Хризолит и Бирюза

Глава V

Просыпаться в большой кровати, утопающей в перинах и шёлковых простынях, было куда приятнее, чем на жёстком матраце в убогой комнате в трущобах. Я даже не помню, как уснула, как приехала. Ванну я, разумеется, принять не успела — об этом мне деликатно напомнил холодный утренний воздух и собственная кожа, не привыкшая к таким изыскам без должного очищения. Но, лёжа под тёплым покрывалом, я позволила себе роскошь на несколько минут отдаться воспоминаниям о прошедшем вечере.

Лоренц показался мне человеком благородным и добросердечным — тем, кто, несмотря на фамилию, не живёт лишь в зеркальной зале отцовской славы. Он, как и барон, тревожится за будущее родного города — по-своему, молча, сдержанно. В разговоре я узнала, что он проживает вместе с отцом в поместье, расположенном в лесистой части Нижнего города, у самой границы с Верхним. Его мать, как он сказал, была архитектором и погибла при строительстве новой ратуши — трагический случай, о котором я некогда слышала, но не связывала с ним лично.

Я не стала расспрашивать, удержав в узде своё разрывающееся любопытство. Если захочет — сам расскажет. Иногда молчание красноречивее любого допроса.

Часть той ратуши, насколько мне известно, так и осталась незавершённой. Следствие, казалось, длится вечность, а в протоколах фигурирует всё та же формулировка — «возможная халатность строительной бригады». Слишком удобно. Слишком знакомо.

Лоренц говорил о случившемся с поразительной точностью — как будто всё произошло не три года назад, а вчера. Голос его временами сбивался, фразы прерывались — он будто шёл по краю внутреннего бездорожья, где каждое слово — шаг в пустоту. Было ясно: с матерью их связывало нечто куда большее, чем родство. И эта рана, невидимая, но ощутимая, всё ещё кровоточила под лакированной поверхностью его светской сдержанности.

Вчера я впервые побывала на Триозерье — так называл это место мой новоиспечённый гид по дворцовому саду. Озёра появились задолго до того, как на этом холме был возведён Императорский дворец; три гладкие зеркала воды лежали рядом, образуя форму, неуловимо напоминающую знак триединства — насколько вообще возможно, чтобы природа подчинялась символу.

Заприметив там лебедя, Лоренц быстро сбегал за куском багета в фуршетную часть внутреннего зала, и оставшееся время мы кормили одинокую и гордую птицу.

Лебедь даже подплыл к нам, подарив мне возможность погладить его мягкие перья. Я протянула руку и осторожно коснулась его головы. Он смотрел на меня своими умными, почти человеческими, глазами, как будто пытаясь понять, о чем я думаю. Затем он медленно опустил голову, позволяя мне гладить его вдоль шеи.

Это было… удивительно. Почти священно.

Мгновение, достойное быть сохранённым в памяти, как шелковый платок в ящике старинного комода.

Лоренц всё это время улыбался — после каждого моего слова, после каждого движения. Вначале эта мягкая, не соскальзывающая с лица улыбка вызывала у меня тревогу — я не доверяла ей. Но чем больше я его слушала, чем больше вникала в интонации и взгляд, тем явственнее ощущала: это не маска. Он искренен.

Я даже не заметила, как рассказала ему историю своей жизни и как попала в гарем к Жизель. Он слушал, не перебивая, не морщась, не строя выражений. Даже бровью не повёл. И в этом — в его молчаливом, человеческом принятии — было что-то бесконечно тёплое. Я почувствовала благодарность. Не внешнюю, вежливую. А настоящую, ту, что приходит из самых потаённых закоулков.

И вот мы уже стоим возле машины Нивара, будто два подростка — сблизившиеся, но не определившиеся. Всё было прекрасно, но непонятно: обняться? Кивнуть? Улыбнуться и исчезнуть в тишине ночи?

Лоренц снял с меня это бремя выбора. Он неспешно извлёк из внутреннего кармана пиджака кустовую розу, явно сорванную где-то по пути, когда я отвлеклась. Он молча протянул её мне.

И я, на удивление себе, — улыбнулась. Глупо, по-девичьи.

Жест был одновременно мил и тронул до глубины. Я взяла розу, поднесла к лицу и вдохнула её аромат — нежный, свежий, с оттенком чего-то совсем юного. Лоренц смотрел на меня с той самой улыбкой, в которой не было фальши.

