Хризолит и Бирюза

Глава XXX

Часть II

Прошло полгода с той роковой аварии.

Полгода с тех пор, как я в последний раз видела Нивара и переступала порог его поместья. Сердце терзало осознание того, что за всё это время я не получила от него ни строчки. Ни письма, ни короткой записки — ничего. Лишь гулкая тишина в ответ на то, что я стала свидетельницей его пробуждения. Я не желала в это верить; и какая-то упрямая часть меня до сих пор не верит, что он умолк по собственной воле.

Поначалу мне казалось, что я разрушена, раздроблена на мелкие осколки, которые уже никогда не сложатся воедино. Ночи проходили в слезах — тяжёлых, выматывающих.

Сколько раз засыпала, вжимаясь лицом в мокрую подушку, когда сердце сжималось от тяжёлых воспоминаний. Всё, что осталось от Нивара теперь, — это зыбкая тень его образа, преследующая меня в ночной тишине. Каждое воспоминание о нём — будто свежая, ещё кровоточащая рана.

Святой Род, как же много я плакала!

И всё же, несмотря на это мучительное бремя, во мне теплилась надежда, что однажды я найду силы отпустить его. Иногда мне казалось, будто боль утихает, будто я начинаю забывать. Но стоило хоть ненадолго отвлечься от дел — и новая волна обрушивалась на меня с прежней нещадной силой. В такие минуты я понимала: время — лишь красивая иллюзия, а память — это оковы, намертво прикованные к моей душе.

День за днём Нивар становился всё менее реальным, а наши встречи — всё более далёкими. Я начинала верить, что время и правда умеет лечить. Конечно, я по-прежнему скучала — по его пронзительному взгляду, по холодным касаниям, в которые были горячее, любого огня. Иногда по телу пробегал быстрый разряд — едва вспомню, как он прижимал меня к себе, и казалось, будто мир замирал в этом мгновении. Но мы всегда принадлежали к разным мирам, и потому мне надлежит отпустить всё, что было. Не оборачиваться, не вглядываться в призраки прошлого.

Не стоит превращать его в центр своей вселенной.

Просто опыт.

Просто тонкий шрам на сердце.

Моя нога окончательно зажила; я уже не хромала, что заметно облегчало мне работу в мужском клубе Жизель — «Бархат». В его стенах царила особая атмосфера лёгкости и обольщения: мягкий полумрак, приглушённый свет ламп, тяжёлые шторы и вкрадчивая музыка, струящаяся сквозь дым сигар. Всё вокруг было соткано так, чтобы гости забыли о суете и тревогах внешнего мира. Я ловила себя на том, что сама иногда поддавалась этому чарам: наблюдала, как мужчины, снимая с себя тяжесть будней, отдавались зыбкой иллюзии удовольствия и фантазии.

Сам клуб располагался на центральной улице Мараиса. На первый взгляд — ничем не примечательное здание из тёмного камня, словно утонувшее в череде городских фасадов. Но внутри оно хранило сокровищницу тайных мужских желаний, изысканных развлечений и сладостных утех. Его постояльцами становились не только холостые аристократы, но и почтенные семейные господа, чьи имена были известны всему городу.

Интерьер выдержан в рококо, но в глубоких, насыщенных тонах — бордовые обои, тёмное дерево, позолота на резных консолях. Здесь всё дышало интимностью и скрытностью, при этом не забывая о манерной роскоши, какую ценили сливки общества. Уютные альковы, обрамлённые тяжёлыми портьерами, манили укрыться от серых будней, обещая приют для желаний и тайн.

Старинное пианино звучало мягко, словно бархат ложился на атмосферу, заполняя паузы между смехом и тихими разговорами. Казалось, музыка умела склеивать раздробленные души, превращая бушующие страсти в тонкое, почти священное ощущение гармонии. В такие минуты оставался лишь шёпот собственных желаний, и каждый знал: грань между игрой и реальностью опасно тонка. За весёлым смехом скрывались бесконечные, едва уловимые тени. В этих стенах рождались не только плотские наслаждения, но и целые миры философии, где за бокалом вина рождались музы и новые творения.

