Непримиримые 2

Часть 4 Глава 59 (Бойтесь скелетов из чужих шкафов, они могут переплюнуть ваши…)

Ира

Домой приезжаю довольно быстро. Загоняю Ашечку в гараж, отмечая, что пока меня не было, Селиверстов наведывался. Его велик стоит на месте, которое нагло оккупировал, еще когда жил с нами. Чехол для скейта висит на прежнем месте…

Хорошо, что не увиделись. Надеюсь, он внял моим язвам, просьбам и признаниям. Как боялась, не хотела — и порадовалась, правда, недолго, смакуя свою крохотную победу, что смогла соседа отшить, как козлина очухался и сломил мою непоколебимость одним поцелуем. Одним чертовым поцелуем! Жарким, душепожирающим, в АД утаскивающим. Таким, что от одного воспоминая в голове мутнеет, перед глазами плывет, кислород заканчивается, а тело томительной слабостью ведет. Вот и тогда так… Не устояла…

Да и кто бы устоял?

Труп?..

Неа, не вариант. «Спящая красавица» и та очнулась после ста лет летаргического сна. Я же живая…

Мои несколько недель воздержания и свежие кровоточаще-жаркие воспоминания — как пожизненный приговор «сдаваться на милость принца без сопротивления, каждый раз, как тот возжелает».

Так что, каков пробудительный поцелуй, такова и реакция сони. А если учесть, что я совсем не невинна и не холодна, как бы ни старалась таковой казаться, — от дикого голода, точно последняя распутница чуть не сожрала Игната.

А я изголодалась по нему.

Даже не представляла, насколько…

Вдали эмоции притупляются. На расстоянии спокойнее.

А рядом, нос к носу, глаза в глаза…

Боже!!! Как же я по нему истосковалась!

С первого же глотка задохнулась от шторма чувств, потеряла связь с рассудком и реальностью, увязла в топи ощущений, обнажая самое гнусное и животное — первобытный инстинкт к размножению. Да с такой силой, что лишь неистребимое желание принадлежать Игнату полностью и безраздельно сжимало внутренности исступленным спазмом. В промежности от влаги едва не хлюпало.

Это же ненормально так реагировать — какое-то плотское порабощение. Селиверстов выдрессировал мое тело к похоти и именно к его близости…

Еще пару секунд, и я бы начала раздевать соседа прямо там — на лестнице. Наплевав на стыд, позор и мнение окружающих, застукай нас другие.

Благо, Игнат сильнее на выдержку оказался. Оборвал поцелуй, хотя меня едва обратно не впечатало, так сильно тянуло вернуться в его объятия. К рукам, блуждающим по мне — все дольше застревающим на ягодицах и сминающим их до тягучей боли. К сладким, требовательным губам, высасывающим последние крохи сознания…

Непроизвольно касаюсь своих. Припухшие, горячие… до сих пор.

Томно… прям нечто тягучее разливается по телу.

И голос не слушается.

Тогда тоже накрыло онемение от всех ощущений разом, смогла его подать, только когда Селиверстов чуть встряхнул, приводя в чувство. Нагородила массу непозволительного.

А то, что непозволительного — однозначно! Таким, как он нельзя признаваться в сокровенном. Он же… бездушный, эгоистичный самодур! Ни разу не сказал про свои чувства, но упорно требует подчинения и секса.

Что же он за человек?!

Только трах интересует.

Жуть!!! Страшно в такого влюбиться… Ни ласкового слова, ни нежности. Только пошлости, грубость, угрозы…

Черт! Прикусываю губу. Помнится, говорила друзьям, что меня в мужчинах сладость раздражает. Излишние нюни, покладистость. Но и не утверждала, что мне садисты и тираны нравятся. Все в меру должно быть, а не на грани.

Кого я обманываю?!

Я тоже жахнутая на голову, ведь приняла не озвученные условия и своих не выдвигала. Опустилась ниже плинтуса, до уровня подстилки, а у них участь проста — молчать и радоваться, что хотя бы ноги вытирает… Хоть какое-то внимание.