Поправив на плечах пиджак, оставленный мне Ниваром, я медленно потянулась к щеке Лоренца и, не раздумывая, оставила на ней след своей губной помады. Он даже не притронулся, чтобы стереть — лишь чуть усмехнулся, сказав, что сохранит «на память».

Затем он усадил меня в машину, и я уехала в свои апартаменты — наполненная тем лёгким ощущением, которое столь долгое время было мне чуждо. Ощущением, будто кто-то бережно выдохнул из груди всю тяжесть и вложил туда воздух.

В комнате меня ожидала коробочка — аккуратно поставленная на прикроватный столик. Я не стала разглядывать, что в ней, и даже не задумывалась, каким образом она туда попала. Вероятно, Жизель имела ключи от всех дверей. Да и разве имело это значение сейчас?

Я просто сбросила туфли, не дойдя до кровати и пары шагов, и, не раздеваясь, опустилась в мягкие перины, которые так щедро приняли мою усталость.

Проснулась я уже поздним утром — выспавшаяся, будто впервые за долгие месяцы. Потянулась, устроившись глубже в объятиях одеяла, и вдруг уловила терпкий запах — местное средство для стирки, с неожиданно тёплым характером. Он напоминал густой сосновый лес, в самой глубине которого раскинулось поле под открытым небом, усеянное цветами. От гор, что выглядывали за кромкой деревьев, веяло прохладой и морозной свежестью.

Все это погрузило меня в ощущение дома, которого никогда не имела.

Ещё немного повозившись носом в подушке, я вдруг резко распахнула глаза — и в то же мгновение осознала, что спала всю ночь, укутавшись в пиджак Нивара.

— О, Род милосердный… — прошептала я, садясь на кровати с выражением такой паники, будто меня застали в казённой постели с графским титулом. Взгляд метался по комнате в абсурдной надежде, что никто этого не видел. Будто бы такое могло быть.

Выдохнув, я уверенно спрыгнула с высоких перин и подошла к столику с коробочкой.

Внутри аккуратно, почти с ювелирной точностью, лежала толстая пачка купюр. Подержав её в руке — на удивление тяжёлая — я бросила деньги обратно в коробку с небрежностью актрисы, которой аплодировали за роль, к которой она давно охладела.

Меня пробрало легкой дрожью, и я мысленно радовалась где-то на задворках сознания, что вечер ограничился только сопровождением.

Встав с постели, я подошла к окну, чтобы раздвинуть шторы и впустить свет в комнату. Но вместо этого я замерла на месте, любуясь открывшимся передо мной видом. За окном раскинулся городской пейзаж, который казался бесконечным. Вершины соседних крыш тянулись вверх, словно пытаясь достать до самых облаков. Вереница улиц распласталась, казалось, до самого горизонта. Внизу, среди домов, кипела жизнь: редкие машины мчались по дорогам, люди спешили по своим делам. Кто-то из них опаздывал на важное мероприятие, кто-то не спеша передвигали ногами, так же, как и я, наслаждаясь свежестью утреннего воздуха.

Этот вид был одновременно завораживающим и пугающим.

Этот вид напоминал мне, насколько ничтожны наши судьбы по сравнению с безмерностью мира. И в то же время — как прекрасно быть его частью, хотя бы на мгновение.

Хотя бы на день.

Приоткрыв окно, я впустила в комнату свежий воздух сквозь небольшую щелку. Он прошел по пространству, словно чужая рука по обнажённой коже, и, не задерживаясь, скрылась в складках штор. Не оборачиваясь, я направилась в сторону ванной — раздеваясь на ходу, словно сбрасывая с себя не только одежду, но и остатки прошедшей ночи. На полу за мной осталась невольная дорожка: туфелька, платье, кружевное бельё — без порядка, но с некой изящной неряшливостью.

Ванна еще не налилась, но я уже села в нее и ждала, когда вода закроет меня полностью. Пар от горячей воды тонкими ручками тянулся к потолку. За пределами дома температура воздуха была достаточно комфортной, однако меня все равно пробрала еле заметная дрожь, от которой мне скорее хотелось скрыться во влаге разогретой воды.