Главный зал клубной гостиной был окутан сизым дымом сигар и терпким ароматом мужских одеколонов. Мужчины разваливались в кожаных креслах, кто — азартно играя в карты или нарды, кто — громко обсуждая свежие столичные новости. Между столиками скользили девушки в платьях с откровенными вырезами и разрезами до бедра, далеко выходящими за рамки приличия. Их смех звенел, как тонкое стекло, подогревая неудержимые намерения гостей. Атмосфера распущенности подтверждалась расстёгнутыми мужскими воротами, блеском моноклей и нескончаемой сменой стаканов с горячительными напитками.

У барной стойки теснились завсегдатаи, перешёптываясь о последних событиях в политике и финансах. Шена, девочка Жизель, которая предпочитала работу за стойкой томной работе в зале, задумчиво протирала бокалы. Её тонкие, длинные пальцы легко скользили по стеклу, убирая едва заметные разводы от воды. Казалось, она не слушает мужчин, но внимала каждому слову, собирая крошечные крупицы сведений, словно бусины в ожерелье. Эти фразы могли пригодиться ей однажды — или кому-нибудь еще — при случае. В полумраке клубной атмосферы слова мужчин становились то ли анекдотами, то ли черновиками будущих заговоров.

Шена наполняла стаканы лёгкими, отточенными движениями, и в то же время — невидимой нитью переплетала флирт и разговоры. Она словно ткала паутину, в которую попадались даже те, кто считал себя слишком умным, чтобы попасться.

На сцене, занимавшей целую треть зала, девушки танцевали, закручиваясь в ритме живого вихря. Пёстрые канканы, задорное смехотворное сбрасывание перчаток и лёгких деталей наряда — каждое движение было рассчитано, каждое — завораживало, будто кружило головы вместе с хмельным вином. Мужчины следили жадно, с неподдельным восторгом; и лишь немногие замечали за блеском улыбок и блёсток усталость, напряжённые мышцы, скрытую самоотверженность.

Звездой клуба была Софи. В свете прожекторов её волосы — медные, густые — превращались в огненные волны, словно переливались цитрином. Мужчины улыбались ей в ответ на каждый кокетливый взгляд, но улыбки эти истончались, становясь голодными, жадными. Каждый её поворот бедра, каждый взгляд из-под ресниц разжигал в них неистовство желания, которое не находило выхода и потому только сильнее их изматывало.

Каждый вечер клуб наполнялся новыми лицами. И порой я ловила на себе взгляды — прямые, цепкие, полные интереса и похоти. Это грело моё эго. Я чувствовала себя иной: уверенной, красивой, притягательной. «Бархат» давал мне редкую роскошь — быть кем угодно: загадочной незнакомкой, дерзкой соблазнительницей или внимательной слушательницей. Я менялась изо дня в день, примеряла разные маски, и это странным образом приносило облегчение. Я отвлекалась от собственных тяжёлых дум, училась любить себя вновь и находить в этом мире новые связи. Пока мужские ухаживания не превращались в наглость и хамство — а такое случалось нередко — я умела наслаждаться этой новой, чужой, но удивительно лёгкой жизнью.

Собираясь на работу, я тщательно продумывала каждый штрих. Платья — смелые, открытые, с игривыми разрезами. Духи — лёгкие, нежные, обволакивающие. Макияж — чтобы подчеркнуть глаза и губы. Я словно выстраивала храм самой себе, и огни сцены давали мне новый, яростный толчок адреналина. Каждое выступление было словно маленький спектакль — то радостный, то насмешливый, а иногда неожиданно трогательный. В такие мгновения в зале кто-то замирал, когда кто-то вспоминал о забытых чувствах.

Например, я сама.