Но я так не смогу!!! Для этого слишком самодостаточна и горда. Истерить не буду. Это недостойно, но и не потерплю откровенной нелюбви!

Не подпущу, пока не признается, а как мне показалось, Игнат был на грани… признаться. Нежно и в то же время с мукой мурчал мое имя, в сатанинском запале вминал в себя, будто желал сделать своей частью. А потом вроде даже намек на здравомыслие показал. Согласился держаться в стороне. Потерпеть…

Круто… наверное…

Потому что я не выдержу еще одного его приставания. По крайней мере, не сейчас. Мне бы передышку. Немного…

От всего.

Тишины бы… Оглушающей, а то… сорвусь. Не хочу позорного нервного срыва. А он случится, если не дадут обдумать, что делать дальше.

Лианг, Шумахер, Игнат, университет, лаборатория, турнир, ультиматумы, чувства…

А-а-а-а!!!

Я упорно бегу от Ада, а он неумолимо меня настигает. Сжимается, подступает, окружает…

Я в эпицентре. В смятении. Горю!!! Как ведьма на кострище инквизиции. И кто большее зло — еще подумать нужно, но участь первой решена и даже больше — приговор уже приводится в исполнение.

Меня трясет от безысходности, а в голове с ужасающей очередностью… То хлопóк закрывающейся за Игнатом двери, что оглушительней выстрела над ухом в тишине. То резкий звук, словно в стену тяжелым долбанули, пробудив меня от шока, когда в универе появился Джи Линь и мы в лаборатории говорили. То шелест интимного голоса Селиверстова: «И-и-ирк». То слова Лианга: «Ты моя. Это неоспоримо. Дело времени, и я тебе его давать достаточно!»

— Ириш, все хорошо? — взволнованный голос бабули спасает от психической агонии, которая все же меня накрывает. Родственница в гараже, куда заходит крайне редко. Видимо, заметила мой приезд и взволновалась, куда я пропала. Мнется рядышком, вроде и прикоснуться хочет, но боится вызвать мое неудовольствие.

— Да, — улыбаюсь. Притягиваю ба и чмокаю в щеку: — Денек сегодня знатно проходит. Врагу не пожелаешь.

— Ты о чем? — настораживается родственница, оглаживая мои волосы мягкой ладошкой.

Ну не рассказывать же любимому человеку в возрасте, что у меня апокалипсис в жизни, и что ни день — то прилетает метеорит больше и опаснее предыдущего.

— Да вон, — киваю на небольшое окно в гараже, откуда прекрасный вид на соседский участок, где у скелета будущего дома Селиверстовых волнение, суета. Дед, папа и мать Игната что-то обсуждают с главным смотрящим строителем: — Войну ведут с прорабом?

— Ой, не говори, — отмахивается бабуля, но беззлобно, скорее устало. — Дело их, пусть разбираются.

— Надеюсь, утихомирятся, а то работа встанет, если так дальше пойдет.

— В ремонтах и стройках так всегда. Переживут эту глобальную — уживутся, — знающе кивает родственница.

— Ты про отца и Амалию? — запоздало хватаю мысль.

— А про кого еще? — бабушка вымученно улыбается.

Обнимаю за плечи и побуждаю идти в дом:

— Мудрая ты у меня, ба. Сильная, терпеливая.

— И к тебе с годами придет то, чего по молодости и горячности не достает.

— Нет, такое сердце, как у тебя, мне не видать… Оно одно на миллионы. А если учесть, что их в нашем доме два, — твое и дедово, — боюсь, и правнукам его не унаследовать, — уже в зале и без толики лести.

— Ты что такое говоришь? — с любовным укором качает головой бабуля. — Ты у нас золото. Умница, красавица, талантище, — обхватывает мое лицо и целует поочередно в обе щеки.

— Не наговаривай, — отстраняюсь. Скверно, будто она не комплимент отвесила, а опорочила меня. — В отличие от ваших — мои обиды глубоко сидят, а желания прощать — не шибко резво проявляется.

