Хризолит и Бирюза

Глава LXII

Представление должно было вот-вот начаться. Нам достались самые близкие к сцене места в отдельном секторе. Театр кукол обещал показать чудо — не просто игру с деревянными фигурами, а целую вселенную, где крошечные марионетки обретали собственную жизнь под руками невидимых кукловодов. Атмосфера была пропитана нетерпением: зрители вполголоса спорили о будущих номерах, смеялись, перешёптывались, будто и сами были частью предстоящей иллюзии.

Сам зал был небольшим, камерным, с мягкими бархатными креслами, слегка потрёпанными временем, но удивительно уютными. Потолок украшали изящные лепные карнизы, а сквозь старинные витражи в боковых стенах пробивался тусклый свет, окрашивая пространство в золотисто-красные оттенки. На сцене, размером едва больше обычной гостиной, уже готовились декорации: миниатюрные домики с окнами, крошечные деревья, тканевые занавеси, шуршащие при малейшем движении. В воздухе витал запах лака для дерева и свежей краски, смешанный с лёгким ароматом свечей, расставленных по периметру зала.

Атмосфера была пропитана нетерпением: зрители вполголоса спорили о будущих номерах, смеялись, перешёптывались, будто сами были частью предстоящей иллюзии. В этом тесном пространстве казалось, что каждый звук, каждый шорох, каждая тень на стене создаёт интригу, и вот-вот невидимые руки оживят марионеток, открывая дверь в мир, где обычные правила не действуют.

Нивар посадил меня у стены и сел рядом, словно воздвиг живую преграду от возможного желания Идена подойти ближе. Детский сад, конечно, но в этой его нарочитой заботе было что-то трогательное. Однако принц всё же оказался неподалёку — на ряд ниже, рядом с отцом.

Я сразу ощутила напряжение между ними. Два молодых человека, каждый стремившийся доказать свою значимость, сидели неподвижно, но как натянутые нити, которые в любую секунду могли дёрнуться и сорвать маску спокойствия. В этом безмолвном противостоянии, на фоне смеха и оживлённых разговоров публики, зарождалась новая пьеса — не та, что была в программе, но куда более драматичная.

Жизель и Ольгард расположились рядом с Лазаром ниже. Я невольно усмехнулась: Нивар явно выбрал место повыше намеренно, чтобы у Идена не было даже повода случайно обернуться на меня, иначе это мальчишеское соперничество он проиграет.

Ожидание затягивалось. Я начала зябнуть и, чтобы согреться, потерла ладони друг о друга. В голове мелькнула досада: зря я сдала верхнюю одежду в гардероб. Цесаревич заметил мои движения. Не колеблясь, он снял с себя пиджак и мягким, почти невесомым жестом накинул его на мои плечи.

— Ты нужна мне здоровой, — прошептал он, наклонившись к моему уху так близко, что я почувствовала его обжигающе теплое дыхание, от чего мои щеки зарделись румянцем.

Я растерянно взглянула на него, вдруг осознав, сколько тепла заключено в этом простом поступке. Пиджак оказался куда больше, чем требовалось, и я, закутавшись в него, словно в плед, ощутила, как от ткани тянется к телу его живое, мужское тепло. Толпа вокруг шумела, гремели голоса, но для меня всё это растворилось, словно кто-то погасил свет в зале и оставил лишь нашу маленькую сцену.

— Спасибо, — едва слышно произнесла я, уткнувшись носом в высокий воротник. Эти два слова звучали искренне, будто вместили в себя всю мою благодарность. Цесаревич улыбнулся краем губ, и во взгляде его скользнуло понимание, тихое, почти невидимое, но оттого ещё более весомое.

Мне нравилось ощущение, что после того, как все тайны были раскрыты, мы стали будто ближе друг к другу. Это сближение не только упростило наше общение; оно проникло в самую глубину наших отношений. Теперь мы поддерживали друг друга в тяжёлые минуты и вместе смеялись в часы радости. Секреты, некогда разделявшие нас, обернулись нитями, которые связали наши души.

Шумный гомон зала перерос в гул, когда свет погас и над сценой вспыхнули яркие лампы. Перед зрителями поднялась расписная ширма, и из-за неё вышли первые куклы — нелепые, с гротескными лицами, в пёстрых костюмах. Они смешно и ловко махали руками, качали деревянными головами, словно пародируя человеческие страсти. Публика встретила их восторженными аплодисментами и смехом.