«Бархат» сделал из меня не только артистку, но и чуткую исповедницу. За каждым столиком сидел человек с собственной историей, со своей болью или радостью. И я старалась слушать, передавать им ту крупицу тепла, которой им не хватало. Мне казалось, я понимала мужчин так, как они не понимали сами себя. Их надменность, грубость, галантность — всё это было лишь оболочкой. Под ней они были ранены, жалки, голодны до внимания и похвалы.

Этому меня научила Зои.

Зои была черноволосой, кудрявой, с глубокими, пронзительными глазами, из-за которых она казалась старше всех нас. Или, быть может, потому что пережила в жизни слишком многое. Её кожа отливала тёплой бронзой, притягивая тех мужчин, что пресытились бледными, предсказуемыми блондинками вроде меня. Она обладала особым даром — видеть сквозь чужие маски, добираться до самой сути человека. Её голос был мягок, спокоен, как шёпот летнего ветра в саду.

Наблюдая за ней, я поняла: мужчины — это всего лишь большие дети, требующие не столько плотской ласки, сколько внимания, восхищения и утешения.

За то время, пока я искала утешение в постановках «Бархата», мне бесчисленное количество раз хотелось написать Нивару. Хоть пару строк — спросить, как он себя чувствует, как идут его дела. Но всякий раз Жизель, мягко, почти материнским движением, словно невзначай, подталкивала меня прочь от этой мысли. Её слова звучали как приговор: отсутствие вестей от Нивара — это знак, а не случайность. Я пыталась находить в этом утешение, верить, что так будет легче, но пустота внутри только ширилась. Я понимала: себя не обманешь. Но страх перед его молчаливой реакцией сковывал, будто холодные оковы.

С каждым днём это чувство разрасталось, как прилив, неумолимо захлёстывающий берега. Я продолжала работать, улыбаться, выходить на сцену с нарисованной на лице лёгкостью, но где-то в глубине сердца жила тревога, не позволяющая отдышаться. Как возможно оставаться равнодушной к тому, кто однажды стал частью твоей души? Я перебирала каждую мелочь — его слова, взгляды, случайные прикосновения — словно в них таился ответ.

Может быть, его молчание — знак равнодушия?

А может, он сам тонет в похожем безмолвии, не находя сил открыть душу?

Неизвестность точила меня хуже прямого отказа. Каждый день вдали от него тянулся вечностью. Я ловила себя на мысли: вспоминает ли он обо мне в редкие минуты покоя? Или его жизнь уже занята другими заботами, и я — лишь мимолётная тень прошлого?

Но не только моя душа страдала от безответности. Казалось, сама империя разделяла мою муку. Атмосфера в стране накалялась всё сильнее: на улицах множились разбои, и тревожные вести из Нижнего города докатывались до Верхнего, как отголоски грядущего бунта. Забастовки рабочих следовали одна за другой, пламя поджогов вспыхивало у ворот фабрик. Газеты не успевали печатать заголовки о новых происшествиях.

Маркс бездействовал; Барон сутками не выходил из приёмной Императора, тщетно пытаясь достучаться. Его просьбы наталкивались то на глухую стену молчания, то на пустые обещания «перенести вопрос на неопределённый срок».

На этом фоне наш с Лоренцом план с балом дебютанток неизбежно отодвигался — и каждая отсрочка грозила похоронить задуманное вместе с надеждой Агнесс. Впрочем, в этой вынужденной паузе находилась и своя логика: ребята со школы готовились к зимнему выпускному, и если уж перемены должны были начаться, то именно в тот момент, когда новое поколение переступит порог взрослой жизни.

Расследование покушения на Императора официально закрыли. Государственные газеты торжественно рапортовали: «Все соучастники найдены, приговор приведён в исполнение». Публичный расстрел должен был поставить точку в этом деле.

Но в стенах кабинета Винтерхальтеров кипели страсти. Мы не верили ни единому слову газетчиков, чьи строки пропахли чернилами цензуры и фальши. В голосах наших звучала досада: не было ни одной зацепки, способной вывести нас на след настоящих виновников или хоть как-то скомпрометировать верность Маркса. Всё, что у нас оставалось, — догадки и слухи.

