Хризолит и Бирюза

Глава XXIX

Комната постепенно оживала вместе с рассветом. Сквозь занавески пробивались тонкие нити света, и они ложились на пол золотыми росчерками, словно сама утренняя заря решила украсить наше убежище. Я чувствовала, как солнечное тепло касается кожи, даря утешение, — и боялась даже шевельнуться, чтобы не спугнуть эту хрупкость момента. Хотелось лишь раствориться в нём и забыть обо всём.

Но лёгкое движение рядом — и тишина разорвалась. Я подняла взгляд… и встретилась с глазами, которых ждала и боялась одновременно. Хризолитовое сияние — то самое, что когда-то сверкало остро и хищно, теперь было затуманено слабостью. Лекарства и усталость притушили их огонь, но не смогли скрыть другое: мягкий интерес, тёплый свет, обращённый только ко мне. Встречаясь с этим взглядом, я впервые почувствовала себя так, как будто мир больше не держит во мне ни капли одиночества.

— Ты здесь… — его голос прозвучал хрипло, но каждое слово трепетало живым страхом и нежностью. — Я боялся потерять тебя…

Сердце остановилось. Эти слова — для меня. И в них было больше музыки, чем в любой мелодии: дрожащая симфония боли, тоски и облегчения.

Я сжала губы в едва заметной улыбке, но по телу пробежала дрожь. Внутри смешались страх и восторг, неверие и сладкое потрясение. Его взгляд проникал в самую глубину, туда, где я прятала свои тайные чувства, боясь признать их даже себе.

— Почему ты так говоришь?.. — мои губы шевельнулись еле слышно, но я не могла оторваться от него, будто он был моей единственной опорой.

В его глазах вдруг мелькнула тяжесть — горечь и что-то похожее на стыд. Он отвёл взгляд лишь на миг, и в этот миг я почувствовала, что он борется с самим собой.

— Потому что… — тихий голос дрогнул, он сглотнул, — я не смог защитить тебя. Я был бессилен, когда ты оказалась в опасности.

Я ощутила, как сердце болезненно сжалось. Эти слова не звучали ни как упрёк, ни как жалоба — они были редким, почти исповедальным откровением. В них звучала тревога, пронизанная такой ранящей нежностью, что я невольно придвинулась ближе, потянувшись к этому теплу.

Но тут его губ коснулась улыбка — мягкая, светлая, удивительно простая. Такая редкая у него, и всё же по-детски чистая, как будто он хотел разрядить тяжесть собственных слов, не позволив им причинить мне боль. В этом взгляде, в этой улыбке было заключено нечто большее, чем можно выразить словами: обещание, бесконечность, о которой я раньше лишь смела мечтать.

И всё же тревога жгла сердце. Его веки тяжело опускались, зрачки мутнели от действия лекарств, и разум упрямо нашёптывал: всё это лишь обман слабости, случайный порыв, навеянный бессилием. Не признание, а бред на грани сна. Но сердце… сердце отказывалось слушать. Оно верило каждому слову, каждой ноте в его голосе, казалось, в этих словах заключалась единственная истина..

Он договорил — и, израсходовав последние силы, откинул голову на подушку. Глубокий, хриплый выдох прорезал тишину, и я поняла: даже несколько фраз стали для него испытанием. Неделя небытия превратила простое дыхание в подвиг.

Я задержала дыхание, вглядываясь в его лицо. Тени усталости по-прежнему лежали на нём, но сквозь них проступала тонкая, едва заметная искра. Она озарила его глаза, когда он посмотрел на меня. И я поняла — эта улыбка, это мгновение, даже эта искра… были настоящими. Пусть крошечными, но настоящими.

Скрип двери разорвал хрупкий купол уюта, сотканный из нашего молчания. Я вздрогнула, как будто в комнату ворвался сквозняк, хотя вошёл лишь доктор Куц. Его шаги были размеренными, почти церемониальными: каблуки коротко стучали по паркету, а тяжёлый саквояж в его руке мягко покачивался.

