Хризолит и Бирюза

Глава XLII

Сползая по двери, я опустилась на пол, зарылась пальцами в волосы — те самые, что он только что расчёсывал. Теперь я растрёпывала их снова. Намеренно. Как будто стирая его прикосновение. Или, может, наоборот — возвращая его. В голове роились мысли, как пчёлы в разбитом улье: идеи, страхи, варианты исходов, картины позора, бегства. С одной стороны — я ничего не теряю. Я уже всё потеряла. С другой — Жизель.

— Жизель?! — прошептала я, и голос дрогнул, но не от страха. От злости. — Да что она может сделать, эта Жизель?

Я резко поднялась. Не медля. Не колеблясь. Уверенным шагом направилась к гардеробу — высокому, чёрному, с зеркальными дверцами, будто вырезанным из ночи. Распахнула его. Вытаскивала одежду — не выбирая, а выбрасывая. Платья с кружевами, юбки с басками, корсеты, которые она подбирала мне, как марионетке. Каждое — напоминание. Каждое — цепь.

— После всего, что она сделала… — прошипела я, сжимая в руках чёрное платье — под горло, с разрезом до бедра, как шрам. — Она больше не имеет власти надо мной.

Я негромко бормотала проклятия себе под нос, под которые мои пальцы сжимали ткань, будто душили прошлое. В какой-то момент я остановилась и выдохнула, отцепив свой взгляд от комнаты и уставившись в окно.

В небе разверзлись тучи, и капли дождя начали стучаться по стеклу, словно некий песенный ритм, созданный специально для меня. Я вспомнила нашу первую встречу — на этом же балконе. Тогда пошел первый снег. С дождем, но всё же. Он стоял, облокотившись о перила. Я — дрожала от холода. От страха. От него.

На этот раз — не будет ошибок.

Я сняла с вешалки тёплый кожаный плащ — не женственный, не модный, а мужской, потёртый, с запахом табака и старого дерева. Если честно, я не знаю, откуда он в моем гардеробе. Наверное, как обычно, взяла у Лоренца и не вернула. Накинула на плечи и застегнула до самого подбородка, чтобы больше не дрожать рядом с ним.

Высушив волосы грелкой — медной, с ручной подачей воздуха, как в салонах, — я отметила про себя опасность выхода с мокрой головой в такую погоду и, щелкнув замком своей двери, высунула нос наружу.

На пороге едва не наткнулась на Софи — лёгкая, как тень, в ночном халате, она спешно направлялась к лестнице. Я замерла, затаив дыхание, но девушка даже не обернулась, увлеченная своими мыслями. Я ещё раз окинула взглядом коридор — пусто. Только свет газовых фонарей, мерцающий сквозь матовые стёкла. И тишина, казавшаяся густой, как ворс ковра.

На цыпочках — бесшумно, будто вор — двинулась к выходу на балкон. В руках удерживала чёрные сапоги, с пряжками, как у военных.

Толкнув массивную дубовую дверь — скрипнула петля, но я не остановилась, — я впустила в себя свежий воздух, пронизанный зимними холодами. Он обжёг лицо, но я не сжала плечи в попытках спрятаться, скорее вдохнула его, как свободу, приподнимая лицо ему навстречу.

Иден, как и обещал, ждал меня. Его силуэт выделялся на фоне города, он стоял, небрежно облокотившись о стену, словно эта ночь принадлежала только ему, и играл с зажигалкой своими длинными пальцами. Огни города ложились на его лицо и плечи, придавая фигуре особую утончённость и грацию, как будто он был частью загадочного мира.

Почти небесный, с холодными оттенками никеля и платины, цвет его глаз отражал безжизненные камни здания, что возвышалось над нами. Взгляд по обычаю был устремлён в даль, в сторону города. В свете фонарей он становился чуть теплее, чем был на самом деле. Я заметила, как он слегка прищуривается, будто желая обмануть слабый свет и увидеть то, что скрыто за пределами нашего понимания. В этот момент мне показалось, что его глаза отражают не только окружающий мир, но и ту безбрежную глубину, что кроется внутри него.

Завидев меня, он на мгновение замер — будто сам воздух сжался в его лёгких, а время замедлило ход. Потом его лицо изменилось, словно перестроившись изнутри, как маска, которую надевают с наслаждением. Уголки губ приподнялись в улыбке, и от чего-то мое сердце начало биться быстрее.