Бабуля мрачнеет, во взгляде печаль и невысказанная горечь:

— У всех у нас есть обиды и тайны. Есть причины молчать или высказываться, но иногда понимаешь, что никому не будет лучше от твоего мнения. Умение находить компромиссы, понимать друг друга для СЕМЬИ — великое дело. Лезть на чужую грядку, даже если огород общий — невоспитанно, да и кто такое право дает? Опыт — дело наживное. Кто на своих ошибках учится, кто на чужих. А зная, что и сам не без греха, учить жизни другого — совсем не по-людски, — с какой-то обреченностью машет дланью бабуля.

— Ба, — глухо усмехаюсь, не в силах уложить в голове, что у родственницы могут быть грехи, — мудростью делиться нужно, а таким людям, как вы с дедом, тем более.

— Мудростью можно поделиться, когда другие ее готовы выслушать. Да и кто сказал, что она приживется в новое время, что полезна в сложившихся рамках нравственности? Мир меняется, мудрость теряет свою нужность и значимость.

— Ба! — не без восхищения, — тебе нужно преподавать психологию, — знающе киваю. — Я бы обязательно на курс записалась.

Родственница с нежностью треплет меня за щеку:

— Руки мыть, переодеваться и на кухню. Поможешь на стол накрыть.

— Ну вот, сразу припахиваешь, — театрально ворчу и с тяжким выдохом плетусь к лестнице.

Пока накрываем на стол, дом наполняется голосами родственников и соседки. Они уже явно успокоились — сейчас тихо и без лишних эмоций переговариваются.

Топчусь на кухне, страшась нарушить мирность обстановки, да и внимания совсем не хочу. Я еще не очень отошла от бодрого утра и темпераментного дня, чтобы насытиться эмоциями подступающего вечера. Поэтому, пока никто не видит, пью чай. На самом деле — торопливо запихиваюсь мелочами и сладостями, чтобы аппетит перебить и со всеми не сидеть.

Сошлюсь на усталость и головную боль.

— А, Иришенька, чай пьешь? — на кухню заглядывает Амалия и так мило улыбается, что приходится выдавить ответную:

— Угу, — хорошо, рот забит печенькой.

— Почему ты здесь, а не в зале? — сникает Амалия.

— Да я не голодна, по сути, — бормочу нелепое оправдание.

— Что значит, не голодна? — охает, подоспевшая некстати бабуля. — Ирочка, ты уж себя совсем извела. Так исхудала, что мне глазу больно, — на лице родственницы столько невысказанной обиды и разочарования, что в который раз тошно за себя становится. — Не обижай нас, — смягчается тон родственницы. Уже чувствует, что вот-вот меня дожмет. — Составь компанию.

— Я… — хочу заткнуть рот чашкой, потому что аргументов для дельного отказа нет, но уже поднеся ее к губам, осознаю, как некрасиво смотрится уловка по избеганию родни.

— Хорошо, — бурчу под нос. Ополаскиваю чашку, ставлю на сушилку и иду в зал.

Поздний обед проходит в гнетущей тишине, словно у нас неразрешимый конфликт и никто не желает начать примирение.

Едва высиживаю, и то большей частью с котом играю. Он, зараза, под столом крутится, да когтями по нашим ногам прогуливается.

— Сегодня мне нужно на встречу к семи съездить, — нарушаю молчание, когда становится совсем невмоготу, да и как-то озвучить предстоящий уход следует. — Но домой к ночи вернусь, — торопливо добавляю, когда на меня уставляются все родственники разом.

— Нам поговорить бы нужно, принцесса, — мрачен отец.

— Да, я помню, — киваю вяло. — Но сейчас уже почти пять, а мне еще переодеться… — мямлю кисло.

Папа с достоинством выдерживает очередную отговорку.

— Когда ты будешь готова, — уставляется в пустую тарелку.

— Ага, — формальная улыбка, — спасибо за компанию, бабуль, тебе за вкуснятину. И вам, — кошусь на соседку, запоздало осознав, мне не за что ей спасибо говорить, — за то… что с нами. — Кошусь на отца, он с легким укором на меня.

