Хризолит и Бирюза

Глава XXXVIII

Коридоры сияли ослепительным светом — хрустальные люстры, словно собравшие в себе всё тепло вечерних гостей, пылали ярче обычного на фоне полумрака, что мы оставили за спиной. Я сжимала руку Нивара так крепко, будто боялась, что стоит лишь ослабить хватку — и он исчезнет, растворится в этом холодном великолепии дворца, как дым от потухшего камина. А я снова окажусь одна — в той серой, беззвучной жизни, где нет ни его взгляда, ни его голоса, ни этого странного, трепетного тепла, что растекалось по груди с тех пор, как он впервые назвал меня по имени.

Сердце билось громче каблуков по мрамору — глухо, настойчиво, будто требовало: не останавливайся, не думай, просто иди. За дверями зала звучали аплодисменты, всплески смеха, благодарственные возгласы. Но здесь, в этом тихом тоннеле из гобеленов и позолоченных колонн, осталась только тишина — и наше дыхание, сбившееся в один ритм.

Мы миновали несколько пролётов, и вдруг Нивар, не говоря ни слова, всем телом навалился на тяжёлую дверь. Она скрипнула, будто не желая поддаваться, но всё же отворилась, впуская нас в комнату, погружённую во мрак. Только лунный свет, пронзив плотные бархатные шторы, ложился на пол узкими серебряными полосами, выхватывая из тьмы очертания старинного дивана, пары кресел и камина, давно остывшего, но всё ещё хранящего запах пепла и дубовых поленьев.

Я успела мельком увидеть всё это и тут же оказалась прижата к стене. Холод камня резанул кожу спины, но я даже не вздрогнула. Нивар замер в полушаге от меня, и на мгновение — всего лишь на секунду — его большой палец коснулся моих губ. Легко, будто проверяя: ты настоящая? Я не сошёл с ума?

А потом он поцеловал меня.

Не робко, не осторожно — нет. Это был поцелуй, в котором не было места сомнениям. Глубокий, жадный, почти отчаянный. Он будто боялся, что не успеет — что кто-то войдёт, что рассвет наступит слишком рано. Я почувствовала, как внутри меня рушится последняя стена — та, что я так долго возводила из приличий, страха, гордости. И в этот миг всё перестало иметь значение: кто мы, что нас ждёт, что скажут, что подумают. Были только он, его дыхание, его руки, скользящие по моей спине, и это странное, почти болезненное ощущение — будто я наконец-то живу.

Мы были связаны не просто чувствами. Это была сила, сильнее любых уз — невидимая, но прочная, как сталь, как судьба. Будто все барьеры между нами — чины, прошлое, травмы — рассыпались в прах, оставив лишь ощущение полной, пугающей свободы и такой близости, что становилось страшно: а если это сон?

Всё происходило слишком быстро — как бег по льду, трещащему под ногами. Я сама не поняла, как мои руки уже расстёгивали пуговицы его пиджака, как сбрасывали его на пол — без звука, будто он был не вещью, а тенью. Я толкнула его к дивану, и он, не сопротивляясь, сел — медленно, с лёгкой гримасой, которую тут же попытался скрыть. Я видела. Я помнила. Его нога не прощала резких движений. Даже если он сейчас стоек, даже если ходит без трости — боль остаётся. И я не хотела, чтобы она встала между нами.

Когда Нивар оказался на диване, я, не отводя взгляда, приподняла юбки — шуршащий шёлк, фатин — и опустилась перед ним на колени. Ковер был холодным, но я не чувствовала. Его глаза — тёмные, почти чёрные от возбуждения — следили за каждым моим движением. В них читалась жажда, но и нечто большее — удивление, будто он до сих пор не верил, что это происходит.

Я не думала о вине. Не пыталась подсчитать, сколько бокалов он выпил в зале. Сейчас меня не интересовали ни причины, ни последствия. Единственное, что имело значение — почему его член ещё не во мне?