А слухов хватало. Их становилось всё больше, и каждый из нас понимал: правду толкует тот, кто владеет потоком информации. Регент нарочно держал нас в неведении, словно мы — актёры на сцене, а все нити сюжета сплетены в его руках.

Маркс же отмалчивался. Его упрямый, каменный взгляд не внушал доверия. Говорили, у него есть свои причины для осторожности. Но нам от этого не становилось легче. Империя трещала по швам: улицы Нижнего города бурлили, рабочие бастовали, солдаты всё чаще посматривали не на начальство, а на толпу. Всё это могло привести к гибельным последствиям, но мы гнали эти мысли, цепляясь за призрачную надежду на лучшее.

Из соображений безопасности масштабные мероприятия свернули: ни балов, ни собраний, ни показных приёмов — словно столица застыла в тревожном ожидании грозы. Моя же основная работа переместилась в клуб Жизель. И пусть я могла бы отказаться — после того, что узнала о ней, после того, как она поступила со мной, — всё же я вновь оказалась рядом с ней. Не могла объяснить себе, почему.

Каждый вечер, погружаясь в густой дым, в шелест карт и смех мужчин, я понимала: в стенах клуба мне не нужно искать оправданий для её поступков. Интуиция твердили одно: Жизель ведёт двойную игру. Но в её жестах, в её улыбках, в том, как она умела завладеть вниманием целой компании одним-единственным словом, — сквозила страсть и какая-то обжигающая искренность. И я тянулась к ней, как мотылёк к свету.

Между нами возникло странное доверие. Я ловила себя на том, что жажду верить в её лучшие стороны, будто эта вера могла спасти и меня саму. Каждое её слово отзывалось в моей душе соблазном: довериться или оттолкнуть?

Но с каждым днём всё яснее становилось: в мире, полном опасностей и интриг, моя связь с Жизель может оказаться как благословением, так и проклятием.

Отдельные апартаменты Жизель для меня больше не снимала: теперь я жила в комнатах на верхних этажах клуба. Пространства стало меньше, но обстановка почти не отличалась. В моём распоряжении оставались спальня и ванная, а пищу мы принимали в общем зале: иногда готовили сами, чаще довольствовались блюдами, что предлагали нам кухарки, нанятые Жизель.

Комната дышала тяжестью. Тёмное дерево мебели, кожаные кресла, массивный ковер, приглушённые картины в позолоченных рамах — всё это выглядело добротно, но безрадостно. Одно-единственное окно с балконом было задёрнуто толстой шторой, отчего в комнате вечно царил полумрак. Светильники стояли повсюду, даже бра над кроватью, будто кто-то заранее понимал, что в этой тьме можно сойти с ума. Запахи лака, старой кожи и сигаретного дыма въелись в стены так прочно, что даже проветривание казалось бесполезным.

Я понимала: это место — лишь временное убежище. Но с каждым днём ощущение временности превращалось в гнетущее ожидание. Мне всё чаще чудилось, что я засиделась, что пора двигаться дальше — искать пространство, где можно дышать полной грудью, выбирать самой и быть собой. Но куда? И как?

Я стояла в углу за колонной, словно тень, давно отстранившаяся от этого мира карт, женщин в блестящих платьях и мужского смеха. Я наблюдала за залом, как за шахматной доской: одни девушки уверенно делали ходы, пленяя улыбками и танцами, другие же уже теряли своё очарование, не замечая, как фигуры вокруг начинали теснить их.

И в этот вечер, перебирая глазами привычные лица, я заметила то, чего никак не ожидала.

Граф Волконский.