Он ещё не видел меня — плотная ткань балдахина скрывала мой силуэт, — но я уже чувствовала гнетущую серьёзность его мыслей. Взгляд врача скользнул по комнате и остановился на кувшине: влажная ткань, аккуратно сложенная на его краю, говорила сама за себя. Сложив простейшую цепочку наблюдений, он слегка нахмурился и решительно приподнял край балдахина.

— Здравствуйте, доктор Куц, — с лёгкой усмешкой произнёс граф Волконский. Его голос был хрипловат, но в нём слышалась властная уверенность. Он приподнял руку, заслоняя глаза от полосы солнца, пробивавшейся сквозь занавески и падавшей прямо на подушки.

— Святой Род, граф… вы очнулись! — воскликнул доктор, и в его голосе зазвенели и профессиональная сосредоточенность, и неподдельное облегчение.

Не теряя ни секунды, он поставил саквояж на стол и начал извлекать из него предмет за предметом: стетоскоп с холодным металлическим блеском, небольшой блокнот, карандаш, чистые бинты, пузырёк с прозрачной жидкостью. Каждый щелчок застёжки, каждое движение его рук казалось громче обычного в этой тишине.

Он шагнул к кровати и впервые заметил меня. Его глаза на мгновение удивлённо расширились, но едва уловимый взгляд графа — строгий, властный, не допускающий возражений — заставил его тут же опустить ресницы и продолжить. Лёгкий кивок был его единственным ответом.

Доктор осторожно приподнял край одеяла. Ткань шуршала, скользя по телу, и я непроизвольно задержала дыхание. Влажная ткань ночной рубашки отлипла от груди графа с тихим звуком, и врач приложил стетоскоп к коже. Металл коснулся его тела, и я заметила, как граф едва заметно вздрогнул от холода. Несколько долгих мгновений доктор слушал дыхание, прижимая трубки к своим ушам, затем отстранился, достал карандаш и быстро записал что-то в блокноте.

Не теряя ритма, он полностью откинул одеяло, и прохладный воздух коснулся ног графа. Его правая нога была туго перевязана в области икры, бинты слегка потемнели от пропитавшихся мазей. Доктор опустился на колено, осторожно коснулся пальцев стопы. Я видела, как напряжённо он всматривался: ждёт ли реакции, движения, малейшего признака живости. Когда пальцы слегка дрогнули, он с облегчением выдохнул и снова накрыл ногу.

Самым неприятным испытанием стало исследование зрачков. Доктор достал маленький фонарик, щёлкнул, и резкий белый луч полоснул по лицу графа. Нивар стиснул зубы, его веки дрогнули, а пальцы едва заметно сжали край простыни. Я почувствовала, как моя ладонь сама собой потянулась к его руке, будто хотела защитить от этого испытания.

Секунда за секундой, движение за движением — всё в этой процедуре было до мелочей выверено и неумолимо, словно судьба сама проверяла его на прочность.

Доктор ещё раз склонился над блокнотом, его карандаш быстро шуршал по жёлтоватым страницам, оставляя короткие чёткие строки. Он то и дело поднимал глаза на графа, словно боялся, что тот исчезнет, стоит ему отвлечься. Несколько раз поправил очки на переносице, покашлял в кулак, явно растерянный от происходящего.

— Это чудо, — наконец произнёс он негромко, почти для себя, но в тишине комнаты слова прозвучали, как колокол. — Настоящее чудо.

Он зафиксировал последние записи и ещё раз взглянул на графа поверх очков:

— Пульс едва прощупывался, температура тела упала почти до ледяной отметки, а реакции не было никакой… Мы обычно называем это комой лишь на четырнадцатый день, когда надежда окончательно меркнет. Но у вас всё было ясно ещё через неделю. И всё же… одиннадцатый день — и вы разговариваете со мной.

