Хризолит и Бирюза

Глава XXV

Внутри машины стояла давящая тишина, нарушаемая лишь отдалённым треском искорёженного металла. Голова гудела, мир расплывался, словно за мутным стеклом. Первое, что я ощутила, — холод железа, впившийся в шею, и липкий страх, расползающийся по телу.

Я попыталась пошевелиться — и тут же пронзила боль. Казалось, что кости мои превратились в осколки стекла, готовые разлететься от любого движения. Это была не привычная боль от ушиба или удара о дверной косяк — она была иной, чужой, мучительной, будто кто-то сжал меня изнутри ледяными клещами. Слёзы жгли глаза, и я прикусила губу до крови, лишь бы не закричать.

Воздух будто сгущался, и каждый вдох давался всё тяжелее. Только тогда я поняла, что лежу под телом Нивара. Его грудь с трудом приподнималась, дыхание было хриплым, рваным. Паника захлестнула меня, когда что-то холодное и влажное скользнуло по моей шее. Я повернула голову и увидела его руку, залитую кровью.

Нивар застонал, попытался подняться, но силы явно покидали его. Его лицо было в крови и выдавало весь спектр внутренней боли, которую он переживал сейчас, однако, несмотря на это, он все равно старался использовать все свои оставшиеся силы и потянулся к двери, дергая за ручку.

Я не знала, что делать и как помочь ему. У меня не было даже возможности открыть дверцу машины, потому что была прижата. В любой другой миг я, может быть, нашла бы в себе иронию — оказаться так близко к нему, почти растворённой в его тепле. Но сейчас эта близость была ловушкой. Даже если бы дверца поддалась, я не знала, хватит ли у меня сил встать.

Оставалось одно — ждать. В конце концов, Нивар должен был понять, что у нас не получится выбраться из этой машины без посторонней помощи.

Я изо всех сил заставила себя не поддаваться отчаянию. Обстоятельства, в которых мы оказались, не оставляли места для паники — мне требовалось собраться. Я чувствовала, как внутри меня пробуждается стойкость, несмотря на страх. Нивар дышал. Его грудь медленно поднималась и опускалась — и это было моей надеждой.

Святой Род будто услышал мои мысли и перед моими глазами показались чьи-то ноги в тяжелых ботинках. Под ними громко хрустели осколки — все что осталось от машинных стекол. Мужчина опустился на корточки и осмотрел наше положение. Его немолодое лицо, покрытое многочисленными морщинами и шрамами и скрытое за седой бородой, выглядело пугающе серьезным.

Дёрнув за дверную ручку несколько раз, он быстро понял: просто так нас не вытащить.

Буквально через секунду в руках мужчины блеснул лом — и во мне вспыхнула надежда, такая отчаянная, что она казалась почти безумием. Последние минуты вместили столько боли и ужаса, сколько не вмещала вся моя прежняя жизнь. Я смотрела мутными глазами на железо в его руках и понимала: это единственный шанс выбраться из капкана. Каждое мгновение тянулось, как вечность.

Мужчина уверенно работал ломом, раздвигая острые края металла, что грозили порезать нас при малейшем движении. Сердце билось так сильно, что я слышала его гул в висках, словно набат. Каждый скрежет металла отдавался во мне пугающе громко.

Нивар приподнялся, и незнакомец смог вытянуть меня наружу, схватив меня под подмышки. Я ощутила под собой мягкую землю, влажную и холодную, и этот контраст с железным каркасом машины был почти нереальным. Лежа на траве, я пыталась почувствовать, слушается ли меня тело. Всё внутри отзывалось болью, но сильнее всего резало бедро. На мелкие ссадины и порезы я не обращала внимания: сама я казалась себе сломанной, слабой, почти безжизненной.

Я закрыла глаза и сосредоточилась на дыхании, стараясь не поддаться панике. Каждый вдох приносил боль, но вместе с ней — крохотное подтверждение: я жива.

Открыв глаза, я увидела, что вокруг — пугающая пустота. Дорога была мертва: ни машин, ни людей. Только густой лес, темневший в сумерках, да грузовик с погасшими огнями. Его разбитая морда светилась одной уцелевшей фарой, будто глазом чудовища. Наш шофёр застрял в стекле, безжизненный, и это зрелище я не могла вынести дольше нескольких секунд.

Запах бензина смешивался с чем-то резким, сладковато-горьким, и от этого подступала тошнота.

Я перевела взгляд на мужчину, который теперь вытягивал Нивара. Его лицо было напряжено, щеки побледнели, а зубы впились в губы, словно в борьбе с болью. В груди сжалась тревога.

