было ли это приглашение или тихий приказ? В его взгляде читалась лёгкая властность, не терпящая возражений.

Протискиваясь сквозь море шелестящих шелков и кружев, чуть задевая струящиеся юбки, я извинялась чуть ли не каждому встречному.

Наконец я оказалась рядом с Ниваром и мягко взяла под руку ту, что была свободна от бокала.

— Прошу прошения, — сказала я с лёгкой улыбкой, стараясь звучать уверенно, хотя сердце бешено колотилось.

Жизель, словно фея, мягко замурлыкала представление:

— Офелия, милая, познакомься с Герцогом Ольгардом Марксом — отцом гениальных идей Верхнего города.

Я моргнула, словно вынырнув из оцепенения. Передо мной стоял он — мой собственный отец. И в этот самый миг, когда он протянул мне руку, чтобы поздороваться, я почувствовала, как земля уходит из-под ног.

В присутствии всей этой блестящей свиты и под взглядом тысяч глаз.

Он действительно знакомился со мной.

Прим. автора — Хаас (Haas (нем.) — заяц)