Пытаясь смахнуть это странное наваждение, я отвела от него взгляд и наклонилась застегнуть пряжки на сапогах — высоких, чёрных, с тяжёлыми каблуками, будто украла их у какого-то нерасторопного солдата, пока тот переодевался. Пальцы дрожали то ли от холода, то ли от волнения. Я ощущала странный внутренний сдвиг своей смелости, будто позволила себе ослушаться родителей и сделать по-своему.

— Разреши, — сказал он, приближаясь ко мне. Голос Идена прозвучал бархатно, с идеальной галантностью, будто он сошёл с портрета: джентльмен, предлагающий руку даме. Я положила ладонь на его предплечье, и под тканью пальто почувствовала, как напряглись мышцы, помогающие удержать мое равновесие.

Я не могла отделаться от ощущения, что он наблюдает за каждым моим движением, словно хищник, выслеживающий свою жертву, и, когда я встала, наши взгляды неожиданно встретились — в его глазах было что-то, что заставило меня смутиться.

Ветер подхватил подол моего пальто, и я чуть покачнулась, пытаясь сохранить равновесие. Он, конечно, заметил это, и его рука дважды стала надежной опорой. Я благодарно кивнула, но его выразительный взгляд говорил о том, что он не просто предлагает помощь — в нем таилась некая игра, навязываемая им мне. Я старалась игнорировать тревожные мысли, фокусируя внимание на сапогах.

Позволив себе, наконец-то, осмотреть его с ног до головы, я отметила, что был одет в серый плащ.

— Неожиданно, я-то думала, твой гардероб состоит исключительно из траура и снега, Иден Герц, — саркастически произнесла я, обгоняя его по лестнице, что вела на крышу.

Мужчина лишь усмехнулся — тихо, почти неслышно — и последовал за мной.

На крыше нас встретил порывистый вечерний ветер, путающий волосы и колышущий края одежды. Город внизу сверкал, словно рассыпались драгоценные камни на чёрном бархате ночи. Я остановилась у самого края, вдохнула холодный воздух, наполненный запахом дождя и камня, и оглянулась на Идена, который, казалось, оставался невозмутимым даже перед такой живописью.

— Признай, — сказала я, опершись о каменный парапет. — Ты любишь смотреть на всех свысока.

— Ошибаешься, — ответил он негромко, не скрывая улыбки. — Я просто привык видеть немного дальше, чем позволяют глаза.

— Загадками говоришь, Герц, — я не сдавалась в попытках подловить его. — Или это способ не отвечать прямо?

— Иногда прямой ответ — худшее из предательств.

— То есть тебе нравится устраивать спектакль? — спросила я, прищурив глаза, намекая на происходящее между нами. Его лицо не выдавало никаких эмоций.

— Спектакль… — усмехаясь, повторил он медленно, как будто пробуя слово на вкус. — Главное — это история.

Я склонила голову и попыталась понять, что же он имеет в виду, но вместо того чтобы погружаться в размышления, я просто рассмеялась. Коротко. Чисто. Как будто сбросила с плеч десятки лет лжи.

— Ладно, — сказала я, глядя прямо в его платиновые от ночного неба глаза. — Тогда расскажи свою историю, Герц.

Он улыбнулся — едва заметно, но в этом лёгком движении губ было столько скрытой силы, будто он собирался вместить в одно предложение целую вселенную. Его взгляд скользнул к горизонту, словно он искал вдохновение среди мерцающих огней города.

— История… — протянул он, подходя ближе. — Её всегда рассказывает не тот, кто жил, а тот, кто выжил. А выживший редко говорит всё.

— Значит, ты выжил? — мгноовенно спросила я, не отводя взгляда.

— Скорее — остался должным.

Я нахмурилась, впитывая его слова, стараясь уловить скрытый смысл.

Ветер гнал тяжёлые тучи прямо к нам, и вскоре небо разверзлось, обрушив на город проливной дождь. Но ни я, ни Иден не двинулись. Мы остались стоять — на краю крыши, будто вода не имела власти над нами. Или, может, как раз наоборот — имела. Но мы не признавали её.

Однако Иден все-таки приподнял свой плащ и скрыл меня от дождя. Под его защитой стало чуть тише, ветер хотя бы не бил мне прямо в лицо.