— Я сообщу Елене эту радостную новость, граф. Доктор с усилием захлопнул блокнот и спрятал его в саквояж, будто хотел закрыть саму невозможность происходящего. Затем, собравшись, сделал лёгкий поклон:

— Повремените, пожалуйста, доктор. Я хочу сам ей сказать. Нивар, щурясь от света, медленно поднял руку и двумя пальцами — указательным и большим — сжал переносье, как будто прогонял остатки головной боли. Его голос прозвучал спокойно, но властно, не оставляя места возражениям: Врач снова поклонился, чуть неловко, словно желая скрыть своё удивление, и поспешил к двери. Саквояж в его руках качнулся и издал глухой стук по бедру, замерев лишь за порогом. Дверь мягко закрылась, и комната будто выдохнула вместе с нами.

Я услышала короткий, усталый вздох Нивара. Он не был громким, но в нём чувствовалась вся тяжесть пережитого. Его грудь медленно поднималась и опускалась, дыхание было ровным, но каким-то ослабленным. Я сразу вспомнила своё собственное пробуждение, ту же вялость в конечностях, тот же страх, что тело не послушается.

Каждое его движение теперь казалось мне драгоценным: то, как пальцы на миг коснулись виска, то, как плечи едва заметно дрогнули под тканью рубашки. Я ловила эти жесты, будто они могли рассказать мне о том, что творится в его голове: о планах, о мыслях, о решениях, которые наверняка уже рождались в его уме. Я почти видела, как он будет действовать: первым делом — обратиться к детективу, чтобы вырвать из тьмы имя похитителя. Нанимателя.

Но всё это было потом. Настоящее оставалось здесь — между ним и мной.

Его глаза нашли меня. Взгляд скользнул по моему лицу, по плечам, по телу, которое невольно прижалось к нему. В этом взгляде было слишком многое: и вопрос, и благодарность, и что-то, что заставило меня почувствовать внезапную неловкость. Щёки вспыхнули, и я попыталась подняться, словно показать, что не собираюсь злоупотреблять близостью.

Но его пальцы мягко сомкнулись на моём запястье. Не крепко, без усилия — просто лёгкий, едва ощутимый захват. Я могла бы вырваться в любую секунду, но не сделала этого. Эта хрупкая сила говорила больше, чем тысячи слов: он не хотел, чтобы я уходила.

Я медленно опустилась обратно на край постели. Сердце билось так стремительно, что казалось, оно вот-вот сорвётся с места. Мои глаза сами собой задерживались на его чертах: усталое, но спокойное лицо, чуть приоткрытые губы, мерный ритм дыхания.

Он был кроток и молчалив, словно все слова мира растворились в том чуде, что произошло с ним этой ночью. И в этой новой, зыбкой тишине он показался мне особенно близким. Почти уязвимым.

Я сидела чуть выше него, и его пальцы, дрожащие от слабости, но всё ещё уверенные, скользнули по моим светлым волнистым прядям. Он будто боялся спугнуть их, едва касался, как если бы держал в руках тончайшую нить, что могла оборваться от резкого движения. Я закрыла глаза, позволяя этим прикосновениям проникнуть под кожу, глубже — прямо в душу.

Я всегда сторонилась слабости, прятала её за упрямством и холодным взглядом, но рядом с ним это вдруг перестало быть опасным. Здесь, под его рукой, я могла позволить себе быть хрупкой.

Лёгкий толчок его плеча сдвинул ткань, и тонкая лямка моего ночного платья мягко сползла по коже, обнажая больше, чем следовало. Ткань задержалась у локтя, и я почувствовала, как воздух коснулся оголённого участка плеча. Он ничего не сказал — только смотрел, молча, пристально, будто в этом случайном движении открылась какая-то новая правда.

Кровь в жилах металась: то леденела, то вскипала, и я не знала, что во мне сильнее — трепет или страх.

