Хризолит и Бирюза

Глава XX

Через несколько дней после поминок Лоренц прислал письмо с просьбой посетить особняк его отца в Нижнем городе — обсудить дальнейшие действия в отношении Агнесс Гарибальди.

Помимо приглашения от моего дражайшего друга, в пачке утренней корреспонденции уже который день лежало письмо от Кристы, которое я так и не решалась вскрыть. Сам факт, что она знала кое-какие подробности моей жизни и умолчала о них, заставил меня усомниться в искренности нашей дружбы. Я невольно стала держать её на расстоянии — небольшом, но достаточном, чтобы защитить свои планы от постороннего вмешательства.

Я знала: рано или поздно придётся столкнуться с содержимым этого письма. Но стенка, выстроенная вокруг сердца, крепла с каждым днём. В глубине души я понимала — это не решение. Криста всегда была человеком, которому я могла доверять без оглядки, но что-то изменилось. Я мучительно перебирала в памяти наши общие моменты — и вдруг начала ощущать, что в каждом из них пряталась тень недосказанности.

Было невыносимо осознавать, что стремление к идеалу — естественная черта человеческой природы. Не знаю, каким идеалом жила Криста, но мы обе с детства искали, мечтали, надеялись, бросали вызов самим себе. И в этом бесконечном поиске так легко потерять из виду то, что уже есть: дружбу, преданность. Мы часто не замечаем, что окружает нас, в постоянной гонке за недостижимым.

Почему я так крепко держусь за прошлое? Я понимаю: оно — не только счастье и свет. Там есть горечь утрат, сожаления о сказанном и несказанном. Но именно эти переживания кристаллизовали мою личность, придали ей форму. Каждая ошибка, каждое падение — ступень на пути, который я прошла. И я спрашиваю себя: может ли быть ценна эта нить, связывающая меня с тем, что уже не изменить?

Я пытаюсь простить себе эти ностальгические метания. Учусь жить в настоящем, но мысль о том, как легко можно потерять всё, не отпускает. Этот внутренний конфликт требует осмысления. Возможно, именно в честном признании своих чувств я найду путь к освобождению — не держаться за тени прошлого, а распахивать объятия сюрпризам будущего.

Я должна привыкнуть к мысли, что теперь живу в мире, где мечты становятся реальностью. Успех стал моим постоянным спутником, а амбиции — частью моей сути. Я построила мир, в котором нет места горечи и сожалениям. Я стала тем, кем всегда мечтала быть… но уважаю ли себя теперь больше, чем раньше?

У меня есть история, способная увлечь любого; есть родственники, которых я считала навсегда потерянными; есть бесчисленное множество причин взобраться так высоко, чтобы эти родственники ползли передо мной на коленях — и я могла видеть, как их страх и восхищение смешиваются в особую атмосферу, в которой я расцветаю. Каждый раз, возвращаясь мыслями к своим корням, я чувствую, как будто заново распускаются лепестки цветка, слишком долго скрывавшегося в тени.

За окном донёсся голос проходящей пары, вырвав меня из плена собственных мыслей. В зеркале напротив стояла девушка, готовая сражаться за своё право на жизнь. В её взгляде не было ни тени сомнения — только гордость и сила.

Я шагнула ближе к стеклу, словно хотела войти в другую реальность, где нет преград. И вдруг поняла: я не одна. В каждом моём взгляде, в каждом преодолении копится сила, способная разрушить стены, возведённые годами. Я больше не позволю никому определять границы моего мира.

Ночная комбинация всё ещё мягко обнимала моё тело, напоминая, что пора собираться в Нижний город и претворять планы в реальность. Но ноги не слушались. Внутреннее напряжение жгло изнутри, словно невидимая рука удерживала меня на месте. Я заставила себя подняться, сделала несколько шагов к шкафу. В письме Лоренц написал, что пришлёт за мной машину в назначенный час, и теперь каждая секунда казалась слишком дорогой — я уже слишком долго пряталась в объятиях Морфея.