Вытащив из волос украшение, я откинула их за пределы акрилового камня ванны, чтобы они не намокли, но, когда ванна налилась, я все равно не смогла бороться с желанием полностью оказаться под водой. Я задержала дыхание и целиком погрузилась в свои мысли.

Можно ли считать, что моя мечта осуществилась и я имею все то, чего так желала?

Ведь у меня теперь есть всё: просторные апартаменты, зеркала в золочёных рамах, мягкие ткани, платье на каждый вечер, и мужчина каждый вечер, который никогда не надоест, ведь каждый вечер он будет другой. Я могу позволить себе быть разной. Мне льстят, мне платят, меня провожают в автомобиль, будто я не я, а героиня какого-то лоснящегося романа.

Почему моя мать так рьяно отказывалась от этого всего — мне было не понятно. Ведь она могла иметь все, и я могла расти, не зная, что такое проблемы с деньгами, что такое грязная одежда и объедки с настоечных. Неужели всерьёз хотела доказать что-то людям, у которых в груди давно высохли сердца? Хотела, чтобы её «увидели», оценили, признали? Но ведь это всё иллюзия — что-то кому-то доказывать. В первую очередь надо волноваться о своем комфорте и своих близких. Пока дают — надо брать. Хорошее не предлагают дважды, почему она так и не поняла этого?

Я открыла глаза под водой. Свет ломался сквозь поверхность, искажая всё до неузнаваемости. Казалось, будто я сама — часть этого дрожащего мира, где правда и ложь различаются только по оттенку тишины.

Неожиданно чья-то рука резко схватила меня под локоть и выдернула из воды. В одно мгновение я потеряла контроль над телом — вдохнула вместо воздуха воду, что тут же обернулось хриплым, лающим кашлем.

— Пресвятые мученики! — раздалось над ухом. — Я думала, ты… всё…

Криста, перекрестившись так, словно пыталась отпугнуть саму смерть, осела на пол рядом с ванной и шумно выдохнула, прижав ладонь к груди.

— Не пугай меня так больше, подруга, — пробормотала она с дрожью в голосе.

Я, с трудом выкашляв остатки воды, приподнялась, опираясь на край ванны, и мрачно посмотрела на свою «спасительницу».

— А как же… постучаться?

— Я стучала! — взвилась она. — Долго, много раз! — её голос дрожал, как натянутая струна. — Я так перепугалась, что взломала замок!

— Ах, и на это у вас талант имеется? — криво усмехнулась я, откидывая прилипшие к лицу волосы и облокачиваясь о край ванны, будто на подиум.

Криста только натянуто улыбнулась, но ничего не ответила. Впрочем, никто и не сомневался, что девочки Жизель не только украшают собой клубы и салоны, но и куда умелее в вопросах, которые далеко выходят за рамки приличий.

— Сегодня чаепитие у господина Маркса, — заговорила она уже более деловым тоном. — Будет Барон с сыном, Нивар, ну и ещё те господа, что вчера подписались под финансированием заводской реформы. Машина подана через полчаса, — она бросила взгляд на часы над дверью в ванной.

Я вздохнула, уронив подбородок на край ванной, и прикрыла глаза.

Инвесторы, заводы, Маркс, сын Барона… Всё это снова звучало, как тяжёлое «продолжение вчера».

А ведь я только начала оттаивать.

Я протянула руку Кристане, и она, не скрывая довольства, помогла мне выбраться из ванны, накинув банный халат. Мы направились к массивному гардеробному шкафу, внутри которого ткани струились, переливались, цвели и мерцали, будто лоскуты сна, разложенного по полочкам.

Криста, между делом, бросила взгляд на открытую коробку с деньгами, всё ещё сиротливо стоявшую на прикроватном столике, и спросила с полувздохом:

— Ну и каково это — быть настолько богатой, чтобы даже не считать?

Я хмыкнула, отложила коробку и, не глядя, задвинула её в ящик.

— Ты не узнаешь, — с лёгкой усмешкой ответила я. Мы обе рассмеялись. Смех был звонкий, почти девичий, хотя ни я, ни она уже давно не верили в сказки.

После нескольких сомнений я выбрала платье — небесно-голубое, усыпанное мелкими вышитыми цветами, струящееся до щиколоток. Разрез на юбке чуть ниже бедра придавал ему дерзости, словно случайная оголённая строчка в письме, написанном тушью. Пышные рукава создавали воздушную романтичность, а приталенный силуэт подчёркивал талию с почти вызывающей точностью.