С балкона ворвался лёгкий июньский ветерок. Он подхватил тонкий тюль, и тот, словно оживший, закружился в воздухе, колыхаясь, как дыхание самой комнаты. Ткань на миг обвила нас обоих серебристой дымкой и тут же упала обратно, но этого было достаточно, чтобы я ощутила: всё, каждая деталь имеет значение. Его ровное дыхание, взгляд, что скользил по моему лицу, тепло его пальцев — всё это складывалось в музыку, которую я слышала только сердцем.

Я позволила себе раствориться в этой симфонии. Забыла о страхах, о прошлом, о будущих словах. Осталось только настоящее.

— Я рад, что ты в порядке, — прошептал он. Его голос был чуть хрипловатым от долгого сна, но в нём звучало тепло, такое густое и обволакивающее, что мне показалось: стены тоже впитали его и теперь хранили в себе.

Сердце в груди заходилось бешеным ритмом, губы предательски изогнулись в улыбке, и я знала: он почувствует мою радость даже без слов. Пространство между нами словно стало прозрачным — в нём не осталось ничего, кроме доверия и уязвимости.

Нивар чуть крепче сжал мою ладонь. Его пальцы были горячими, сухими, и в этом лёгком движении я услышала безмолвный приговор: он не отпустит меня. Его рука скользнула ниже, на моё бедро, уверенно, но бережно, как будто он искал там точку опоры. Я вспыхнула изнутри — в этом прикосновении было не только желание, но и потребность убедиться, что я рядом.

Его губы едва коснулись моего запястья. Сначала лёгкий, почти неуловимый поцелуй — как дыхание. А затем второй, чуть дольше, с таким трепетом, что я ощутила дрожь даже в коленях. Воздух в комнате будто стал плотнее, пропитан этим моментом, как ткань пропитывается дождём.

Я пыталась удержать себя, заставить дыхание не сбиваться, а тело — не предавать меня горячечным порывом. Но сердце и кожа жили уже своей жизнью, не подчиняясь разуму.

Мир сузился до нас двоих, и мне казалось — никакая сила не способна разрушить эту хрупкую идиллию.

Но внезапно дверь распахнулась. Деревянное полотно ударилось о стену с гулким звуком, и в комнату ворвалась Елена — вихрь из суеты, забот и тревог. Её миниатюрные ножки быстро застучали по полу, юбки заколыхались, как взъерошенные крылья.

— Нивар. Алиссдейр. Волконский! — чётко, отчеканивая каждую букву, почти выкрикивая их в воздух, произнесла она. — Ты, чёртенок! Напугал старую женщину до новых седых волос!

Я почти услышала, как сердце в груди сбилось с такта, сделав резкий толчок от неожиданности. Вздрогнув, я чуть отстранилась от Нивара — настолько осторожно, что мои пальцы лишь скользнули подушечками по его руке, словно боялись потерять тепло, оставшееся от его ладони. Его взгляд всё ещё был устремлён на меня, в нём читалась шутливая мольба: «Не оставляй меня с разъярённой Еленой».

Доктор, похоже, сдался под напором вопросов этой энергичной женщины, раскололся и наконец признал свои ошибки, не сумев противостоять воле графа. У него просто не было ни единого шанса.

Она решительно обошла кровать с другой от меня стороны, и я наблюдала, как её круглые плечи слегка дёрнулись от волнения. Елена встряхнула набежавшие на лицо пряди волос, поправила сбившийся на бок белоснежный фартук и, собравшись с силами, устремила на Нивара строгий, но в то же время дрожащий от волнения взгляд.

Эта пауза стала для меня спасением: я воспользовалась её отвлечённостью и тихо, почти на цыпочках, скользнула к двери. Хромая нога заставляла меня двигаться медленнее, чем хотелось, каждый шаг отзывался лёгкой болью, но это только подчёркивало мою решимость. Сердце колотилось в груди так сильно, что, казалось, его удары вот-вот услышат. Я выскользнула за порог, прикрыв за собой дверь, и вдохнула глубже, чем за весь день. Лёгкий смешок радости вырвался сам собой: облегчение и счастье переплелись во мне тугим узлом.