Неопределенно развожу руками, мол, прости. Глупо и по-детски, но я пока не совсем смирилась с мыслью, что соседка мне мачехой станет. Прям аномалия… эта Амалия… Но при этом она меня не раздражает. Женщина, как женщина. Милая, любезная, не надоедливая.

Спешно убираю за собой посуду на кухню. Ставлю в посудомоечную машину, которой пользуемся в редких случаях, когда праздники или семейные посиделки. Как сегодня…

Рыжий уже здесь трется — хвостом подергивает, ушками нервно прядает, пока кушает из своей тарелки на полу.

— Ты мой красавец, — любовно тяну, огладив животину.

— Еще раз спасибо, — брякаю, минуя родственников, все еще сидящих за столом. Вид соседки, мягко говоря, расстроенный.

Блина, вот что я наделала? Обидела женщину. Она ведь хорошая. Мне очень, ну прям очень, нравится. Я даже не обижаюсь на нее из-за мамы. Если бы не ее сын, так и круто было бы, если отец с ней стал жить. Может, от меня отстал со своими нравоучениями и попытками сделать из дочери лабораторную крысу а-ля старую деву!

— Игнат приезжал, — реплика Амалии догоняет в спину, когда уже к лестнице иду. Звучит так внезапно, что с шага сбиваюсь. Торможу возле первой ступени.

— Да, я видела его велик и скейт в гараже, — непринужденно, насколько могу, дергаю плечом.

— Передавал привет, — внимательно смотрит на меня соседка, будто старается отыскать хоть намек на мои настоящие эмоции.

А мне больно. В горле аж режет от сухости, дышать плохо получается. И сердце предательски долбится, с каждым ударом все ощутимее и натужнее «Игнат. Игнат! Игнат!!!».

— Угу, — благо, голос не подводит. Звучит безлико.

— Скоро приступят к сборке второго этажа, — делится новостью соседка. Вообще идиотская новость. Пока кушали, это обсудили. — Только в проект доработку внесут, — чуть мнется, косо посмотрев на моего отца.

Папа молчалив, поглощает остатки гречки и салата с зеленью.

— Угу, — киваю, чтобы хоть как-то поддержать Амалию, да и разговор, хотя не понимаю, в чем его необходимость сейчас.

— А потом я съеду, — в ее глазах мелькает раскаяние и смущение, — и Игнат, если вернется. Точнее, — поправляется, чуть мотнув головой, — когда…

— Да вы нам не мешаете, — все же заставляю себя ответить что-то более сложное, чем междометье, — вроде.

Признаться, напрягает молчание папы. То ли я чего-то недопонимаю, то ли правда что-то происходит.

— В гостях хорошо, а дома лучше, — заключает с неестественной улыбкой Амалия, хотя изо всех сил выдавливает непринужденность.

Мне уже интересно, что тут за секреты без меня случились, только не требовать же объяснений. Да и бабуля сегодня мудростью делилась — со своими советами на чужую грядку…

Уверена, придет время — поведают, а нет — значит меня не касается…

— Дело ваше, — равнодушно окидываю родственников взглядом.

Все молчат. Меня обычно не смущает тишина, но сейчас она удручает, а если учесть, что за душой немало секретов, так и подавно тяжким грузом наваливается.

— Если проблема во мне, то зря. Мне все равно… — на всякий случай решаю прояснить позицию, хоть чуть лукавлю. Не столь Амалия пугает в доме, как возможное присутствие ее сына. Не знаю, когда буду готова спокойно переживать совместные посиделки, праздники, но точно не сейчас… Еще рано… свежо, ощутимо и нервозно.

— Я же тебе говорил, — тотчас подхватывает папа, стреляя в Амалию укоризненным взглядом. — Ирина взрослая девушка, и со своими обидами и чувствами быстро справляется.

— Даже если бы не справлялась, разве кого-то волнуют мои чувства и обиды? — не покажись фраза смехотворной, я бы, возможно, в нее поверила.