Я почувствовала, как внутри меня разгорается любопытство.

— Странный выбор места для признаний, — усмехнулась я, поворачивая голову к городу.

— У каждого свои исповеди. Кто-то идёт к священнику, кто-то — к пропасти.

Я тихо рассмеялась.

— И что ты здесь ищешь, Иден? Пропасть или исповедь? — поинтересовалась я, подаваясь чуть ближе к нему, будто его рост закроет меня от дождя еще больше.

— Иногда это одно и то же.

Он сказал это так тихо, что слова словно растворились между каплями дождя, но я услышала их.

— Красиво сказано, — произнесла я чуть насмешливо, хотя сердце почему-то ускорило шаг. — Почти поэтично.

— Истина всегда звучит как поэзия, пока не начнёшь понимать, о чём она, — ответил он, глядя куда-то поверх меня, туда, где город гасил фонари один за другим.

— Ты нарочно говоришь так, чтобы я терялась?

— Я говорю так, чтобы ты не поверила слишком рано.

Я подняла голову к нему.

Чёрные пряди волос прилипли к его вискам, по скуле стекала капля, задержавшись на краю губ. Его глаза были почти того же цвета, что и небо — свинцовые, но с отблеском внутреннего света, будто где-то внутри прячется зарево, не решившееся стать пламенем.

— Ты не похож на должника, — почему-то меня зацепила эта его формулировка. — Скорее, на того, кто сам собирает чужие долги.

Он улыбнулся.

— Одно не исключает другого.

Я хотела спросить — за что он остался «должным», но он опередил меня, тихо добавив:

— Есть вещи, которые нельзя рассказать, пока человек не поймёт, зачем он хочет знать, — ответил он негромко, встречаясь со мной глазами. Его глаза сверкнули в свете фонарей, отражая дождевые потоки.

— А если я уже поняла? — бросила я, но я больше блефовала, чем реально что-то понимала.

— Тогда ты рискуешь больше, чем я, — произнёс он, не отрывая от меня неморгающий взгляд голубых глаз.

В окне соседнего дома загорелся свет, и его лицо вдруг показалось мне незнакомым в этом освещении. Слишком спокойным. Слишком живым для того, кто говорит о выживании.

— Боишься, что я раскрою твою тайну?

— Я боюсь только одного, — произнёс он медленно. — Что ты окажешься в ней.

Эти слова, будто нить, натянулись между нами. Невесомая, но опасная. Я хотела ответить — остро, как обычно, — но воздух стал вязким, и голос застрял в горле.

Он стоял так близко, что я чувствовала тепло его дыхания, смешанное с запахом дождя и железа. И вдруг — короткое движение: он провёл рукой по моим волосам, убирая прядь, что прилипла к щеке.

— Осторожнее, Офелия, — тихо произнёс он, глядя прямо в глаза. — Иногда любопытство — не двигатель, а ловушка.

Губы слегка приоткрылись в попытке что-то сказать, но затем я нахмурилась и отвела взгляд в сторону.

— Ты неисправим.

— Не пытайся исправить, — мягко ответил он, пожимая плечами. — Всякий раз, когда женщина пытается меня «исправить», кто-то теряет покой. Обычно — она сама.

Я фыркнула и закатила глаза.

— Скромности тебе, как всегда, не хватает.

— Зато хватает здравого смысла, чтобы не спорить с тобой под дождём, — Иден растягивает губы в улыбке, демонстрируя ровные белые зубы. — К тому же, если ты простудишься, мне придётся изображать раскаяние, а я не люблю играть в то, чего не чувствую.

— Ах вот как, — наигранно возмутилась я, пытаясь сдержать улыбку. — Значит, забота — это просто нежелание притворяться?

Он посмотрел на меня чуть дольше, чем следовало.

— Забота — это риск. Всегда. Особенно когда начинаешь понимать, что тебе не всё равно.

Я на мгновение замерла, пытаясь понять, шутит он или говорит всерьёз.

— Ты ведь не боишься рисковать, Герц? — тихо спросила я, чувствуя, как ветер поднимает влажные пряди у лица.

— Боюсь, — ответил он без тени улыбки. — Но если рискнуть — значит, хотя бы выбрать, а не прятаться.

Я усмехнулась, хотя сердце билось быстрее.

— Тогда мы похожи.