Клянусь, будь моя воля, я осталась бы там навечно.

Я выбрала белую рубашку и надела поверх неё корсет под грудь. Чёрная прямая юбка с разрезом до бедра предательски открывала полоску кожи между тканью и белым чулком. Высокие сапоги замкнули образ. Волосы медовыми волнами спадали на плечи — я решила оставить их распущенными. Подойдя ближе к зеркалу, заметила, как за последний месяц они отросли, словно жадно впитывали солнечный свет. На некоторых прядях золото выгорало, на других — темнело, обостряя контраст.

От размышлений о своей внешности меня вырвал шум улицы — на этот раз короткий, требовательный сигнал автомобиля. Машина уже ждала. Я спустилась вниз, нырнула в салон, и мы тронулись в сторону Нижнего города.

Дорога к границе не была похожа на спокойное путешествие. С каждой минутой атмосфера сгущалась. Люди выкрикивали призывы к переменам — одни с яростной импульсивностью, другие молча, но с настороженными глазами. Я ловила себя на мысли, что хочу понять, насколько глубоко эти колебания пронизывают город, который мы покидали.

Водитель резко сбросил скорость. Сквозь стекло я видела, как в руках у протестующих колыхались самодельные плакаты, наспех нарисованные яркой краской. Слова «свобода» и «справедливость» будто сами метали искры в воздух, заражая толпу. Напряжение сгущалось — такие протесты всегда дышат непредсказуемостью.

Внезапно женщина с плакатом, лицо её было искажено смесью гнева и надежды, вырвалась вперёд, прямо на проезжую часть. Машины встали. Улица наполнилась криками — пронзительными, как треск рвущейся ткани.

У ворот нас встретил гвардеец, подняв ладонь, и потребовал выйти для досмотра. — А что здесь, собственно… — начала я, но голос Лоренца перекрыл мои слова:

— Она по моему приглашению, гвардеец.

Тот, уже протянувший руку, чтобы обыскать меня, замер. Его взгляд, холодный и оценивающий, задержался на мне чуть дольше, чем было нужно, но он отступил, коротко поклонившись сыну Барона.

— Наш особняк находится на границе, чтобы было удобнее взаимодействовать с администрацией Верхнего города, — сказал он, отвечая на вопрос, который я ещё даже не успела задать. — Так что машина нам больше не понадобится. Лоренц, не тратя времени на церемонии, мягко обхватил меня за талию и повёл в сторону прохода, оставив машину у ворот.

Мы углубились по узкой тропинке, петлявшей сквозь густые кроны. Ветки, нависшие над дорожкой, он отодвигал одной рукой, иногда почти невзначай касаясь моей. В его движениях была лёгкая небрежность, придававшая ему особое обаяние.

— Ты готова увидеть особняк Винтерхальтеров? — спросил он. В голосе звучала не показная, а подлинная искренность, будто это приглашение значило для него больше, чем я могла предположить.

Я кивнула. Когда мы начали подниматься по пологой тропе, сердце замирало от предвкушения.

— Лоренц, а что происходит на границе? — спросила я, всё ещё ощущая тяжесть увиденного.

— Регент пытается обеспечить безопасность Верхнего города, — Лоренц чуть поджал губы, — но за счёт этого страдают те, кто и так на грани выживания. Нижний город всегда был источником рабочей силы для Верхнего. Теперь, когда доступ ограничен, волны недовольства растут, и протесты становятся всё громче.

Я машинально обернулась в сторону пропускного пункта. Там, под резким ветром, толпились люди — простые, измученные, но упрямые. Они сражались не за роскошь, а за право кормить свои семьи.

— Но ведь это нелогично, — тихо произнесла я. — Верхний город лишится дешёвой рабочей силы.

— Большинство из них заменят машинами, — спокойно, но с горечью ответил он. — Машинам не нужно платить.