— Конечно, милая, — заверяет убедительно соседка.

— Если уже Игнат смирился и успокоился, то Иришка и подавно не будет против нас.

Странно, диалог начали со мной, а обращаются через меня — друг к другу. Хм, видимо, у них размолвка на фоне совместной жизни и наших с Селиверстовым интересов.

— Да вы что? — не выдерживаю и давлюсь смешком. — Сам Игнат дал благословение? — видя растерянность на лицах домочадцев, продолжаю глумление: — Жаль, он единственный, кто умел привнести эмоций в нашу унылую, интеллигентную жизнь. Даже скучно как-то — все слишком благодушно и понимающе.

— Ирина!

Ура!!! Папа ожил! А то уже начинается тик из-за странного поведения родителя.

— Прошу, не будем поднимать пройденный этап. Ошибки все допускают и даже аморальная сторона…

— Ты не имеешь права мне указывать и тыкать в аморальность! — все же выводит на более сильные эмоции папа. — Как бы я ни была не права, как бы вопиюще некрасиво ни поступала, не имеешь права. Кто угодно, но только не ты и не Амалия…

— Не тебе меня судить, Ирина. Не детям осуждать родителей! А я твой отец!

— И что? Слово «отец» не столь важно, как «человек». Быть человечней, порядочней — это важнее, а ты не такой…

— Ира, сядь! — кивок на диван.

— Мне вообще-то уходить нужно! — предпринимаю попытку ускользнуть от разговора.

— Сядь! — приказ, но и я вредная.

— Мне и стоя нормально.

— Дело твое, — отец даже не оборачивается, зато бабушка и дедушка тенью покидают зал. Амалия утыкается лицом в руки. Вроде не плачет, но напряжена так сильно, что мне реально страшно становится. — Как бы ты не спешила, есть некоторые вопросы, которые следует прояснить немедля, — серьезен и обманчиво спокоен. — Потому что так больше не может продолжаться. Жизнь… не только твоя, но и наша…

— Я слушаю, — складываю руки на груди в защитном жесте и подпираю задом тумбу возле лестницы.

— Я никогда раньше не говорил с тобой на столь щекотливую тему, но, — сглатывает, — видимо, зря. Думал, что… правильнее не копошить прошлое, — опять заминка. — Для начала хочу знать, что ты помнишь обо мне и маме.

На миг торопею.

— Вы были муж и жена. Счастливой, любящей парой, а когда мать заболела… вы… долго боролись… Ты переживал, так мне казалось, а на деле… — грубеет мой тон, а взгляд сам собой перебирается на Амалию, которая так и продолжает сидеть, уткнувшись в ладони.

— Я не изменял твоей матери, — отец тяжко вздыхает. — Точнее, изменял, но не изменял…

— Исчерпывающе, — срывается с губ, на деле дыхание спирает в зобу.

— Мы старались не травмировать твою психику, — в который раз за этот странный диалог становится удушливо интересно. Страшно, но интрига заставляет слушать. Продолжаю стоять, хотя ноги тяжестью наливаются. — Еще живя в Олонце, мы собирались без скандала развестись, Ир.

Пауза затягивается, сердце гулко лупит в грудь, а эхом отдается в голове.

— Что? — теперь воздух в глотке застревает.

— Нехорошо вываливать такие подробности, — вклинивается мягкий голос Амалии. Женщина на меня такой сочувствующий взгляд поднимает, будто не она главная страдающая, а я… и ее разрывает от жалости ко мне.

— Мал, прошу! Дай. Мне. Поговорить с дочерью, — медленно, с расстановкой чеканит папа.

— Сереж. Не надо, прошу, — молит соседка. — Это лишнее, а я все равно решила съехать. У нас все не так. Сразу все не так было. Неправильно… и детям нашим… сложно с их непримиримостью и чувствами…

— Мал! — настаивает папа.

— Я хочу знать! — требую, игнорируя Амалию и ее странные, чуждые мне порывы не то защитить… не то сокрыть истину. — Подробности… — прохожу и сажусь на стул рядом, но сбоку стола. Пристально смотрю на отца.