Вскоре сменились декорации, и куклы-акробаты, подвешенные на тончайших нитях, взмыли в воздух. Их движения были столь слаженны, что они и впрямь казались птицами, уносящимися ввысь. Это были любимые артисты Лазара Герцверда, как мы узнали за обедом. Их трюки завораживали: каждое колебание руки кукловода находило отражение в изящных полётах фигурок, и зрители, затаив дыхание, наблюдали, как опасность соседствует с красотой.

Затем вышел жонглёр-марионетка, подбрасывающий в воздух маленькие шарики. Казалось, сами предметы не подчинялись законам тяжести, а играли в каком-то тайном танце.

Музыка нарастала, поднимая напряжение. В такие минуты забываешь о времени и заботах. Здесь мечта и реальность переплетались, и каждый номер оставлял в сердце отпечаток. Театр кукол был не просто развлечением — он становился метафорой самой жизни, где каждый зритель невольно спрашивал себя: «Кто держит мои нити?»

Наконец настала очередь фокусника-куклы. Он вышел в элегантном чёрном костюме, с нарисованной, чуть лукавой улыбкой, и уверенно произнёс, обращаясь к залу:

— Сегодня вы увидите тайны, скрытые от обыденных глаз.

С этими словами он раскрыл ладонь, и цветной шёлковый платок обернулся белой птицей. Она взмахнула крыльями и, к изумлению публики, вспорхнула под самый потолок. Люди в зале ахнули, кто-то прижал ладони к губам. Каждый его жест казался не просто уверенным — он был частью самой иллюзии, будто не кукла оживала, а сама реальность склонялась перед искусным кукловодом.

Аплодисменты вспыхнули, словно гром, и зал загудел от восторга.

Фокусник продолжал игру: марионетки на нитях выскакивали из-за ширмы, исчезали и появлялись снова в самых неожиданных местах. Его движения были легки и уверены, каждое касание перекладины превращало безжизненное дерево в живой образ. Публика восхищённо следила, как из простых фигур рождается целый мир, полный тайных смыслов.

Затем он прищурился, скользнул взглядом по рядам и, слегка покачав куклу в руках, спросил:

— Не найдётся ли среди вас того, кто осмелится посоревноваться со мной в искусстве оживлять мёртвое деревцо?

Зал мгновенно стих. Даже сами куклы, казалось, застыли в ожидании ответа.

— Я попробую, — раздалось справа от меня.

Нивар встал, его шаг был спокоен и твёрд. Он спустился к сцене и, склонившись перед кукловодом, взял из его рук деревянную фигурку — простую, угловатую, с ещё грубо вырезанными чертами.

— Покажи нам, что умеешь, — с лёгкой усмешкой сказал фокусник.

И в тот же миг зал ахнул. В руках Нивара кукла ожила. Он дёрнул тончайшую нить — и фигурка сделала робкий шаг. Потом другой. Движения, хоть и оставались кукольными, несли в себе странную правду. Кукла протянула руку, словно прося о чём-то, потом поклонилась публике, и зал взорвался аплодисментами.

Он пустил её в танец: фигурка крутилась, взмахивала руками, и всё это не выглядело механическим. Казалось, у неё есть дыхание, характер, даже настроение. Женщины в зале улыбались, кто-то смахивал слезу.

Фокусник наблюдал, не скрывая лёгкого удивления. Он-то ждал неуклюжих попыток, а увидел профессионала.

Я наблюдала за происходящим на сцене с разинутым ртом, будто сама стала куклой, которую забыли закрыть за ширмой. Краем глаза бросала взгляды на родителей — мне хотелось убедиться, что в немом шоке пребываю не я одна. Но, как назло, я увидела совершенно спокойную Жизель: её глаза блестели гордостью, а лёгкая улыбка подбадривала сына, словно безмолвно произнося: «Покажи им, на что ты способен».

Цесаревич, окрылённый собственным успехом и мастерством соперника, не захотел останавливаться. Он предложил объединить силы, сотворить финал вместе. Фокусник удивлённо приподнял брови, но кивнул — и зал замер в ожидании.

Две пары рук взялись за перекладины. Две воли соединились. На сцене возникли марионетки, каждая с ослепительным костюмом и длинными нитями, словно струнами невидимой арфы. Вначале они двигались порознь — одни подчинялись фокуснику, другие откликались на пальцы Нивара. Но вскоре движения переплелись, и фигуры начали танцевать так, будто ими управлял единый дух.

Куклы меняли облики прямо на глазах: простая девочка превращалась в птицу, птица — в старика, старик — в рыцаря. Когда свет ударил по их созданию, публика ахнула: перед ними развернулся целый спектакль, где мгновения жизни сливались в танце света и тени. Музыка подчёркивала ритм, а блеск огней превращал сцену в бездонное зеркало человеческой души.