Я двинулась дальше по коридору, осторожно ступая на ковёр, и, словно в такт своим шагам, ощущала, как лёгкость разливается по телу. С каждой минутой становилось всё теплее и радостнее: я здесь, я рядом, я жива, и Нивар — тоже.

Когда я уже переходила через холл второго этажа, за моей спиной раздался спокойный, но настойчивый голос дворецкого:

— Сударыня, прошу вас, подождите.

Я обернулась и увидела его высокий силуэт в строгом костюме. Он держал в руках небольшую стопку писем, перевязанную лентой. С лёгким поклоном он протянул их мне.

— Благодарю, — сказала я, принимая письма обеими руками, словно что-то хрупкое. Сердце снова учащённо забилось: послания снаружи, вести из мира, который всё это время оставался за пределами моего затворничества.

Я поспешила к себе, прижимая письма к груди, словно тайное сокровище. Войдя в комнату, я уселась у окна, позволив солнечному свету падать прямо на бумаги, и медленно, с лёгким трепетом развернула первое письмо.

Оно оказалось от Лоренца. Уже с первых строк чувствовалась его беспокойная энергия. Каждая буква, выведенная твёрдым почерком, будто кричала об его тревоге. Он предлагал отвезти меня к семейному доктору, которому доверял безгранично, упоминал, что именно этот человек многие годы исцелял весь род Винтерхальтеров от самых разных болезней. Читая, я ощутила, как в груди разливается тепло: знать, что есть тот, кто так явно заботится обо мне, было счастьем само по себе.

Далее Лоренц писал о бале. Его строки будто несли запах мраморных залов, звуки музыки, резкий обрыв веселья. Когда пришли вести об аварии, зал погрузился в мрачную тишину, гости в смятении начали покидать мероприятие, а многие ключевые моменты торжества были перенесены на неопределённый срок. Он не скрывал своей обиды и сожаления, словно разделял их со мной, делая боль чуть менее одинокой. Но в конце письма, в привычной ему лёгкой манере, он пообещал: «В следующий раз мы сделаем всё так, что ни у кого не останется сил для печали. Ты увидишь — праздник будет сиять, как никогда прежде».

Я улыбалась, а местами и вовсе смеялась, читая его слова, будто слышала его живой голос, полный иронии и жизнелюбия. Было трудно оторваться от этой лёгкости, но следующее письмо ждало.

Оно оказалось от Кристы. Её размашистый почерк выдавал бурю эмоций: буквы то растягивались, то наклонялись, словно перо дрожало в руке. Каждая строка дышала тревогой и искренним сочувствием. Она желала мне скорейшего выздоровления и просила как можно скорее увидеться лично, чтобы услышать всё из моих уст, а не со страниц газет, где правда всегда искажена.

Я гладила кончики листа пальцами, словно сама прикоснулась к её заботе. Эти письма были для меня больше, чем слова: они были доказательством того, что мир не отвернулся от меня, что я всё ещё жива и значима для тех, кто помнит.

Письмо от Жизель стало для меня полной неожиданностью. Оно будто вышло из мрака, наполненное отрицательной энергией, способной нарушить даже самый кратковременный покой. Я несколько раз перечитывала светлые письма друзей, чтобы подпитать себя положительными эмоциями и подготовиться к любой новости от этой женщины. Но сердце всё равно застыло, когда я открыла конверт.

Первые строки ударили по мне привычной тяжестью: тревожные, наполненные упрёками, строгие, как холодный ветер, пробирающий до костей. Жизель не изменяла своим привычкам. Каждый абзац ложился на плечи, как тяжёлый свинец, добавляя всё новые и новые заботы и страхи.

«Дорогая Офелия, милое моё дитя,

До меня дошли шокирующие известия, что вы с графом Волконским оказались жертвами похищения прямо накануне Бала Дебютанток. Не передать словами, сколь выбила меня из колеи эта весть. Искренне рада была узнать, что всё обошлось, и теперь вы оба в безопасности.