Соседка горестно вздыхает и, мотая головой, покидает зал.

— Подробности… — глухо вторит папа. — Подробности, которых не помнишь или которых не замечала в свете юного возраста? — волнительно перебирает пальцами столовые приборы на столе. Умолкает, явно собираясь с силами.

— Пап, — надоедает резина. Недомолвки — хуже неправды. Потому что уже сказано «а», и всем нутром желаешь узнать продолжение.

— Бог видит, я не хотел…

— Черт возьми, пап! — теряю самообладание. — Просто скажи…

— Я так боюсь тебя потерять, принцесса.

— Ты, — тоже начинаю запинаться на словах. — Ты… меня не потеряешь. Да и с чего бы?.. — на истеричном выдохе. — Ты же… мой папа?! — не то вопрос, не то утверждение.

— Конечно! — категорично, без права на сомнение, и меня это приободряет, дышать легче становится. Но взгляд… настораживает. Правда, всего на миг. Отец быстро берет себя в руки. — Ты всегда будешь моей дочерью… Что бы ни случилось, как бы ни сложилась жизнь и ни распорядилась судьба, — продолжает бубнить.

— Пап, — касаюсь его жестом поддержки, — давай не будем по воде ходить. Я взрослая. И готова услышать правду, какой бы горькой она ни оказалась. А она, так понимаю, не сладка…

Отец зажато кивает, благодарно стискивает мои пальцы в своей теплой ладони:

— С твоей мамой мы познакомились на последнем курсе университета. Сблизились, уже работая в лаборатории. Общие интересы, увлечения. Я любил Юлю, а когда родилась ты… ей пришлось заняться тобой, а работу оставить. Твоя мама умалчивала, что расстроена этим фактом, но через какое-то время стала выговаривать. Ты же понимаешь, что, работая над проектом, полностью отдаешься делу… — ищет поддержки отец.

Не знаю, как на это смотрят замужние жены-мамы, но я полностью с папой согласна. Увлеченность несет с собой отстраненность от всего чуждого. Крайне редко можно с успехом совместить несколько дел сразу. По себе знаю. Если увлекаюсь мотиками, работа стоит. Если пропадаю в лаборатории — мне не до гонок. А когда пытаюсь и там, и сям — выходит нечто среднее и невнятное. Как сейчас с лабораторией, потому что… турнир мешает, и парни… со своими чувствами и желанием меня поработить.

— Семья отступает на задний план, — подтверждает мои мысли отец. — В общем, как оказалось, мое отсутствие не устраивало твою мать. Она стала все чаще впадать в депрессию, обвинять меня в том, что я не помогаю, а она не может вернуться в строй.

— Я этого не помню, — с виноватой задумчивостью.

— Возможно, это к лучшему, — с грустью папа, — и мне не стоит…

— Рассказывай, — мягко настаиваю, продолжая держать отца за руку.

— Она была хорошим человеком, но… Однажды призналась в измене, а потом заявила, что больше не хочет жить со мной.

Удар? Нет… слабовато по размаху и ощущениям… Меня насквозь прошибает ледяным потом. А бедное, израненное сердце… екает так болезненно, что ладонь отдергиваю и к груди прикладываю.

Сижу, молчу… жду.

— Она любила тебя, — горячится отец. — Очень! И не желала причинять боль. И мне не хотела вредить! Как бы то ни было, мы друг друга уважали и относились с нежностью, поэтому Юля и призналась, — глаза в стол, нервно тарелку прокручивает по столешнице. — Она собиралась жить с другим…

— Ложь, — мямлю, исступленно сражаясь со слезами, готовыми прорвать плотину.

Отец поднимает глаза, и я опять затыкаюсь. Он не врет!

— Я бы простил. Я был готов простить, несмотря на то, что между нами не было ни страсти, ни пыла, но была ты и почти девять лет совместной жизни, но твоя мать попросила развод. Я согласился, ведь нежно к ней относился. Больше всего на свете я желал, чтобы она была счастлива… Подать документы не успели — Юле стало плохо, и вскоре мы узнали, что она больна.

