Хризолит и Бирюза

Глава XLI

Я захлопнула дверь так резко, что стекло в витражной раме дрогнуло, а пыль, спавшаяся за день на комоде, взметнулась в воздух, словно серебряная дымка. Бросилась на кровать — неуклюже, с размаху, будто падая с обрыва. В руках дрожала бутылка виски, и я машинально сжала её сильнее, чтобы не разлить янтарную жидкость на бархатное покрывало. Капля всё же скатилась по горлышку, упала на палец — холодная, как поцелуй призрака.

Пустота накатила неожиданно. Не просто усталость, не грусть, а именно пустота, как будто меня вынули из собственного тела и бросили в чужой, пустой дом. Руки тряслись. Я стиснула челюсти, стараясь не дышать слишком громко, не дать слезам пролиться. Не из-за боли — из-за макияжа. Пудра, румяна, чёрная тушь — всё это было частью брони. А слёзы размоют маску, и тогда я останусь голой.

Но кровать… о, эта кровать. Шёлковые простыни, прохладные, как вода в роднике, обвились вокруг бёдер. Я провалилась в неё, как в болото, и не сопротивлялась. Мягкость проникала в кости, выдавливая из них напряжение. Я лежала, смотрела в потолок, где тускло мерцал осколок солнца, отражённый в зеркале над туалетным столиком.

Виски в бутылке переливался, как живой. Я медленно поворачивала её в пальцах, и свет играл на стекле — золотые блики скользили по стене, словно пальцы невидимого пианино. Я смотрела в эту прозрачную глубину, будто в хрустальный шар. Может, там, среди пузырьков и теней, спрятан ответ? Но нет. Единственной загадкой была я сама.

Мысли кружились, как листья в бурю. Не давали покоя. Не давали дышать. Сердце стучало в висках — гулко, как куранты в пустом соборе. Я не могла уснуть. Не хотела. Сон — это предательство. Он уносит в забвение, а я должна помнить. Должна чувствовать.

Голоса. Чьи-то голоса. Не из прошлого — они были здесь. В комнате. Шептали из угла, смеялись за спиной, звали по имени. Эхо, отражённое от панелей, обитых тёмным бархатом. Я не знала, что мешает уснуть — боль, которая сжимала грудь, как тиски, потерянная надежда, утекающая сквозь пальцы, или это чёрное опустошение внутри, будто кто-то вырезал у меня всё, что было живым.

Всё смешалось. Всё горело.

Глоток.

Жгучая волна прокатилась по горлу, обожгла желудок. И на миг — ясность. Как будто в голове разогнали туман. Я погрузилась глубже — в воспоминания, в образы, в слова, которые никогда не говорила вслух. Всё перемешалось: лица, голоса, прикосновения, ложь. Хаос. Царство безумия, где я — единственная жертва и палач одновременно.

Я чувствовала себя уязвимой. Как ребёнок, заблудившийся в лесу. Сердце трещало — не метафорически, а физически. Каждый удар — как удар ножа. А разум… разум стал лабиринтом. Тёмным, запутанным. Я шла по нему, касаясь стен, но выхода не было. Только зеркала. И во всех — я. Разная. Искажённая. Незнакомая.

Ещё глоток.

Я прижала ладони к груди — будто могла удержать то, что рвётся наружу. Уберечь себя. Сохранить. Я боялась — не смерти, не одиночества. Я боялась, что если поддамся этому шторму, то больше не найду себя. Не узнаю. Что останусь лишь тенью, блуждающей по чужим сценам.

А была ли я когда-нибудь собой?

Кто я? Откуда? Что мной движет — месть, боль, жажда признания? Всё, что у меня есть, — чужой путь. Чужая вина. Чужая ревность. Чужая злоба. Я — результат. Не причина.

Но хоть один персонаж стал понятнее. Род. О, Род… Как бы всё было проще, если бы Жизель сказала правду сразу. Если бы не играла в эти игры. Не лгала. Не манипулировала.

Да кого я обманываю? Всё было бы так же. Просто случилось бы немного раньше.

Есть ли смысл благодарить Жизель за то, что я не стала матерью? Что не повторила её судьбу — не утонула в бреду, не сгорела в тоске? Моя одержимость быть сильной, независимой, самодостаточной… Она привела меня в этот клуб. Прямо к ней. К её двери. К её правилам.

И я вдруг истерически засмеялась. Смех вырвался сам — резкий, беззвучный, как кашель. Я прижала ладонь ко рту, будто пытаясь удержать его внутри.

— Я бы в любом случае стала эскортницей, — прошептала я в подушку. — Потому что я… ничего не умею.