Пальцы дрожали, когда я расстёгивала ремень — кожа, латунная пряжка, шуршание ткани. И вот он — освобождённый, тёплый, пульсирующий. Я обхватила его, и впервые за долгое время Нивар издал звук — тихий, хриплый вздох, будто вынырнул из глубины. Его голова откинулась назад, шея напряглась, и я впервые почувствовала свою силу.

Я провела ладонью по его бедру — кожа горела. Его мышцы дрожали, как у раненого зверя, готового к прыжку. Он рвался ко мне всей душой, но всё ещё колебался, как будто боялся сделать первый шаг.

Но я не дала ему времени на сомнения.

Я наклонилась ближе — так близко, что почувствовала сладковатый, чуть солоноватый аромат его кожи, смешанный с запахом дорогого табака и лёгкой ноткой одеколона, как в дворцовых салонах. Внутри всё закипело: не просто желание, а что-то первобытное, почти животное — как будто каждый нерв в теле кричал: он твой, он здесь, и это твой шанс. И в этот миг я вспомнила — как он шёл по залу с Никс под руку, как скользил по мне взглядом, будто прикасаясь невидимыми пальцами. Как, несмотря на улыбки и светские фразы, его тело было напряжено, как тетива. Как он горел. Даже тогда. Даже перед всеми.

Моя решимость крепла с каждой секундой. Я больше не могла притворяться. Время действовать пришло.

Подняв на него взгляд — исподлобья, медленно, как кошка, оценивающая добычу — я ждала. Ждала, пока его глаза не встретятся с моими. И когда это произошло, я медленно, почти с вызовом, обхватила губами разгорячённую головку его плоти. Язык скользнул по ней — влажно, нежно, с намёком на дерзость. Он вздрогнул. И из его груди вырвался звук: не стон, не вздох, а что-то тёмное, сдавленное, почти рычание. Как у зверя, которого наконец-то отпустили с поводка.

Я углублялась медленно, но неумолимо. Каждое его дыхание, каждый нервный спазм его бёдер становился для меня музыкой — громче, чем вальс в зале, ценнее, чем любые аплодисменты. Я двигалась в такт, наслаждаясь вкусом, теплом, тяжестью его тела в моих руках. Одной рукой я держала его у основания, другой — медленно, с вызовом, потянулась к рубашке. Пуговица за пуговицей отлетали, обнажая грудь, чуть влажную от пота.

В какой-то момент Нивар схватил меня за волосы на затылке, впился пальцами в кожу. Не больно, но так, чтобы я почувствовала. Чтобы поняла: он больше не пассивный наблюдатель. Я подчинилась — опустилась глубже, пока он не коснулся горла. Волна возбуждения прокатилась по мне от затылка до самых пяток, заполняя самые потаенные уголки моего сознания. Ногти впились в его бедро, оставляя красные полосы, которыми я уже успела наградить его живот. Сдавленные томные вдохи снова переходили в животное рычание — уже громче, уже без стеснения, — когда Нивар отстранил меня с силой, но не грубо. Подхватил под мышки, заставив привстать.

И в следующее мгновение я уже сидела у него на коленях — юбки смяты, дыхание сбито, сердце — где-то в горле.

Одной рукой граф ловко отодвигает ткань моей юбки, а другой — прохладным, уверенным пальцем касается самого горячего, самого влажного места. Я вздрогнула. Стон вырвался сам. Резкий, чистый, без масок. Но я тут же прикусила губу.

О, Род, нас могут услышать. Слуги. Стража. Кто-нибудь…

На миг в сознании всплыли правила, условности, угроза скандала, но тут же погасли, как свечи под порывом ветра. Потому что его пальцы уже двигались — медленно, но неумолимо, вращаясь, нажимая, зная меня лучше, чем я сама. Волны накатывали одна за другой — жар, пульс, головокружение. Я запрокинула голову, и он, словно поджидая этот момент, прикусил мочку моего уха — осторожно, с эхом боли.