Я окончательно поняла, что дело плохо, когда мужчина, вытащив графа, приложил к его лицу какую-то тряпку, после которой тело Нивара обмякло, как мягкая игрушка. Я не могла отвести взгляд от этого ужасающего зрелища.

На тряпке темнел какой-то странный след, и от него будто исходил запах приторной химии. Мужчина спрятал её слишком быстро, будто боялся, что я успею что-то понять. Тишина вокруг стала почти звенящей, мир застыл.

Я замерла, сердце стучало в такт нарастающему страху — все вокруг будто остановилось. Я чувствовала, как холодный пот бежит по спине, а разум лихорадочно искал любые зацепки, чтобы объяснить то, что произошло.

Я хотела закричать, звать кого-то на помощь, но голос предал меня. Тело не слушалось. Силы кончились, и я обессиленно упала на холодную землю.

И тогда я увидела его взгляд. Он шёл ко мне, держа в руках моток толстой верёвки. На его лице расплывалась жуткая ухмылка — уверенная, самодовольная, хищная.

Сердце забилось сильнее, трепеща в хаосе моих мыслей. Я понимала, что он приближается, и его намерения не сулили ничего хорошего. Этот взгляд, наполненный мрачной радостью, заставлял меня дрожать от страха.

Я пыталась встать, но мои ноги не слушались. Разум метался между отчаянием и поиском выхода. Все те далекие моменты, когда я чувствовала себя сильной, казались лишь призрачными оставшимися огнями в темной бездне. Мужчина, словно хищник, растягивал миг, смакуя мою беспомощность.

Горло сжало так, что крик застрял внутри, хриплым комком, и тишина вокруг показалась вечной. Он остановился в шаге от меня, пальцы его обвили верёвку, как если бы это было оружие и трофей одновременно.

— Ты понимаешь, что это конец? — голос его был сладок и ядовит, будто он вкушал собственное могущество.

И в ту же секунду, когда наши взгляды столкнулись, мир потускнел. Всё закружилось в тусклой спирали, и я рухнула в беспамятство под оглушительный стук собственного сердца.

Открыв глаза, я осознала, что нахожусь в сыром, затхлом подвале, за тяжёлой решёткой. Каменные стены источали холод, такой пронзительный, будто он проникал прямо под кожу. Моё платье, некогда белое, теперь висело лоскутами, перепачканное кровью и грязью. Даже мысль о том, чтобы выбраться, не грела — силы таяли вместе с каждым ударом сердца.

Я обвела взглядом тесное пространство. Кричать не имело смысла — только привлечь чью-то нежеланную тень. В воздухе стоял запах плесени, ржавчины и чего-то ещё, металлического, почти сладкого, что лишь усиливало тошноту. Иногда до слуха доносился тихий шорох или скрип, и я не могла понять: это крысы, гнилое дерево… или шаги, скрытые во мраке?

Темнота была вязкой и плотной, словно сама тьма спустилась сюда, чтобы стать ещё одной стеной. Я прижалась спиной к камню, слушая собственное дыхание, тяжёлое и прерывистое, словно оно тоже было заковано в железо. Мысли метались, как мухи в запертой банке: кто меня сюда бросил? Зачем? За мутной завесой памяти шевелились обрывки последних событий, но ясного ответа не было. Я знала только одно: если останусь здесь — исчезну.

Попытка подняться обернулась ударом слабости. Голова закружилась, окровавленные ноги отозвались тупой ноющей болью, как будто каждая жила протестовала против движения. Казалось, что тело предало меня. Но оставаться неподвижной среди этого гниющего мрака было ещё страшнее.

Сквозь крошечное зарешеченное окошко, высоко под потолком, пробивался тусклый серый свет. Снаружи шуршали листья, скрипели старые деревья, и ветер доносил запах сырой осени. Но это не было свободой — лишь напоминанием о том, что мир живёт где-то там, за этими камнями и прутьями, а я — всего лишь тень, заключённая в клетку.

Каждый угол помещения тонул в полумраке, и в каждом мне чудилось что-то живое. Металлические прутья тянулись вверх, холодные и равнодушные, как символ недоступной воли. По полу пробегали сквозняки, от чего проносился табун неприятных мурашек вдоль всего тела. Я слушала, как собственное сердце гулко стучит в груди, и в этом звуке слышался вызов: оно всё ещё борется, даже когда разум тянет к отчаянию.

Каждый вдох был тяжёлым напоминанием о потерянной свободе, а каждая секунда — новой пыткой, растянутой до бесконечности.

К стенам узилища прилипали пыль и тени, оставляя следы забвения. В воздухе витала загнивающая надежда, а в груди раздавался глухой стук — это сердце всё ещё боролось, искажая тишину клеточного существования. Мысли, как тени, метались из угла в угол, пытаясь найти выход из своего пленения.