— Пожалуй, — сказал он после короткой паузы. — Только разница в том, что я привык платить за риск, а ты, похоже, ещё не решила, готова ли.

— Жизнь слишком коротка, чтобы оставаться в рамках привычного и жалеть себя, — мой голос звучал тихо, но уверенно. — Я хочу больше, чем просто быть наблюдателем своего существования.

— И твой риск — это идти среди ночи с малознакомым мужчиной… в неизвестном направлении? — спросил он, изучая черты моего лица.

— В моей жизни было столько дерьма, — ответила я, внутри бурлило волнение от неожиданного признания. — Что эта ситуация кажется мне наименьшей из зол. Или, может… единственной возможностью выбраться.

Он внимательно изучал моё лицо, словно каждое слово имело для него вес. И вдруг протянул руку, опуская плащ.

— Тогда идём, — сказал Иден мягко, но в его голосе слышался неоспоримый приказ. Его пальцы обвили мою ладонь — уверенно, властно.

Мы двинулись по скользкой крыше. Мокрые улицы отражали холодный свет фонарей. Дождь прекратился. Ветер доносил запах асфальта и сырости, а на горизонте небо постепенно светлело: серые тучи отступали, обнажая глубокий бархат ночи, усыпанный звёздами.

С близостью крыш между домами стало возможным проникнуть на соседние здания даже не используя улицы. Нам было достаточно сделать всего несколько шагов по переходу, соединяющему дома, и мы уже оказывались на другой стороне. Такие места, со своими воздушными мостами и переходами, словно созданные для того, чтобы жители могли наслаждаться богатством культуры и разнообразием жизни, таили в себе загадку и привлекательность. Но каждый раз, оказываясь на другой стороне города такими путями, можно было только поражаться тому, как все эти маленькие оазисы, сосущие урбанистическую жизнь, сплетаются в единый огромный паззл человеческих судеб и возможностей.

Не без помощи Идена, я преодолела очередной проход между крышами. Насмешкою судьбы, мои сапоги оказались моим слабым местом. Спрыгивая со свирепой грацией с помоста, я не совсем удачно опустилась на твердую поверхность крыши, от чего моя стопа накренилась, и я полетела прямиком в руки Идену Герцу.

Мы едва не столкнулись лбами, но крепкие руки мужчины поймали меня и прижали к себе за талию, словно я ничего не весила. Мгновение замерло в воздухе: шум города и шорох дождя будто стихли, уступая место лишь биению сердца. В его объятиях я почувствовала себя одновременно уязвимой и защищённой — сила и решительность его движений не оставляли сомнений в том, что он привык владеть ситуацией.

Два холодных айсберга встретились с теплом моих горных родников, и в этом столкновении было нечто необратимое. Мы стояли бы так ещё целую вечность, если бы я не упёрлась ладонями в его грудь и не попыталась отстраниться.

— Благодарю, — произнесла я сухо, отворачивая лицо, чтобы не видеть самодовольную улыбку, которая наверняка заиграла на его губах.

— Ты в порядке? — его голос прозвучал мягко, шелковисто, словно пытаясь сгладить остроту падения.

Я коротко кивнула, но напряжение никуда не делось: его взгляд прожигал меня насквозь, исследуя каждую грань моей души.

Выпрямившись, я посмотрела на него прямо, и в груди снова вспыхнуло тепло — опасное и манящее. Мы оба знали, что стоим на тонкой грани между опасностью и притяжением.

— Надеюсь, ты не собираешься падать в мои объятия каждый раз, — произнёс он с едкой иронией, но в его тоне чувствовалось нечто большее, чем насмешка. — А то я могу привыкнуть.

Я едва заметно улыбнулась, подавив желание опять закатить глаза, и приняла вызов. В мире крыш и теней не место для слабостей, и мне не хотелось показывать свои.

— Долго нам ещё?

— Сюда, — ответил он и указал на узкую лестницу — чугунную, с резными перилами в виде виноградных лоз, — что вела вниз, на маленький каменный балкончик, скрытый от посторонних глаз.

— Ты идёшь? — спросил Иден, протягивая мне руку.

Быстро прикинув расстояние — мы были далеко от клуба Жизель, примерно в нескольких кварталах, — я молча вложила свою ладонь в его. Пальцы Идена обхватили её крепко, но бережно, и мы начали осторожный спуск.