Он сидел почти в центре гостиной, словно чужак среди разомлевшей толпы. Между тонкими пальцами, по обыденности окольцованными серебром, дымилась сигарета, заслоняя его черты сизой завесой. Лишь присмотревшись, я узнала его. Лицо осунулось, под глазами легли тёмные тени, как следы бессонных ночей. Перед ним на столике стоял стакан с янтарной жидкостью, а в пепельнице тлела прежняя сигарета — выкуренная поспешно, будто в забытьи.

И рядом, прислонённая к креслу, стояла трость. Дерево, инкрустированное камнями, сияло в полумраке, но её блеск был горьким напоминанием: последствия той аварии оставили на Ниваре куда больший след, чем я могла вообразить.

Перед Ниваром расположились два аристократа примерно его возраста. Они азартно бросали карты на стол, звенели монетами, делали ставки и заключали пари, словно от исхода партии зависела их честь. Смех, колкости и громкие реплики разлетались вокруг, но Волконский лишь равнодушно скользил по ним взглядом. Его ответы на попытки втянуть его в разговор были коротки, отрывисты, словно отрезанные холодным ножом. Он оставался неподвижным, как изваяние, следя за ходом игры так, будто видел в ней не увеселение, а схему чего-то большего.

На подлокотниках кресел устроились девочки мадам Жизель. Их лица мелькали в клубе часто, но имена вечно путались у меня в голове. Зато фигуру Никс Симидзу невозможно было спутать: гибкая, уверенная, она словно ждала своего часа. Её женственность и манеры были мечтой каждого мужчины в этом зале, и всё же она решила испытать судьбу на том, кто даже не удостаивал её взглядом.

Она подошла к Нивару с той грацией, что всегда предшествовала удару. Обняла его плечо, прижимаясь ближе, и её пальцы начали лениво вычерчивать невидимые узоры по его камзолу. В её взгляде сверкнула холодная решимость, а в улыбке — вызов.

— Почему вы не играете с ними? — слова её тянулись мягко и тягуче, будто она специально разлила их по воздуху.

Нивар повёл плечом, сбрасывая её прикосновение, словно смахнул с себя пыль.

— Я не интересуюсь ставками на случайности, — его голос прозвучал ровно, но твёрдо, глаза по-прежнему не отрывались от карт на столе.

Никс на миг потеряла уверенность, однако быстро вновь обострилась, как клинок, брошенный в свет.

— А как насчет ставки на себя? — она склонилась ближе, её дыхание коснулось его щеки, а ресницы дрогнули, пряча томный взгляд.

И тогда он всё-таки отвёл глаза от карт. Его холодный, пронизывающий взгляд встретил её, и мне показалось, что на краткий миг зрачки его расширились — будто он вспомнил что-то из далёкого прошлого. Но следом в глазах вспыхнуло раздражение, мимолётное, сдержанное, как у человека, узнавшего в собеседнике то, чего бы предпочёл не знать.

Нивар первым отвёл взгляд. Его губы сжались в тонкую линию, он будто боролся с собой, не позволяя слову сорваться наружу.

Никс, почувствовав эту напряжённость, только оживилась. Её губы приблизились к его уху, в голосе зазвенела игривая насмешка:

— Почему вы так напряжены, господин? — её ладони опустились на его плечи, мягко сжали их, массируя.

И вдруг он позволил. Не сбросил её руки. Но в этой неподвижности чувствовался скорее контроль, чем принятие.

— Разве ставки на вас не стоят риска? — она чуть сильнее прижалась к нему.

— Я играю по своим правилам, — Нивар резко откинулся на спинку кресла, и её руки бессильно соскользнули вниз.

Никс улыбнулась. В её взгляде теперь горел вызов: чем сильнее сопротивление, тем острее азарт.

— А может, стоит попробовать новые правила? Я обещаю, что это будет стоить того, Ваше Сиятельство, — её голос зазвучал настойчиво, почти торжественно.