Финальный аккорд был оглушительным. Куклы, словно взорвавшись, рассыпались искрами, и на зрителей посыпался дождь блестящих нитей. Аплодисменты раскатились, как гром, — зал встал, приветствуя двух мастеров, поклонившихся в унисон. В этот миг они действительно сотворили нечто большее, чем представление. Это был символ того, как искусство связывает души — нитями невидимыми, но прочнее любых цепей.

Вернувшись на своё место, Нивар был слегка запыхавшимся, но светился радостью. Казалось, он сбросил с себя груз, позволив себе быть тем, кем хотел: не наследником с холодным лицом, а человеком, чьи руки умеют дарить дереву жизнь.

— Молодец, сынок! — воскликнула Жизель, хлопая громче всех. Впервые при мне она назвала его сыном, и этим одним словом будто спустила все свои поводки, скрывавшие правду.

Я невольно усмехнулась и, глядя на брата, прошептала:

— Откуда?..

Нивар понял вопрос без продолжения. Его пальцы машинально скользнули по влажным от волнения волосам.

— Хайвен, — ответил он. — Королевство кукольных театров. Дед с детства показывал мне их секреты и водил на представления. Думаю, эта страсть осталась навсегда.

Он посмотрел в сторону уходящего со сцены артиста.

— Думаю, что он сам с Хайвена.

Я проследила за взглядом Нивара, но все равно задумалась о своем.

Дед. Получается, что король Хайвена был не только правителем, но и истинным мастером кукольного театра, сумевшим передать внуку тончайшие тайны этого искусства. В голосе Нивара звучало особое тепло, когда он рассказывал о том, как каждое придворное событие в Хайвене превращалось в представление: деревянные марионетки оживали под ловкими пальцами, тени и свет переплетались в изящной игре, а музыка и танцы подчеркивали каждое движение.

— Там, где другие видят пустоту сцены, мы создаём жизнь, — произнёс он с тем же вдохновением, с каким артисты вдохновляют кукол на первый вздох. — В кукольном театре нет случайных жестов: каждое движение руки, каждый поворот головы — словно признание в том, что даже хрупкая иллюзия способна держать сердца в плену.

Теплая улыбка сошла с моих губ, встретив такую же у Нивара. Я поймала себя на безумной мысли, что хочу сейчас поцеловать его. Воздух между нами сжался, словно невидимая нить натянулась от моего сердца к его. Взгляд Нивара задержался на моём лице, зрачки расширились, словно он прочитал мои мысли и разделил со мной это желание.

Я уже почти позволила этой иллюзии стать явью, когда рядом раздалось сухое хлопанье в ладони.

— Хорошо справился, мальчик, — раздался насмешливый голос Лазара Герцверда. В его словах чудился холодный подтекст, словно после этого должно было последовать: «Вот бы в битвах ты был бы также хорош».

Угнетающая аура северного владыки накатила на меня волной, и я сильнее закуталась в пиджак Нивара. Тот напрягся, как будто каждое слово Лазара могло обернуться капканом. В его осанке исчезла лёгкость артиста, и вновь проявился наследник, готовый к любой схватке.

— Благодарю, Ваше Величество, — Нивар, как подобает воспитанному члену императорской семьи, чуть привстал и отвесил короткий поклон Лазару. Я знала, сколь многое стоило ему даже такое формальное проявление почтения: вся его натура отталкивала любые соприкосновения с четою Герцвердов.

Представление продолжалось ещё около получаса. Смена сцен шла, словно плавная игра кукловода: новые персонажи, новые образы, а нити, невидимые глазу, управляли ими безукоризненно. На подмостках оживали деревянные звери — искусные марионетки, так правдоподобно подчиняющиеся дрессировщикам, что публика принимала их за живых львов. Те кружились, вставали на задние лапы и, в конце концов, кланялись зрителям, будто настоящие артисты. Аплодисменты прокатывались по залу волной, а я заметила, как Нивар, чуть склонив голову, следил не за зверями, а за руками тех, кто ими управлял. В его взгляде светилось профессиональное уважение к чужому мастерству, словно он разбирал технику движения нитей и каждый трюк заносил в свой внутренний арсенал.

Моё внимание отвлекло шевеление Идена. Тело, закалённое северным холодом, слишком остро отреагировало на жар зала: он ловко расстегнул несколько верхних пуговиц камзола и спустил воротник, открыв часть спины. И тогда я заметила то, что, пожалуй, не предназначалось для чужих глаз.