Когда мы оказались на балконе, Иден достал из внутреннего кармана пальто небольшой ключ — старинный, бронзовый, с замысловатым желобком, как у сейфа. Вставил в замок. Щёлкнул. Дверь открылась без скрипа, как будто ждала нас.

— А куда мы, собственно, пришли?

— В мою студию.

Иден надавил на тяжёлые балконные створки, и они нехотя разошлись в стороны с протяжным скрипом металлических петель, словно распахивали объятия не мне, а самой ночи. Его движение было нарочито медленным, уверенным — жест человека, привыкшего не просто открывать двери, а приглашать в свой мир. В этом скрипе, в этом напускном театре я почувствовала вызов: «У меня есть, что показать».

За порогом царил плотный, густой мрак, разрезаемый лишь бледными бликами фонарей за окном. Силуэты предметов угадывались в темноте, но я не спешила войтит в этот полумрак.

Иден обогнал меня. Лёгким, уверенным шагом прошёл по полу, выстланному старым паркетом, скрипевшим под сапогами, как совесть. Один за другим он зажигал свечи — не торопясь, будто проводил ритуал. Восковые огарки, давно просевшие, вспыхивали один за другим, отбрасывая на стены дрожащие тени. Свет полз по углам, как живой. Пламя медленно рождало золотой свет, и комнату окутал мягкий аромат воска и терпкий запах масляных красок.

Я ступила внутрь — и будто попала в иной мир. Просторная студия встретила меня тишиной, в которой, казалось, дышала сама история. На стенах висели картины — резкие, смелые мазки, а между ними абстракция, будто воплощение скрытых мыслей художника. На одном из полотен полуобнажённая женщина лежала на мятой простыне, на другом — фигура в изумрудном платье бросала дерзкий взгляд. Их взгляды словно следили за каждым моим шагом.

— Здесь… уютно, — сказала я, оглядываясь. Слово «уютно» прозвучало слишком просто. Слишком… обыденно. Но другого не нашлось. Это место не вмещалось в слова.

В углу стояло старое пианино, клавиши которого, наверное, помнили чьи-то дрожащие пальцы. Полки ломились от книг в потрёпанных переплётах; их запах смешивался с ароматом дерева и свежей краски. На тяжёлом рабочем столе беспорядочно лежали наброски: тонкие линии карандаша, чёткие контуры лиц и тел, а рядом резная деревянная фигурка, которую Иден лениво смахнул от пыли.

— Это место — моя крепость, — произнёс он, и в голосе его звучала собственническая нотка. — Каждый предмет здесь — часть меня.

Художественная студия Идена была также его спальней. Помимо художественных элементов, комната была украшена вышитыми шторами и роскошными мебельными предметами. Воздушные занавески плавно колыхались, словно олицетворение дыхание.

В углу студии находился мольберт с чистым холстом и набором кистей, рядом на маленьком столике лежали масляные и акриловые краски в небольших тюбиках.

Замерев посреди комнаты, я кружилась на месте, рассматривая каждую картину.

— На первом этаже — моя галерея, — сказал Иден с улыбкой довольного кота, который ведёт добычу прямо в логово. Его слова прозвучали почти невзначай, но в них слышалась гордость коллекционера, что выставил свою душу напоказ. — Там висят мои официальные работы. А здесь… — он обвёл рукой студию, — здесь живёт то, что не поддаётся цене.

Он небрежно сбросил пальто на кресло, словно оно мешало ему дышать, и принялся переставлять мольберт. Каждое движение было неторопливым, но уверенным, будто он выполнял не просто физическое действие, а некий ритуал, способный разбудить вдохновение. Мольберт он поставил прямо напротив кровати с балдахином — символа комфорта и власти над пространством, где искусство и желание переплелись в одно.

Я последовала его примеру: сняла своё пальто и аккуратно положила поверх его. Чужой запах — терпкий, тёплый, немного пахнущий маслом и кожей — заставил меня на миг замереть.

— Почему ты сразу не сказал, что хочешь привести меня в мастерскую? — произнесла я с легкой наигранной обидой, наблюдая, как он перебирает тюбики, высматривая в тусклом свете цвета. Палитра в его руках выглядела так же естественно, как оружие в руках солдата — продолжение его самого.

Он не ответил сразу. Только поднял глаза из-за полотна. Холодные. Серебряные. С оттенками никеля. Словно смотрел не на меня, а сквозь меня.