И в этом признании — освобождение.

Я не могу выиграть эту битву. Не с ней. Не с ним. Не с прошлым. Но, может, я могу перестать сражаться. Может, я могу просто… принять. Принять боль. Ошибки. Потери. Принять, что я — не герой. Не спасительница. Не жертва. Я — просто женщина, которая пытается идти дальше.

Глубокий вдох. Воздух пах лавандой — остатки духов на подушке. Я закрыла глаза. Пальцы разжали бутылку. Она скатилась на прикроватный столик, оставив на дереве влажный след, как слеза.

Быть может, ответы придут во сне. В другом мире. В ином измерении сознания. Где нет лжи. Где нет масок.

Я позволила себе расслабиться. Позволила телу провалиться в мягкость. Позволила мыслям уйти. И, наконец, я погрузилась в сон — тяжёлый, тёплый, как плащ, наброшенный сверху. Сны взяли меня за руку и повели в неизвестность.

Сон продлился до самого вечера. Я проснулась не от будильника, а от тупой, настырной боли в висках — будто кто-то вогнал в череп два гвоздя и теперь медленно вращал их. Глаза горели, сухие и тяжёлые. Я прижала пальцы к переносице, будто могла вдавить глазные яблоки обратно в череп — в надежде, что станет легче.

Но не стало.

Я свесила ноги с кровати. Холодный паркет обжёг ступни. И только тогда поняла: я всё ещё в одежде Лоренца. В его рубашке, его жилете, его штанах, натянутых на моё тело в спешке, как на вешалку. Волосы — спутаны, лицо — маска из потёкшей туши и румян. Я выглядела как бродяга из Нижнего города. И пахла так же — потом, дымом, виски и чем-то металлическим… страхом, наверное.

Я скривилась. Не от запаха. От себя.

Пальцы непроизвольно коснулись глаз, и я терла их, не беспокоясь о макияже, который давно превратился в чёрные разводы, напоминающие следы пожара. Потом начала снимать с себя эту чужую кожу. Пуговица за пуговицей. Каждый предмет одежды падал на пол, оставляя за мной дорожку в ванну. Скорее от усталости, чем от лени. Может даже от отвращения. Или необходимости очиститься.

В ванной комнате всё было на своих местах: зеркало в позолоченной раме, краны с латунными ручками в виде голов драконов, ванна из чугуна, выкрашенная в белое, но уже потрескавшаяся у краёв. Я повернула ручку — вода пошла сначала холодной, потом медленно, как будто неохотно, согревалась. Шум струи наполнял комнату — ритмичный, убаюкивающий. Он заглушал голоса в голове. Заменял их чем-то простым. Чем-то настоящим.

Я стояла и смотрела, как пар начинает подниматься, как вода растёт, как свет от газовой лампы дрожит на её поверхности. На столике у ширмы — баночки с фарфоровыми крышками, склянки с янтарными жидкостями. Я выбрала три: лаванду, чтобы успокоить нервы, сандал, чтобы выгнать с тела запах одежды Лоренца, и цитрус — чтобы не уснуть снова, не провалиться.

Капли упали в воду. Пена забурлила, как шампанское. Запах разлился по комнате — тёплый, сухой, почти монашеский. Я стояла обнажённая, и впервые за день почувствовала, что дышу.

Осторожно опустилась в ванну. Сначала ступни — и жар обжёг, как пощечина. Потом — всё тело. Я ахнула, сжала зубы, но не вышла. Я осталась. Позволила огню впитаться в кожу, в мышцы, в кости. Вода поднялась до подбородка. Я откинулась, закрыла глаза.

И в этот момент — расслабление. Не физическое. Душевное.

Мысли, что ещё утром рвали меня на части, теперь тускнели, как свечи на ветру. Они не исчезали — просто теряли остроту. Превращались в тени на стене. Шум воды — лёгкое, нежное мурлыканье — стал моей музыкой. Я слушала его, как слушают колыбельную.

Я чувствовала, как напряжение сходит с плеч, как будто кто-то снимает с меня панцирь, слой за слоем. Усталость — да, она осталась, но теперь она была честной. Не отравленной страхом. Не искажённой болью.

Это был мой ритуал. Моя крепость. В этом месте, где каждый уголок пропитан ложью, ванна была единственным местом, где я могла быть собой. Где могла не притворяться. Где могла просто быть.

Я провела здесь час. Может, два. Время теряло значение. За стенами — жизнь. Клуб просыпался. Где-то внизу зазвучала музыка — скрипка, фортепиано, бас. Голоса. Смех. Стоны. Раньше они резали слух. Заставляли сжиматься внутри. А теперь… теперь они вызывали лишь усмешку. Лёгкую. Горьковатую.