Каждый вдох был напоминанием о потерянной свободе, а каждая секунда тянулась, как вечность.

Я вновь предприняла попытку встать на ноги, но тут же почувствовала резкую боль в бедре, о которой я уже смогла позабыть. И все же мне удалось сделать несколько шагов, после чего я все же упала. Боль была невыносимой. Из глаз потекли слезы. Я попыталась встать, но не смогла. Это было скорее чувство общей беспомощности, руки опускались, дыхание становилось медленным. Слёзы сами потекли из глаз, руки бессильно опустились, дыхание стало медленным, вязким. Я будто медленно засыпала, но сердце билось громко, не позволяя окончательно утонуть во мраке.

Холод тяжелого металла на моей лодыжке привлек внимание и немного растормошил. Я еще раз дернула ногой, убедившись, что мне не показалось и начала всматриваться в темноту, из которой шла цепь.

Из затемненного угла мне померещилась чья-то тень. Подойдя ближе, тень откинула капюшон, и я смутно увидела лицо своей матери. То, которое я помнила, которое еще не было тронуто болезнью.

Слёзы хлынули с удвоенной силой. Мне стало стыдно за свою слабость: ведь она боролась до последнего вздоха, не позволяя себе сдаться даже тогда, когда всё вокруг рушилось. Моя мать всегда была сильной женщиной — с огнём в глазах, который не угасал ни в страданиях, ни в потерях.

И я… не имею права быть слабее.

Я попыталась проползти чуть вперед, и цепь на ноге натянулась, напоминая мне о том, что я привязана к этому месту, к этой тьме. Тень матери продолжала смотреть на меня, и в ее глазах виделось сочетание любви и горя. Я поняла, что мое смятение — это лишь отражение ее страданий. Я должна была быть сильнее, как она, но вместо этого я позволяла слабостям взять верх.

— Почему ты не пришла раньше? — прошептала я, но голос мой был тих, как шепот ветра.

В ответ на это она лишь наклонила голову, словно хотела сказать, что ждет меня, ожидает моего решения пройти через тьму. Я почувствовала, как в груди разгорается искра надежды, и, сжав зубы, я решила не поддаваться страху. Пора было освободиться.

Лязг цепей послышался в камере напротив моей, и я повернула голову на шум.

— О… фелия?..

Сдавленный шепот распространился эхом по всему подвалу, и, когда я повернула голову к матери, ее уже здесь не было. Может, я сплю, и мне снится страшное сновидение? Я замерла, сердце болезненно ударило в груди.

— Нивар? — горло саднило, во рту пересохло. Прильнув к железным прутьям, я вглядывалась во мрак передо мной и надеялась еще услышать голос, который позвал меня. — Нивар, ты здесь?

Тишина ответила мне глухим эхом, толкаясь в углах холодного подвала. Я ухватилась руками за холодные балки, и меня вновь охватило чувство безысходности. Где же он мог быть? Руки дрожали, и я попыталась успокоиться, прислушиваясь к звукам, которые могли бы выдать присутствие Нивара. Но единственным ответом было шипение сырости, стекающей с потолка.

— Нивар! — снова крикнула я, на этот раз с отчаянием, которое заставило меня почувствовать, будто всё уже потеряно.

— Офелия… я тут, — голос донёсся из темноты. Сначала дрожащий, слабый, но с каждой секундой становившийся увереннее. Судя по звуку, он также был прикован цепью к стене. — Посмотри на меня! Офелия, посмотри!

Смахнув слезы с глаз, я смогла поднять голову и высмотрела в свете луны безумно красивое лицо графа. Идеально прямой нос, ровный цвет лица — это произведение искусства даже не спрячешь за ссадинами и ушибами, которые обрамляли сейчас его лик. А глаза, эти прекрасные хризолитовые камни! Прежде я никогда не видела ничего подобного.

Мне расхотелось дышать, боясь спугнуть это видение. Мне стало до ужаса сложно отвести от него взгляд, но граф в ответ смотрел на меня, не разрывая этот тонкий образовавшийся контакт. В его взгляде читалась нежность, а затем — сожаление. Он улыбнулся, но эта улыбка больше походила на оскал раненого животного. Не в силах оторваться от его глаз, я молча смотрела в клетку напротив.

Граф никогда не выглядел так уязвимо, как сейчас, с цепью, скованной вокруг его лодыжки, но эта уязвимость лишь добавляла ему привлекательности. Каждый мускул на его лице говорил, что он был живым воплощением борьбы — страсти и боли, света и тени, заключённых в одном человеке.

— Все будет хорошо, слышишь меня?