— Ты так рада меня видеть, — прошептал он, голос — хриплый, как будто выжженный изнутри. — Так рада…

И, не дожидаясь ответа, он ввёл два пальца глубоко внутрь, отодвинув тонкое кружево белья. Я вскрикнула, но он тут же прижал меня к себе, приглушив звук своим плечом.

— Не сдерживайся, — прохрипел он. — Я хочу слышать всё.

Другой рукой он нащупал застёжки, спрятанные под поясом, замаскированные фатином. Он пытался, но пальцы дрожали. Не от слабости — от возбуждения. Я помогла — быстро, почти нетерпеливо. И когда последняя застёжка поддалась, он одним резким движением стянул платье через голову. Оно упало на пол, как сброшенная кожа.

Теперь на мне остались только чёрные кружевные трусы, чулки, подвязанные к поясу, и туфли — с высокими каблуками, из тонкой кожи, всё ещё на ногах. Я не стала их снимать. Не ради кокетства, а потому что не было времени. Каждая секунда, потраченная на снятие туфель, была секундой, потерянной для него.

Его взгляд — туманный, почти безумный от желания — скользил по моему телу, будто впитывал каждую линию, каждый изгиб, как художник, запечатляющий шедевр перед тем, как его уничтожит. Он смотрел так, будто боялся, что я исчезну — или что кто-то войдёт и отнимет этот миг навсегда.

— Ты не представляешь… — прошептал он, голос сорвался, как у человека, который долго молчал. — Как сильно я ждал этого…

Он не договорил. Его язык скользнул по моей шее — медленно, влажно, с намёком на укус. А потом губы последовали за ним, оставляя на коже влажные, жгучие метки подобно печати. Каждый поцелуй был словно признание, вырванное из глубины, каждое прикосновение — бунт против всех запретов, что нас разделяли.

Мои руки искали опору в его плечах, в его волосах, в этом мгновении. Мои пальцы впились в его виски, цепляясь за светлые пряди, будто боясь, что он отстранится, что остановится. Но я не могла больше ждать. Я прижалась к нему голой грудью к его обнажённой коже, чувствуя, как его сердце бьётся в такт с моим. И впилась в его губы в поцелуе, диком, влажном, почти отчаянном. Поцелуе, в котором не было места сомнениям.

Тело уже кричало.

Каждая клетка требовала большего, не просто близости, а обладания. Мои бёдра сами потянулись вниз, рука скользнула между нами, направляя его — твёрдого, пульсирующего — к самому горячему месту. Нивар помог мне, одной рукой обхватив ягодицы и приподняв, направил другой. И когда он вошёл в меня — медленно, но до конца — я вскрикнула.

На этот раз я не сдержала звук.

— Умница, — прохрипел он, откидывая прядь с моей шеи, и впился зубами в кожу. Не жестоко, но достаточно, чтобы остался след. Чтобы я чувствовала. Чтобы помнила.

Толчки нарастали — сначала плавные, почти нежные, потом — резкие, глубокие, требовательные.

Каждый — как удар по нервам.

Каждый — как шаг к обрыву.

Неожиданно мягкие касания пальцами вдоль моего позвоночника вызывают новую волную головокружения. На контрасте Нивар хватает шею с затылка, и буквально насаживает меня на себя. Я выгнулась, как струна, и он тут же нашёл мой сосок — втянул в рот, прикусил, слегка оттянул. Боль острая, но сладкая пронзила грудь, разливаясь по телу волной.

Я сидела на нём, двигалась в такт, но он не дал мне управлять долго. Нивар крепко обхватывает меня за талию и опускает вдоль дивана под себя, продолжая двигать бедрами, проникая в меня всё глубже и глубже. Он кусал меня за плечо, за ключицу, за губу — оставляя на мне следы, как доказательства, а я ловила его губы между толчками, чувствуя их мягкость, их податливость — и снова теряла в буре. Но в любые другие моменты я только одариваю помещение и ласкаю слух Нивара своими стонами с затаенной хрипотцой.

Капли пота медленно стекают со лба Нивара к носу, но усталости в нем не наблюдается. Его руки прижимали меня к себе так, будто хотели врастить в своё тело. Как будто ближе уже было невозможно, но он всё пытался.