Сон, который унёс меня на весь световой день, действительно дал передышку. Я проснулась не сильнее, но — мягче. Я могла думать о Жизель без дрожи в руках. Перебирать её слова, как бусы на нитке. Каждое — на своём месте. Каждое — с новым смыслом.

Я вспоминала. Прокручивала. Анализировала. Но уже не чувствовала, как сердце сжимается в тисках. Боль была, но она больше не управляла мной.

— Ребёнка… — прошептала я, пальцем рисуя круг по поверхности воды. Пена, ещё густая, поддалась, и пузыри закружились, как маленькие планеты. — Она сказала… что оставила ребёнка. В другой стране. На попечение деда.

Пузыри лопнули. Остались лишь тонкие разводы — как следы слёз на зеркале.

— Вернулась через год после его рождения… — я откинула голову на холодный край ванны, закрыла глаза. — Значит, он… примерно моего возраста. Чуть старше. — Уголки губ дрогнули. — Интересно… а как он выглядит?

Я улыбнулась. Впервые за долгое время — не горько. Не насмешливо. Просто… улыбнулась. Как будто представила его — мальчишку с глазами Жизель, с её упрямым подбородком. И странно, что в этом воображении не было боли. Только странная, тёплая тоска.

Когда вода остыла, а кожа на пальцах сморщилась, как у старухи, я наконец выбралась. Тело дрожало от резкого перехода из тепла в прохладу. Я потянулась к большому банному полотенцу — белому, с вышитым кружевом по краю, — висевшему на ширме из тёмного дерева. Обернулась, плотно зафиксировав его над грудью. Волосы — тяжёлые, мокрые — повисли волной, и капли стекали по плечам, оставляя на паркете тёмные пятна, как следы шагов.

Сидя на краю ванны, я глубоко выдохнула. Воздух был густым от пара, пропитан лавандой и сандалом. Он ложился на лёгкие, как одеяло. Я закрыла глаза. И в этот миг поняла: иногда тишина — это и есть сила. Не крик. Не месть. Не бегство. А вот это — ванна, полотенце, запах, одиночество, которое не давит, а обнимает.

В городе, где каждый день, как битва, такие моменты — как передышка перед прыжком в пропасть.

По пути обратно в комнату я собирала свои вещи, чтобы отнести их в прачечную, но когда я вошла в спальню, я остановилась возле кровати.

Моим глазам предстал интересный вид: возле моего туалетного столика стоял мужчина.

Его взгляд был прикован к флаконам, будто он разгадывал не ароматы, а чужие судьбы. Он скользил по стройным рядам хрустальных и фарфоровых сосудов — с маслами, кремами, духами в темноватых стеклах, — изучая их с такой сосредоточенностью, словно каждый пузырёк хранил ключ к запретному знанию.

Он был погружён настолько, что не услышал моих шагов. Не почувствовал присутствия.

Его смоляные волосы были небрежно взъерошены, будто он только что вышел из бури — или из чьих-то пальцев. С моего ракурса я увидела серьгу в левом ухе — капля лунного камня, мерцающая в полумраке, как отблеск звезды на воде.

Он был тенью, вырезанной из ночи: чёрная рубашка с подвернутыми рукавами; её строгий крой подчёркивал его широкие, будто натренированные плечи. Чёрные брюки, идеально выглаженные со стрелками, отдавая неким военным шлейфом. На одном запястье поблескивали дорогие часы на кожаном ремешке, на другом — тяжёлый серебряный браслет из крупных звеньев. Его длинные пальцы осторожно поставили флакон розового масла на место, и в этом бережном движении сквозила внимательность и скрытая власть.

Демонстративно прочистив горло, я дала понять, что больше не потерплю его молчаливого вторжения. Звук прозвучал резко — как щелчок кнута в тишине комнаты.

Наши глаза встретились — и в его взгляде не было ни испуга, ни вины. Только интерес. Острый. Личный. Как будто он ждал этого момента. Как будто знал, что я войду. Что увижу. Что заговорю.

— У тебя пять минут, — сказала я, скрестив руки на груди. Полотенце держалось крепко, но я чувствовала, как дрожит кожа под ним. — Объясни, зачем ты здесь или я закричу так, что тебя вышвырнут вон.