Я нахмурилась и едва слышно пробормотала себе под нос:

— Сиятельство? Но он же граф, а не герцог. Очередные игры Никс…

— Я не ищу развлечений, — Нивар произнёс это тихо, но с такой напряжённостью, что даже уголок его губ дёрнулся. Слова звенели от неприязни, хотя он будто заставлял себя сохранять спокойствие. И, отвернувшись от неё, он снова погрузился в созерцание карт и ставок.

Но Никс не отступала. Её глаза пылали, и теперь она уже не заигрывала — она наступала, словно хищница, решившая разрушить его безразличие.

В помещении становилось душно, воздух густел от дыма и перегретого человеческого дыхания. Нивар чуть разжал ворот рубашки, намереваясь облегчить собственное пребывание здесь, но его движение перехватили быстрые пальцы Никс. С хищной ловкостью она расстегнула верхние три пуговицы, будто демонстративно посягнув на его личное пространство.

Она собиралась продолжить, но внезапно граф перехватил её руки, крепко, безжалостно, и резко оттолкнул от себя. Его взгляд даже не дрогнул в её сторону. Затушив сигарету с резким скрипом о край пепельницы, он потянулся к стакану. Пряди выбились из идеальной укладки и упали на лоб, придавая его облику непривычную небрежность, от которой он сам, казалось, только больше раздражался.

Никс обиженно поджала губы и встала с подлокотника так стремительно, словно скинула с плеч пылающий уголь. Её гордость была ранена, и в этом резком движении чувствовался предел её терпения. На сегодня. Её раскосые глаза скользнули по гостям, ища новую жертву, но, к несчастью, наткнулись на меня.

Её лицо исказила гримаса откровенного отвращения. Широким, уверенным шагом она направилась прямо ко мне. Я инстинктивно напряглась, готовясь к худшему. Но всё, что она сделала, — задела меня плечом, проходя мимо, с такой злостью, что я едва не потеряла равновесие. На миг мне показалось, будто весь зал уставился на меня. То самое, чего я всегда пыталась избежать, когда не стояла «на смене».

— Ненормальная, — сквозь зубы процедила я ей вслед, потирая плечо.

И в этот миг произошло то, чего я боялась сильнее всего.

Нивар, уже поднеся стакан к губам, замер. Сигаретный туман рассеялся, и наши взгляды встретились. Слишком неожиданно, слишком открыто. Я оказалась перед ним без защиты.

Он рассматривал меня.

Я знала, как выгляжу: в своей «форме», пусть сегодня и не моя очередь. Жизель не терпела исключений — короткое платье, глубокий разрез, оголённые плечи, тугие сабо на высоком каблуке. Сегодняшний мой цвет — чёрный. Чёрная лента на шее, завязанная в маленький бантик, словно метка принадлежности. Волосы оставлены распущенными — так, как «любят мужчины».

Я смотрела на Нивара растерянным, испуганным взглядом, не в силах спрятать потрясение. А он смотрел на меня так, словно удар пришёлся прямо в грудь. В его глазах отражалось что-то болезненно личное — грусть и смятение, которых я прежде не видела. Его грудь тяжело вздымалась, и казалось, он не верил, что я могла оказаться здесь.

Хотя… где ещё мне быть?

Мои нерешительные взгляды только выдавали смятение. Я сама чувствовала, как внутри всё колотилось, не давая дышать. Но Нивар продолжал вглядываться в меня, словно пытался отыскать объяснение. В его глазах не было ни насмешки, ни любопытства — лишь тревога, смешанная с болью.

И именно это заставляло поверить, что происходящее — не иллюзия.

Я сделала шаг назад, но пятка на сабо соскользнула с платформы. В тот же миг он поднял руку, словно собираясь помочь, но тут же остановился, осознав, что любое движение может обернуться еще большим смущением. Между нами стояла невидимая преграда, наполненная ожиданием и напряжением. Я затаила дыхание, боясь, что даже тихий вздох нарушит этот тонкий баланс.