А вот чему я не рада, так это осознанию того, какое безрассудство ты творишь. Глупенькая моя девочка, зачем же ты бегаешь за ним? Приятно быть игрушкой в руках такого мужчины? Могу понять. Только помни, что таких игрушек у него целое множество. А ведь ты, на самом деле, не глупа, и должна отдавать себе отчет, что ему нужно от тебя только то, что находится у тебя промеж ног, и ничего более. Справедливости ради, для этого ты и была приглашена в его компаньонки.

Так вот, оказываясь в его обществе вне мероприятий, ты расписываешься в неуважении к себе и подвергаешь опасности его.

Убедительно прошу тебя запомнить мои слова. Надеюсь, ты сможешь удержать их в своей прелестной головке.

Даю тебе две недели на то, чтобы ты могла привести себя в порядок. Жду тебя в нашем заведении.

Любящая тебя Жизель.»

Бумага смялась под пальцами, а подбородок дергался, сдерживая бурю слёз, рвущихся наружу. Я отбросила письмо в сторону, и тело соскользнуло с дивана на пол. В груди разрывалась боль, смешанная со смятением и гневом. Она не видела тех глаз, в которых смотрел на меня Нивар, не слышала тех слов, которые он шепчет мне на ухо, ни тех моментов, когда я чувствовала его нежность и доверие.

Компаньонками.

Слово обожгло язык, оставшись внутри, вызывая горечь и бессилие. Мои мысли вновь возвращались к тем правилам, которые ей неведомы: мне не обещали любви, лишь сопровождение на мероприятиях, молчаливое присутствие и аккуратность, о которых заранее говорила Криста. Но цели Жизель оставались скрытыми, как туман на рассвете: сначала она воспитывала меня, как родную, а теперь переворачивала всё наизнанку, лишая чувства защищённости и спокойствия.

Я медленно сползла с кресла на пол, ощущая, как холодное покрытие касается кожи бедер и голеней. Сердце сжималось в груди, переплетая ярость с беспомощностью. Эта женщина никогда не сможет осознать того, что значит быть рядом с Ниваром, с тем, кто для меня теперь — всё.

Я абсолютно не понимаю, что происходит со мной последний месяц. Первоочередно, я должна была задаться вопросом, почему Нивар вообще не смотрел на меня как на второсортную девушку легкого поведения, а отнесся, как к обычной. Было ли ему известно, что до этого я никогда не была в этой сфере и для меня все впервые? Но, с другой стороны, какое ему дело до меня? Ему дали девочку — развлекайся! Или может быть власть и вседозволенность не до конца его развратила, и он еще помнит об этикете и воспитании?

— Я должна уйти, — прошептала я себе под нос и прижала колени к груди, пытаясь собрать разбросанные мысли и чувства в хоть какую-то целостную картину.

Сердце бешено колотилось, а в ушах звенело: «Только помни, что таких игрушек у него целое множество».

Между нами была стенка, прочная как камень, от разности наших миров, и все же каждый раз, когда он приближался, она осыпалась как пыль.

Я вспомнила его взгляд: глубокий и настойчивый, полный нежности, которой я никогда не имела. Он как будто искал в моих глазах ответ на вопросы, о которых никто не говорил, но которые между нами ощущались.

Это нечто большее, чем просто работа.

Это была связующая нить, которая, казалось, обвивала наше существование, связывая нас одно с другим.

Письмо, брошенное мною на пол, лежало, смятое и холодное, словно олицетворение внутренней борьбы. Решение, которое мне предстояло принять, резало сердце осколками сомнений. Я закрыла глаза, ощущая, как горячее дыхание пересекает щеки, и представила, как мог бы выглядеть мой мир, если бы я осмелилась отпустить все страхи и сомнения.

Внутри разливалась смесь трепета, желания и отчаяния — и в этой тишине, в свете утреннего окна, я поняла, что этот момент уже никогда не будет прежним.

Конец I части