— Это может обернуться катастрофой, — я невольно распахнула глаза, чувствуя, как холод от его слов пробирает до костей. — Когда у людей отнимают средства к существованию, отчаяние толкает на крайние меры. Если власти уже настолько напуганы, что готовы отрезать целые слои населения… значит, впереди нас ждут куда более серьёзные столкновения.

Мы замолчали. Высокая зелёная изгородь выросла перед нами стеной, глуша доносившиеся с границы голоса. Лоренц вёл меня к боковому, почти незаметному входу. Через просвет я видела центральные ворота — широкие, металлические, неприступные. Там толпились люди, выкрикивая требования к Барону. Их голоса казались далекими, будто мы уже шагнули в другой, отрезанный от реальности мир. И всё же сердце болезненно сжалось: та сторона изгороди была слишком близко, чтобы её можно было забыть.

Особняк оказался именно таким, каким описывал его Лоренц, — и всё же вживую он поражал куда сильнее. За изгородью начинался иной мир. Просторные газоны и клумбы были засыпаны цветами такой яркости, что казалось, они вобрали в себя весь свет уходящего лета. Между фруктовыми деревьями метались гончие, их лай звенел в воздухе, как беззаботный смех.

Я и не подозревала, что деревья могут быть такими высокими и густыми. Ветви смыкались над дорожками, создавая прохладные тоннели, а сквозь листву золотыми пятнами пробивался солнечный свет. Он играл на воде небольшого пруда, в котором отражалось безмятежное небо.

Каменная дорожка, идеально ровная, вела прямо к массивным дверям особняка. В воздухе смешивались запахи сладких цветов и лёгкой пряности от фруктов, будто каждый вдох напоминал о мире, где нет суеты, бедности и криков с границы.

Где-то неподалёку раздался глухой стук — одна из охотничьих собак, весело увлекаясь игрой, опрокинула ведро. Я невольно улыбнулась. Даже здесь, в царстве покоя, жизнь билась энергично и шумно.

— Здесь есть место и для тебя, — сказал Лоренц, когда мы подошли к дому. — Останешься сколько пожелаешь.

Я кивнула. Странно, но ощущение чуждости так и не пришло — будто я всегда знала эту тропинку, этот дом, этот запах жасмина в тёплом воздухе.

Внутри особняк дышал размеренной тишиной. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь плотные занавеси, ложились на стены мягкими полосами света. Пол под ногами тихо отзывался гулким эхом, словно приветствуя меня. Пахло старинными книгами, камином и лёгкой сладостью жасмина. Каждая деталь интерьера говорила о вкусе и истории: антикварные кресла с потёртой обивкой, картины с пейзажами, от которых веяло тёплой ностальгией.

— Приветствую вас, госпожа, — в дверях показалась экономка дома, которая одарила меня неестественно широкой улыбкой.

Улыбнувшись экономке, я медленно пошла вперёд, следуя за Лоренцом. Широкие коридоры особняка дышали тишиной и светом. Белая штукатурка стен оттеняла тёмное дерево дверных проёмов, а массивные позолоченные рамы картин придавали дому ощущение старинного величия. Между пейзажами и портретами попадались несколько полотен, написанных маслом, — их мазки казались живыми, словно внутри застыли кусочки другой эпохи.

Кабинет маркиза находился на втором этаже. Лоренц открыл дверь и, сделав приглашающий жест, галантно пропустил меня первой. Доски пола едва слышно скрипнули под моими шагами. Когда он тихо закрыл дверь, шум внешнего мира растворился, уступая место особой, густой тишине, будто время здесь текло медленнее.

В просторной комнате царил порядок и… неуловимая тяжесть. В углу темнел шкаф с хрустальной посудой, её гладкие грани перехватывали свет, разбивая его на холодные искры. На полу лежал мягкий ковёр, в который ноги погружались, как в густой мох. У окна — массивный письменный стол, а рядом, полускрытый за тяжёлыми гардинами, стоял сам хозяин.