Я начала сползать, диван был слишком узким, а его движения слишком сильными. Он почувствовал это мгновенно. Вышел из меня и помог встать. Развернул спиной к себе.

Это заняло секунду. А я уже тосковала.

Он прижался ко мне — тёплый, потный, дышащий в затылок. Его плоть скользнула между моих ног, касаясь, но не входя. Он водил ею по губам — медленно, мучительно, заставляя стонать, молить. Я попыталась сама потянуться бёдрами назад, чтобы принять его, пыталась достать его рукой, но Нивар перехватил ее и, резко заломив за спину, прижал к позвоночнику.

— Терпи, — прошептал он, дрожа от собственного напряжения. — Пока не разрешу.

Колени дрожали даже на мягкой бархатной обивке дивана, даже при всей моей решимости. Каждое движение Нивара заставляло их предательски подгибаться, будто тело просило пощады, не выдерживая напряжения. И именно в тот миг, когда я чуть расслабилась, когда мышцы ослабли, а дыхание стало глубже, он вошёл в меня до конца.

Резко. Глубоко. Без предупреждения.

И начал двигаться быстро, ритмично, как будто отсчитывал удары сердца. Каждый толчок отдавался в позвоночнике, в висках, в губах. Его рука, всё ещё сжимавшая мою, наконец разжалась — позволила мне ухватиться за спинку дивана, чтобы не рухнуть. Я вцепилась в ткань, как в последнюю опору, чувствуя, как шёлк рвётся под пальцами.

Когда мои стоны перешли в крик — резкий, чистый, почти отчаянный — он потянулся вперёд и прикрыл мне рот ладонью. Не жёстко. Не грубо. Но с силой, а как будто хотел заглушить не только звук, но и саму мысль о том, что кто-то может услышать.

Я вспомнила его слова: «Не сдерживайся».

И, не отводя взгляда от теней на стене, медленно провела языком по внутренней стороне его ладони — влажно и с вызовом. Он вздрогнул. Отпрянул чуть, почти незаметно, но я воспользовалась этим: обхватила его руку, подняла к себе и положила кончики указательного и среднего пальцев на язык. Он застонал — глухо, который раз срываясь в рык. А я сомкнула губы и начала медленно посасывать их, с нажимом, чувствуя, как его пальцы дрожат.

Нивар наклонился ко мне и коснулся своей грудью моей спины. Его сердце билось в такт с моим, но будто бы быстрее, громче. Свободной рукой он провёл от подбородка вниз — по шее, по ключице, по груди. Пальцы задержались на сосках — набухших, чувствительных — и сжали их поочерёдно: то сильно, то почти нежно, будто проверяя, насколько я близка к краю.

Я знала — он чувствует это. Знает. И не спешит. Напротив — растягивает миг, как шёлковую нить. А я уже не могла сопротивляться, всё внутри сжималось, накапливалось, рвалось наружу. Я боялась. Не боли. Не последствий. А того, что этот взрыв разрушит меня, что я не соберусь обратно.

Но он не дал мне времени на страх.

Перед тем как сам достигнуть предела, он покрыл мою спину поцелуями — лёгкими, как прикосновения крыльев, горячими, как угли. Поцелуями, которые не оставляли следов, но врезались в память. Миллиардами и миллионами. От лопаток до затылка. И только после этого, только когда я уже задыхалась, когда всё тело напряглось, как тетива, — он прижался ко мне вплотную, зарылся лицом в мои волосы, вдыхая запах пота, духов и этой странной ночи.

И в этот миг — глубоко, мощно, с хриплым стоном, похожим на молитву — он излился в меня. Всё. До капли.

До последнего напряжённого судорожного толчка.

Мы остались лежать на диване еще долгое время. Хотелось бы вечно, но у нас не было вечности. Только эти украденные мгновения между долгом и желанием, между светом и тьмой.