Еще я надела короткие кружевные перчатки — нежные, как облако в утренней дымке, они касались кожи с шелковистой осторожностью. И под них, как завершение образа, аналогичную кружевную повязку на шею.

Я встала перед зеркалом — и сдержанно кивнула себе в отражении. Цвет платья усиливал глубину моих глаз, словно вода в чаше, на дне которой прячется весенний турмалин.

— Слишком хорошо, — заметила Криста и тут же потянулась за туфлями. Она обула на меня бежевые босоножки на шпильке и вложила в руку плетёную сумочку. Губы она слегка тронула розовым, как лепестки персика, щеки освежила нежным оттенком, а на глаза положила едва заметную тень, словно туман над прудом на рассвете.

Когда я распустила волосы, прядь за прядью опуская их на плечи, она захлопала в ладоши, как ребёнок.

— Честное слово, я скоро отойду в тень, если ты ещё пару раз покажешься среди верховников, — воскликнула она, вскидывая руки. — Это же надо было уродиться такой красавицей!

Я улыбнулась — не без иронии, ведь в её голосе звучала и горечь, и восхищение, и женская усталость от сравнений.

Мы вместе рассмеялись — и, перекидываясь фразами, будто шарфами, побежали вниз, к машине, дожидавшейся нас у парадного крыльца.

Особняк герцога Маркса предстал перед нами в полном великолепии — белокаменная громада с изысканной тяжеловесностью классического стиля, щедро приправленного барочной причудливостью. Изящные колонны венчали фасад, арки словно приглашали войти внутрь, обещая свет, мрамор и отзвуки камерного квартета. Здание стояло словно высеченное из снега и времени — торжественное, упрямо живущее в эпохе, которая давно ушла.

Вокруг раскинулся ухоженный сад: аккуратные живые изгороди, лаванды и плющ, хвойные линии в глубине — всё говорило о людях, для которых эстетика стала родом власти.

У парадного крыльца уже стояли две машины. Следом за нами к остановке подкатила третья. Из неё выпорхнула — словно ночной мотылёк, вновь потянувшийся к свету — вчерашняя дама в чёрном. Та самая, что накануне была чересчур щедра на шампанское и несдержанные речи.

— О, Никс… — Криста сдавленно процедила сквозь зубы. Я даже уловила, как её плечи вздрогнули от внутренней неприязни. — Эта заноза в заднице. Терпеть её не могу. Смешно смотреть, как она тщится обратить на себя внимание графа Волконского.

— Внимание… Нивара? — спросила я, почти не открывая рта, едва шевеля губами.

— Она мечтает стать его фавориткой. А после — кто знает? Возможно, и женой, — Криста бросила быстрый взгляд на Никс, и, словно укрощая раздражение, пригладила выбившуюся прядь за ухо.

— Женой?.. — мои брови вспорхнули вверх. — Разве такое допустимо? Мне казалось, нас… выбирают. Без всяких браков, без обручальных колец.

— Ты верно рассуждаешь, — нехотя признала Криста. — Но иногда находятся исключения. Если одна из девочек настолько увлечёт мужчину… если он вздумает, что без неё ему недостает воздуха — тогда да, он может предложить… нечто большее.

На миг она замялась. По тому, как сжались её губы, я поняла — за этим следовало нечто неприятное.

— И… герцог Маркс… — выдохнула она почти шёпотом. — Женился на Жизель. Лет двадцать назад, если не больше.

Словно ведро ледяной воды обрушилось на мою спину. Я остановилась. Мой взгляд застыл в точке. Всё вокруг затихло, будто мир затаил дыхание, ожидая моей реакции. Я не чувствовала лица. Лишь холод, ползущий изнутри — ровно, неумолимо.

Перед глазами вдруг встал лабиринт: стены движутся, сдвигаются, поворачиваются, и никакой выход не просматривается. Только ты — посреди, и каждое движение лишь уводит глубже. Невозможность понять, где ложь, где правда, где твоё место. Или есть ли оно вообще.

Где-то внутри — укол. Лёгкий, но острый. Предательство?

Нет… что-то хуже.

Презрение.

К себе.