Делая вид, что моя фраза его ничуть не испугала, он наклонился и посмотрел на свое отражение в зеркало, поправил прядь у виска — будто ему важно было выглядеть безупречно даже сейчас, даже перед женщиной в полотенце, даже в чужой спальне. Его движения — точные, как у хирурга. Ни тени суеты. Ни тени страха.

Затем он перевел свой леденящий душу взгляд в мою сторону, от чего сердце пропустило удар и в этот момент комната перестала существовать.

Только он. Только я. Только воздух, густой от чего-то невысказанного.

Его взгляд не просто смотрел. Он забирал. Брал на себя каждую черту моего лица, каждый вздох, каждый сбой в ритме сердца. В его глазах — не просто тьма. Это была глубина, где тонули мысли. Где гасли слова. Где оставалось только ощущение — чистое, первобытное.

В его взгляде мелкала грусть. Та, что не плачет. Та, что носит в себе целый мир. И страх — не передо мной, а за меня. И что-то ещё… что я не могла назвать. Что-то, что тянуло меня к нему, как магнит. Не к телу. К пустоте внутри него. К той самой, что отвечала на мою.

Он был словно пленник в мире, недоступном для внешнего восприятия. И в этом плену было что-то пугающе прекрасное — как рана, которую не хочется заживлять.

Это была коллизия чувств — грусть, страх и притяжение, смешанные в одну неповторимую эмоцию. И я оказалась свидетелем этого искаженного прекрасного, что лишь еще больше разжигало мое любопытство и привлекало к себе.

— Джанум, — протянул он мягко, бархатисто, словно ласкал моё прозвище языком. Медленно расправил плечи, развернулся ко мне всем корпусом.

Чёрная рубашка была расстёгнута почти до середины груди, открывая бледную кожу и блеск многослойных цепочек с кулонами разной формы. Одну из них — со звёздами — я помнила ещё с бала. Сквозь лёгкую ткань рубашки угадывалась реакция тела на прохладу в комнате, и этот мимолётный штрих был почти неприличен в своей откровенности. Если бы не плотное полотенце, которое я удерживала на себе, думаю, он бы не преминул язвительно отметить это в обратную сторону.

— Я не нашёл тебя внизу, — его голос был глубоким, а шаги в мою сторону — медленными и хищными, будто отмеряли не расстояние, а время. Каждый — как удар метронома, заставлявший меня застыть, словно статую. Я ощутила запах его одеколона — прохладный, с нотками влажной хвои, мха, мускуса. — Сегодня должна быть твоя смена. У меня покер, а моей счастливой звезды нет.

Иден склонил голову набок, изобразив лёгкую грусть, обошёл меня сзади, и я почувствовала, как воздух смещается, будто он забирает его собой. Его пальцы — тёплые, с лёгкой шероховатостью от старых шрамов — бережно собрали мои мокрые волосы в одну тяжёлую прядь, подняли её, освобождая шею, плечи, линию позвоночника. Я закрыла глаза, погружаясь в этот момент полной зависимости от него.

Он медленно провёл ладонью вдоль позвоночника, и дыхание сбилось. В этот миг я почувствовала, как рушатся все возведённые мною барьеры. Его прикосновения были магией — коварной, пьянящей, от которой разум звенел тревожным колоколом, требуя бежать, пока не поздно. Но в нём было нечто, что я не могла назвать, словно утраченный сон, и это притягивало сильнее, чем страх.

Так я стояла на грани между тягой к этому неопределенному обещанию и пронзительным страхом, который клеветал на меня своим безжалостным криком. Его теплые касания ставили меня перед выбором: бежать или остаться? Вопрос горел в моей голове, словно пылающий факел, а я искала ответ в его касаниях, в этом магнетическом эфире, притягивающем и пугающем одновременно. Ведь, порой, самые опасные ситуации начинаются с самых прекрасных моментов.

Но я была готова рискнуть.

— Я собиралась спуститься минут через тридцать, — наконец произнесла я, делая шаг к туалетному столику и мягко высвобождая волосы из его рук.

Пока я отвлекалась на волосы, я утратила бдительность, чем воспользовался мужчина и ухватился за край моего полотенца. Возможно, он хотел моей смущенной реакции: что я начну прикрываться руками и визжать, как девчонка, прося выйти из моей комнаты. Но я принимала очередные правила его игры, проигнорировав факт своей обнаженности, и опустилась на мягкий пуф перед зеркалом.

Иден наблюдал за этим представлением с нескрываемым удовольствием. В зеркале я уловила вспышку его горящих глаз, в которых играли эмоции — от лёгкой игривости до едва заметной озабоченности. Он склонил голову, усмехнулся, и чёрные непослушные пряди упали на лицо, словно тёмный занавес, скрывающий тайны, которые я ещё не разгадала.