Наши тела — разгорячённые, влажные — прижимались друг к другу, будто боялись расстаться. Грудь моя тяжело вздымалась, я пыталась выровнять дыхание, но оно всё ещё срывалось. Пользуясь тем, что я лежала на нем, Нивар водил кончиками пальцев по моим ключицам, спускался в ложбинку между грудью и, проводя круги возле сосков — лёгкими кругами, как будто проверял, живы ли они, — вторая рука сплелась с моей. Пальцы в пальцах. Никуда не торопясь. Никуда не уходя.

Только здесь. Только сейчас. Только мы.

Мне было страшно нарушать тишину. Казалось, стоит только произнести слово — и всё исчезнет. Как дым от гаснущего камина. Как сон, в котором ты наконец-то почувствовал себя живой. Как будто всё это — его дыхание на моей шее, тепло его тела, пальцы, скользящие по моей коже — не настоящее, а лишь дурман акации, что вьётся за окном по весне, или плод моего изголодавшегося воображения.

И вдруг — тихо, почти шёпотом, но с такой тяжестью, будто камень брошен в бездонный колодец:

— Прости меня.

Я замираю. Даже дыхание задерживаю — будто боясь, что звук разрушит хрупкую пелену между нами.

Не понимаю. Не могу понять, за что он просит прощения. За полгода молчания? За то, что исчез, не сказав ни слова, оставив меня одну с вопросами, которые жгли, как угли? За то, что появился снова — и сразу унёс меня в этот водоворот?

Но я не хочу додумывать. Не хочу строить догадки, которые потом будут рвать меня изнутри. Поэтому шепчу — едва слышно, будто не я спрашиваю, а сам воздух:

— За что?

Тишина. Только его дыхание — тяжёлое, близкое — у меня за ухом. Я чувствую, как он напрягся. Как будто надеялся, что я не спрошу. Что оставлю это в тени, как мы всегда оставляем всё, что слишком больно.

Но я не могу.

Его рука не перестаёт скользить по моему телу — по плечу, по лопатке, по изгибу спины. Будто проверяет, что я здесь. Что я настоящая. Подбородком он крепче прижимается к моему виску — жест, почти отчаянный. Как будто ищет опору.

— За то, что не могу рассказать тебе всё, — наконец выговаривает он. Голос — хриплый, срывающийся. Не от страсти. От боли.

Я замираю. Сердце бьётся так, что, кажется, он чувствует каждый удар сквозь кожу, через кости. Я злюсь. Злюсь, что он снова уходит в туман. Что не даёт мне ясности. Что прячется за этой фразой, как за щитом.

Но в то же время — я благодарна. Благодарна, что он здесь. Что лежит со мной в этой комнате, в разгар бала дебютанток, когда весь дворец кипит светом, музыкой, ложью. Что он не ушёл. Что не оставил меня одной с пустотой.

Он приподнимается чуть выше. Его дыхание становится горячим на моей коже. Каждое прикосновение — и нежное, и тревожное одновременно. Как будто он сам не знает, как быть: обнимать или бежать.

И тогда он берёт мою ладонь — холодную, дрожащую — и подносит тыльную сторону к своим губам. Не целует. Просто держит. Долго. Очень долго. Его губы касаются кожи — тёплые, чуть влажные. Он не отводит взгляда. Смотрит на меня — впервые за эти месяцы по-настоящему смотрит.

И в этом мгновении…

Всё исчезает.

Полгода молчания.

Полгода тоски.

Полгода вопросов без ответов.

Они растворяются — не потому что всё сказано.

А потому что это — его губы на моей руке, его взгляд, его дыхание — важнее любого объяснения.

Возвращаться в зал мы решили по отдельности. Не из страха — нет. Нам обоим было всё равно на сплетни, на шёпот за спиной, на осуждающие взгляды светских львиц. Но слухи — это как снежная лавина: начинаются с одного намёка, а заканчиваются скандалом, способным разрушить карьеру, имя, судьбу. А у нас и так было слишком много, что скрывать.