Наш контакт глаз был прерван проходящей мимо девушкой, которая, смеясь, повесила мне на шею шелковый красный шарф. Я натянула улыбку, стараясь придать ей естественность, и проследовала за ней к гостям, притворно игнорируя пронзающий меня взгляд Нивара, который словно прожигал меня насквозь.

Пришлось включиться в работу: любезно общаться с гостями, предлагать напитки, смеяться там, где смех был необходим. Но мысли о Ниваре не отпускали. Каждая фраза, произнесённая мной, эхом возвращалась, и любой смех казался фальшивым, подкрашенным горечью. По телу растекался жар от ощущения его напряженного взгляда, который будто съедал меня, несмотря на все усилия отвлечься. Мысли о нем ворвались в голову, создавая хаос, и я больше всего боялась предстоящей «покупки».

Сначала я рисовала на лице косметикой разные дефекты, имитировала припадки, притворялась больной. Вскоре Жизель узнала об этом и твердо сказала, что рано или поздно мне придётся это сделать — хочу я того или нет, если не хочу возвращаться в трущобы. А возвращаться туда я точно не хотела. После моего согласия на эту авантюру, кроме Нивара Волконского, я никого не сопровождала и ни с кем не спала.

Я бросила взгляд на светлый затылок передо мной и нахмурилась:

— Неужели и он?..

— Что «неужели», джанум? — вкрадчиво спросил аристократ, который обнимал меня за талию и позволял руке изредка скользить кончиками пальцев по моему бедру.

Я качнула головой, натянула улыбку и, чтобы скрыть мысли, прижалась губами к его идеально выбритой щеке. К счастью, мужчина был привлекательным, молодым, а не старым сморщенным дедушкой, коих здесь тоже хватало. Его коротко стриженные иссиня-черные волосы спадали волной на ярко-голубые глаза, обрамлённые густыми ресницами.

Он играл в покер, но каждый раз говорил, что я — его счастливая находка, и пока я рядом, он ни разу не проиграл. В некотором смысле мне это льстило, и я искренне улыбалась ему. Он был как глоток свежего воздуха среди моря банальностей о моей красоте. Рука, обвивающая меня, была крепкой и теплой. Он прижимал меня к себе, словно демонстрируя окружающим свои права на меня — мягко, уверенно, не требуя слов.

За время, проведённое в этом заведении, я внимательно наблюдала за многими постояльцами. Этот мужчина приходил по выходным и лишь однажды среди недели за последние полгода. Он был одним из тех, кто умело ведёт беседу и привлекает к себе внимание, что неудивительно для образованного аристократа. Его смех был заразительным, и все девочки тянулись к нему, чтобы послушать историю или получить зарисовку своего профиля на маленьком листе бумаги.

Особенно меня притягивала его манера общения. Проницательный взгляд ледяных глаз проникал глубже, чем казалось возможным, словно он не просто смотрел на собеседника, а раскладывал каждый жест, каждую интонацию на составляющие, разгадывая человеческую сущность.

Его выбор вина был столь же точен и странен для меня. Он предпочитал вирдумларское красное сухое десятилетнее вино и заказывал его неизменно. Каждая бутылка, которую он выбирал, казалась путешествием — медленным, насыщенным и глубоко личным. В этом клубе, полном искушений и безграничных возможностей, его выбор казался оазисом спокойствия, островком тишины среди бушующих страстей.

Мне хотелось узнать о нём больше, но каждый раз, когда я пыталась заговорить, он мягко уходил от разговора, ласково называя меня «джанум». Я не имела ни малейшего понятия, что это означает и на каком языке, но слово звучало словно музыка — с лёгкой ноткой нежности, которая разжигала моё любопытство. Я пыталась расшифровать его смысл, но его улыбка всегда говорила больше, чем слова.

Наслаждаясь — если так можно назвать — обществом мужчин, которые развлекали меня своими похабными шутками и неожиданно глубокими рассуждениями, я почти не заметила, как к мне подошла одна из девочек. Она наклонилась ко мне и прошептала то, чего я боялась целых полгода.

Меня купили.