Я взяла щётку и принялась осторожно распутывать мокрые волосы, не дав им превратиться в спутанный хаос. Но Иден бесшумно подошёл ближе, и его пальцы мягко коснулись моих рук, вынимая щётку с таким бережным движением, будто я была стеклянной статуэткой. Его ладони провели по моим волосам, разделяя пряди, и я почувствовала тепло его дыхания на затылке. Он водил щёткой по всей длине медленно, с особой внимательностью, и каждое движение отзывалось в теле странной слабостью.

Я ненавидела, когда кто-то чужой трогал мои волосы. Но его прикосновения разжижали меня, делали мягкой и податливой, как глина в руках скульптора. Уязвимость проникала в каждую клеточку тела, и мне приходилось прикусывать губу, чтобы не выдать дрожи.

Мы молчали, но я слышала, как учащается его дыхание — не громко, не панически, а ритмично, как будто он считал удары сердца. Невозмутимо я потянулась к баночке с кремом — фарфоровой, с ручной росписью, в которой хранился лавандовый крем, приготовленный по старинному рецепту. Аккуратно вынула немного на кончики пальцев и начала наносить — сначала на лицо, медленно, по массажным линиям, потом — на шею, плавными, круговыми движениями.

Иден жадно следил за каждым моим движением. Его глаза — не отрывались ни на миг. Ни на долю секунды. Я осознанно поддразнивала его. Опустилась с шеи ниже — к ключицам, к груди, огибая округлые формы, не скрывая, не стыдясь. Каждое прикосновение, каждое приоткрытие тайны становилось изысканной игрой. Как вальс. Как дуэль. Как исповедь, которую никто не должен был слышать.

Я чувствовала его напряжение, как статическое электричество перед грозой. В воздухе витала неизречённая энергия — не страсть, не похоть, а тяга, глубокая, почти мистическая. Каждый его вздох — тише предыдущего — напоминал мне: я управляю этим моментом. Я веду, а он следует.

Исчезло время, внешний мир — осталась только я и его взгляд, пронзающий насквозь, будто сотканный из тьмы и жара. Я позволила себе раствориться в этом мгновении, утонуть в его внимании, от которого кожа покрывалась мурашками. Он не пытался скрыть свою жажду — наоборот, она струилась в каждом движении, придавая нашей игре особую остроту. Мы оба были на грани, и единственный вопрос, что звучал в моей голове: насколько далеко я готова зайти?

В его глазах отражалось то же поглощение моментом — мы находились в симбиозе, где слова теряли всякий смысл, а напускная страсть становилась языком тел. Волна желания медленно нарастала, окутывала нас, словно невидимый туман, делая каждое дыхание тяжёлым и осмысленным.

Закончив с моими волосами, он отложил щётку на стол — аккуратно, с уважением, будто возвращал святыню на алтарь. Потом нагнулся. Его гладкая щека коснулась моей, а мы оба встретились взглядами в зеркале.

— Я хочу украсть тебя этой ночью, — прошептал он так близко, что слова обжигали кожу.

— Боюсь, это будет стоить тебе денег, — самодовольно фыркнула я, глядя Идену прямо в глаза.

— С Жизель рассчитаюсь потом, — проурчал он мне на ухо, и в этом голосе — лёгкая хрипотца, как у кота, ласкающегося к руке. От его дыхания по коже пробежали мурашки. А набухшие соски выдали меня с головой. Я не скрывала. Не стыдилась. Пусть знает.

Я не могла остаться в стороне от этой смелой авантюры, что разворачивалась на моих глазах. Да, я понимала все риски, все возможные последствия, но страсть горела во мне таким пламенем, что я не могла удержаться от игры.

— И куда ты меня отведёшь? — спросила я с откровенным вызовом, прищурив глаза.

Мой взгляд выдал меня — я уже попалась в его сети.

— Жду тебя на балконе, где мы познакомились, — с лёгкой улыбкой ответил Иден.

Выпрямившись, он воспользовался последним моментом — наклонился и втянул запах моего тела: влажную кожу, лаванду, тепло ванны, каплю пота у виска. Затем быстрым шагом двинулся к двери, оставляя за собой шлейф интриги и лёгкий аромат своего одеколона.

Я вздрогнула от внезапного прилива адреналина и, глядя в зеркало на закрывающуюся дверь, ощутила, как в груди разливается томительное волнение.

Мысленно я наказала себе взять в привычку закрывать двери своей комнаты, поэтому, как только я осталась одна, мигом подскочила с места и щелкнула замком.