После ухода Нивара, который дался нам обоим с трудом, я ещё некоторое время находилась одна в этой странной гостевой комнате — тихой, погружённой в полумрак, с запахом пыли, воска и прошлого. Приводила себя в порядок: поправляла растрёпанные волосы, возвращала на место выбившуюся прядь. Застёгивала платье — фатин, смятый, как совесть после греха. Серьги — холодные, тяжёлые, с бриллиантами, которые теперь казались мне чужими. И, наконец, замок на шейном украшении — тонкая серебрянная цепочка, будто пытавшаяся удержать что-то, что уже невозможно удержать.

Я смотрела в окно. За стеклом бушевала зима — не просто метель, а настоящая стихия. Снежные вихри кружили над дворцовой аллеей, как безумные танцоры в масках. Снежинки падали, сталкивались, вспыхивали в свете фонарей и гасли. Небо было затянуто серыми тучами — их почти не было видно в темноте, накрывшей город, как саван. Казалось, весь мир замер. Даже ветер умолк. Будто вселенная затаила дыхание, ожидая чего-то — несчастья, откровения, конца.

Мое внимание привлекло большое скопление народа в стороне главного входа во дворец.

Толпа. Люди в белых халатах. Носилки. Кого-то в парадных костюмах, кого-то — в бальных платьях — медленно, осторожно выносили из дворца. Я прильнула к стеклу, сердце сжалось. Серьги я ещё не успела застегнуть — одна болталась на ухе, как предупреждение.

Распахнув глаза, я почувствовала, как дрожь пробежала по пальцам, сначала лёгкая, потом — сильная, как ток. Подхватив юбки, я выбежала из комнаты, не оглядываясь.

По коридору быстро, почти бегом. Сердце стучало в такт с каблуками по мрамору. Уже у самого зала я схватила гвардейца — молодого, с бледным лицом, с погонами, слегка перекошенными от спешки.

— Что происходит? — спросила, стараясь говорить спокойно, но голос дрогнул.

— Добрая половина гостей… потеряли сознание, госпожа, — выдохнул он, тяжело дыша. — Врачи прибыли, но пока не могут понять причины. Регент Маркс, прибывший незадолго до этого… он тоже. Без сознания.

Я поблагодарила кивком — механически — и бросилась в зал.

Толпа. Шёпот. Плач. Женщины в бальных платьях сидели на ступенях, прижимая платки к лицам. Мужчины в мундирах и фраках метались, как загнанные звери. Я протиснулась сквозь них, чувствуя, как холодный пот стекает по спине под тонкой тканью платья.

И тогда я увидела.

Картина, будто из кошмара.

Гости — в парадных одеждах — лежали повсюду. На креслах, на диванах, на холодном полу. Кто-то тихо стонал, бормоча бессвязные фразы. Кто-то не дышал или казался мёртвым. На носилках выносили не только взрослых — и школьников. Девочек в белых платьях дебютанток, мальчиков в маленьких мундирчиках. Медики бегали между ними, проверяли пульс, вводили уколы, кричали друг другу термины, которых я не понимала.

Я остановилась. Не могла дышать. Не могла думать.

И в этот миг я нашла глазами Лоренца.

Он стоял бледный, с расстёгнутым воротом, с глазами, полными ужаса. Не аристократ. Не граф. Просто человек, столкнувшийся с чем-то, что не поддаётся логике.

Перед нами — картина массового недуга. Словно сама смерть прошла по залу, выбирая жертв наугад.

— Как будто бы сам святой Род не даёт нам возможности осуществить задуманное, — прошептала я, подходя к нему и не отводя взгляда от тела девочки, лежащей на полу с раскрытыми глазами. — Ты так не считаешь?

Лоренц не ответил сразу, он, не моргая, смотрел на раскрывшуюся перед ним картину.

— Чёртовки с тобой согласен, — сказал он наконец, голос был подобен треснувшему стеклу.

Я повернулась к нему.

— Что будем делать?

Он посмотрел на меня. В его глазах осознание, то это не случайность.

— Для начала, — сказал он тихо, но твёрдо, — найдём Агнесс.