Маркиз, отец Нижнего города, был неподвижен, как статуя. Его силуэт сливался с полутенью, а взгляд, устремлённый вдаль, будто цеплялся за что-то за пределами этой комнаты. Луч света, пробившийся сквозь щель в шторах, падал на его плечо, придавая фигуре почти библейское величие, но и отчётливую усталость.

— Отец, — произнёс Лоренц.

Маркиз повернулся. В его чертах читалась печаль, но она растворялась в мягкой, по-настоящему тёплой улыбке.

— Здравствуй, дорогая моя, — сказал он, указав рукой на пару диванов, стоящих друг напротив друга. Между ними, на низком кофейном столике, уже ждал фарфоровый сервиз с тремя чашками и чайником, от которого вился ароматный пар.

Придержав юбку, я опустилась на мягкое сиденье дивана, чувствуя, как подо мной пружинит его набивка, и стала наблюдать за прислугой, которая молча и уверенно разливала чай. Тонкие струйки пара медленно поднимались вверх, растворяясь в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь полупрозрачные шторы. Не знаю почему, но во мне снова зародилось странное чувство дома — такое, что заставляет расслабиться, даже когда разум шепчет, что вокруг слишком много непонятного и опасного.

Лоренц, потянувшись к своей чашке, всё же не тронул ее — он смотрел на отца внимательно, почти изучающе. На его лице мелькала тень напряжения: он слишком хорошо знал, что за мягкой улыбкой маркиза таятся заботы и тревоги, о которых тот не любит говорить вслух. Последнее время Лоренц часто замечал, как отец по несколько раз за день подходил к окну, вглядываясь в шумный Нижний город, словно там, среди узких улочек и толп, прятался ответ на мучивший его вопрос.

— Тебе нравится здесь? — тихо спросил хозяин, прерывая мои наблюдения.

Я лишь кивнула.

Лоренц сел ближе ко мне и, небрежно раскинув руки по спинке дивана, стал невесомо перебирать пальцами кончики моих волос. Его прикосновения были ленивыми, но в них чувствовалась какая-то едва уловимая нервозность.

— Мой сын уверяет меня, что тебе можно доверять, — произнёс маркиз Винтерхальтер, не меняя величественной осанки. Он взял со стола печенье, аккуратно обмакнул его в чай, поднёс к губам и откусил размякший край. В комнате разлился сладковатый аромат. Я непроизвольно улыбнулась и встретилась взглядом с Лоренцом, который всё это время не сводил глаз с меня.

— Есть ли что-то, что ты должна мне рассказать… до того, как мы начнём вести настоящий разговор? — голос маркиза был мягким, но в этой мягкости чувствовалась холодная сталь.

Его тёплый, почти отеческий взгляд задержался на мне, и в уголках глаз появились тонкие лучики морщинок. Но лёгкий прищур говорил не о простом интересе — он словно изучал каждую черту моего лица, пытаясь прочесть то, что я пыталась скрыть.

Я старалась держаться ровно, но сердце било в грудь с такой силой, будто пыталось вырваться наружу. Я не знала, что именно рассказал Лоренц своему отцу, и это внезапное ощущение неизвестности слегка дезориентировало. Кроме Жизель и Кристы, никто не знал, что Ольгард Маркс — мой отец. А значит, в моих жилах течёт кровь прямого наследника престола… наследника, который станет следующим правителем, если с герцогом что-то случится.

— Ты не должна волноваться, — тихо сказал маркиз. Его голос был низким, бархатистым, и в нём чувствовалось умение успокаивать собеседника так же легко, как и выводить его из равновесия.

Я закусила губу, лихорадочно обдумывая, стоит ли говорить правду. Это не просто личная история — это императорская тайна, способная изменить ход событий. А ещё — проверка.

Краем глаза я заметила, как Лоренц слегка напрягся, готовый вмешаться, но я не дала ему шанса. Собрав всю смелость, я выпрямила спину, посмотрела прямо в глаза Винтерхальтеру и сказала:

— Я — дочь Ольгарда Маркса.