Шрамы.

Тёмные, пересекающие кожу полосы выглядывали из-под ткани. И я ясно поняла — это лишь малая доля того, что скрывает его тело. Моя рука невольно сжалась на подлокотнике, будто я прикасалась к ним мысленно. В голове зазвучал один-единственный вопрос: какие руки дёргали за нити его судьбы так жестоко?

Я не могла оторвать взгляда. Шрамы были молчаливыми свидетелями битв и потерь, но ещё сильнее они говорили о внутренней войне, которую он вёл и сейчас. В Идене я видела не просто принца соседнего королевства, а человека, которого пытались подчинить чужой воле, и который всё же сохранил своё. Его борьба была похожа на сопротивление марионетки, что вдруг захотела разорвать нити, управляющие ею.

Моё сердце сжималось каждый раз, когда я пыталась ненавидеть Идена и заставить себя не видеть в нём человека с тяжёлым прошлым. Убедить себя в том, что он безжалостный убийца, было куда проще, чем допустить мысль, что в нём есть ещё что-то. Но в глубине души росло понимание: каждый несёт в себе и тьму, и свет. Иден, как и все мы, был продуктом обстоятельств, и далеко не всегда ему выпадал шанс выбирать.

За его холодным взглядом прятались воспоминания, что терзали и изводили его, порой толкая на страшные поступки. Я пыталась представить его в иной реальности — в мире, где его не окружали бы насилие и ненависть.

Каждая встреча становилась испытанием. В его истерзанной душе я иногда видела проблески человечности — короткие мгновения, когда он не прятался за маской. Возможно, он был бы другим, если бы война не оставила столь беспощадных шрамов. С каждым разговором, с каждым взглядом я понимала: мой страх и моё осуждение только усугубляют его боль. Понять Идена означало приоткрыть дверь не только в его душу, но и в свою собственную — к состраданию, которое могло изменить всё.

Черт. Черт, черт. Почему это должно меня волновать?

От мрачных мыслей меня отвлёк громкий хлопок — на сцену выкатились мишки-марионетки. Их деревянные лапы ловко держали разноцветные мячи, они шатко катались на крошечных колесах, и публика хохотала. Дети радостно тянули руки, словно веря, что куклы живые. Я же видела больше — невидимые руки кукловодов за ширмой, каждая ниточка была продумана, каждая пауза и взмах лапы имели свой ритм. Их дружелюбие и смешная неуклюжесть были тщательно поставленной иллюзией.

Финалом стало появление тростевых птиц с длинными шейками и яркими перьями. Они вспархивали и планировали под светом рампы, складываясь в замысловатые узоры. Казалось, они сами парят в воздухе, хотя я знала — над ними тоже тянутся нити и скрытые палки. Всё вокруг было построено на искусстве невидимого управления. И это зрелище вбирало в себя и радость, и горечь: кто из нас, сидящих в зале, на самом деле свободен?

Выходя из театра, я заметила, что отец оживлённо беседует с Лазаром. Его губы тронула улыбка — настоящая, тёплая, как у Идена. Это зрелище меня одновременно и пугало, и завораживало. Лазар, мрачный и суровый, вдруг показался моложе, и в этой улыбке я уловила опасное сходство отца и сына.

Я подошла ближе, стараясь не привлекать их внимания. Отец всегда умел находить общий язык с людьми — профессия приучила его к этому, — но сейчас в его голосе звучала какая-то непривычная энергия. Лазар словно расцветал под его вниманием, смеясь над шутками, которых я не расслышала. Эта легкость казалась ненастоящей, будто грубая маска, внезапно ожившая на чьей-то ниточке.

Чувство тревоги не покидало меня: я знала, что для Лазара подобная свобода — редкость. В его обычно напряжённых чертах будто раскрывались цветы, и именно это делало происходящее ещё более странным.

Вдруг он поднял голову, и его взгляд встретился с моим. Улыбка тут же угасла, глаза полыхнули недоумением. В этот миг я поняла: я стала свидетелем сцены, которой не должно было быть, словно заглянула за ширму, где кукловод держит нити. Моё сердце оборвалось — между ними возникло нечто большее, чем просто разговор.

Я споткнулась о собственную ногу под воздействием такого взгляда и забыла, как дышать.

Пытаясь отвлечься, я отошла вперёд, оставив Нивара с Жизель, и уставилась на людную улицу. Она тянулась к мосту над заледеневшей рекой, и в её гуле я искала спасение от этого взгляда, ещё жгущего мою кожу.