— А ты бы тогда не согласилась сбежать со мной, — сказал он наконец и усмехнулся, как человек, который заранее знает ответ.

— Справедливо, — признала я и устроилась на кровати, изогнувшись в ленивой позе и подперев голову ладонью. С улыбкой следила, как его взгляд скользит по моим линиям — жадно, но сдержанно, будто он изучал не женщину, а композицию. — Неужели собрался рисовать меня?

— Как точно ты подметила, джанум, — ответил он негромко, и кисть в его руке сделала первые резкие штрихи. В уголках губ Идена появилась улыбка — та самая, едва заметная, но опасная, как тень ножа в полутьме.

— Я думала, ты рисуешь только тех девушек, с которыми спал, — бросаю я, вытягиваясь на спине вдоль кровати. Тело ныло от усталости: прыжки по крышам Верхнего города словно высосали из меня силы, но взгляд Идена держит меня в тонусе больше, чем любая опасность.

Его рука замирает в процессе.

Он осторожно опускает палитру и кисточку на столик рядом с мольбертом и обходит последний так медленно, что я успеваю обратить на это внимание и испугаться, поднимаясь на локтях. Мужчина мягко боком садится на край кровати, от чего я чуть подаюсь в его сторону. Его присутствие так близко ко мне наполняет воздух тяжестью, и я ощущаю, как мурашки перебегают по моему телу. Иден приковывает взглядом мои глаза, словно магнит, и я не могу оторваться от его пронизывающего льда.

Я не знаю, что именно меня так сильно пугает: его пристальный взгляд или обострившееся чувство уязвимости. В комнате царит тишина, но она кажется почти громкой, пронзая меня своими звуками. Иден наклоняется чуть ближе, позволяя мне разглядеть каждую черту его лица — высокие скулы, нос с горбинкой, едва полные губы, которые были разомкнуты в легкой полуулыбке. Я чувствую, как сердце колотится в груди, и стараюсь собраться с мыслями, чтобы не выдать своего смятения.

— Ты знаешь, что все произведения искусства рождаются в моменте? — его голос едва выше шепота, но он разрезает воздух, будто ножом.

Я киваю, не в силах преодолеть переполненные эмоциями мысли. Его рука, грациозная, словно для завершения какого-то мазка, касается моих волос, что обдает меня теплом и электричеством одновременно. Я плаваю в этом ощущении, не осмеливаясь двинуться или говорить.

— Иногда лучший холст — это просто чувства, — продолжает он, слегка играя прядью моих волос.

Его прикосновение, тёплое и осторожное, за которым я безвольно наблюдаю, скользит с пряди моих волос на скулу. Этот жест — на вид ласковый и почти безмятежный — только усиливает тревожное напряжение, словно в комнате натянули струну, готовую вот-вот лопнуть. Мой пульс грохочет в ушах, но сердце Идена бьётся ровно, будто он сам — воплощение спокойствия.

В свете колышущихся свечей его глаза мерцают, как полированные камни, в которых заключена целая вселенная: холодная, загадочная, манящая своей тьмой. Его ладонь мягко скользит по моей щеке, и внутри меня вспыхивает искра — неугомонное чувство, от которого сложно укрыться.

— Иногда страх — это тоже форма искусства, — произносит он негромко, и голос его звучит с уважением к моему внутреннему миру, словно он хочет дотронуться не только до тела, но и до самой души. — Потому что в нём — честность. Потому что в нём — ты.

— Чего ты от меня хочешь, Иден Герц? — мой голос звучит низко, с хрипотцой, будто мне не хватает воздуха. Я подаюсь вперёд, и между нашими лицами остаётся всего несколько сантиметров.

Дыхание становится тяжелее, но в то же время я чувствую, как освобождаюсь от ноши собственных сомнений. Прикосновение к моей шее и легкая улыбка разбивают мой внутренний барьер. Я готова открыться перед ним, даже зная, что это может быть страшно.

Я обостренно ощущаю каждое движение, каждую секунду, словно время замирает в этом вихре нежности. Иден наклоняется ближе, касается своим носом моего, и его дыхание, легкое и ароматное, касается лица, наполняя пространство между нами интимной близостью.

— Я хочу, чтобы от твоей красоты меркла вся Вселенная, а не только миллиарды звезд.