— Почему ты не ушел?

— Мог бы, — горько соглашается папа, — но бросать тебя не собирался. Ты — моя принцесса, и отношения с Юлей не должны были влиять на наши с тобой. К тому же, на лечение требовалась круглая сумма, поэтому мы продали всю недвижимость в Олонце и переехали сюда.

Шок, онемение… затяжное молчание.

— Бабушка и дедушка в курсе? — нахожу силы подать голос.

— Да, — едва заметный кивок, — я уговаривал Юлю промолчать, но она призналась им. А когда в моей жизни появилась Амалия, твоя мать меня отпустила.

— То есть ты стал встречаться с соседкой с благословения мамы?

— Можно и так сказать.

— А тот, с кем она…

Папа заметно мрачнеет:

— Узнав о ее болезни, он отказался от продолжения. Он занятой человек и возиться с больной…

— Ты его знаешь? — перебиваю чуть несдержанно.

— Я бы не хотел об этом говорить.

— Вы знакомы? — наливается сталью голос.

— Ириш…

— Пап! — вибрирует. — ВЫ ЗНАКОМЫ? — Молчаливая реакция дает исчерпывающий ответ. — Как… так можно?

— Давай рассуждать, как взрослые люди, — взгляд папы становится холоднее, на лбу пролегает упрямая морщина, лицо каменеет, — к коим ты себя причислила с некоторых пор. Жизнь — сложная штука. Ты любишь — тебя нет, бывает наоборот, а бывает обоюдность… Ты уводишь, у тебя уводят…

— К чему ты это ведешь? Хочешь сказать, что тебя карма нагнала, потому что ты маму тоже у кого-то увел?..

— У того, с кем она встречалась, когда у нас закрутился роман, — очередной бах-швах! — Мы до этого момента были знакомы. Общались и только. Я долго сопротивлялся чувствам. Пытался избегать встреч, но когда Юля заявилась в лабораторию на стажировку, я больше не мог молчать. Однажды признался. Она не кинулась в омут. Резонно отметила, что уже встречается с мужчиной… Но общая работа, увлечения, цель… мы сблизились. Тогда Андрей умыл руки, а мы поженились.

— Андрей? — вторю эхом. Секундная пауза. В голове взрыв: — Только не говори, что это Вирзин! — глаза стремительно ползут из орбит.

Отец коротко кивает.

— Вирзин?! — точно тупая, повторяю фамилию. — Он виноват в вашей размолвке…

— Я бы так не сказал. В распаде отношений виновен я. Слишком был занят работой. Отстранился от вас… а он оказался рядом.

— Папа!!!

Во рту горечь, в душе свалка. Ощущаю сучизм такого уровня, что жить не хочется. Боже! Что отцу пришлось пережить! А я… я добавляю дров в пекло!

Теперь понятна его гиперопека, страхи, требования, претензии…

Он боялся. За меня, за мое будущее, за ошибки, которые могу совершить.

И не зря… я ведь такого уже наворотила. А что страшнее — сколько еще сделаю!

И почему я всегда считала свое семейство нормальным и простым?

Да ни один мексиканский или бразильский сериал по накалу и драматизму нас не переплюнет!

Вирзин… мама… папа…

Странно, но и к матери не испытываю отторжения. Точнее, мои воспоминания не утрачивают сухости. Лишь понимание женского одиночества, обиды, которые требовалось заглушить.

Да и кто я такая, чтобы осуждать?! Я не лучше.

Вот именно!

А папа, каким бы деспотичным ни был — имеет на это право.

И на счастье — тем более!

— Прости, папочка, — глотаю непрошенные слезы, не соображаю, как оказываюсь возле отца, и только его руки, оглаживающие то мою голову, то спину, подрагивая, успокаивают.

— Тише принцесса, тише. Да и не за что прощать. Ты — моя гордость.

— Пап, но тебе ведь пришлось к нему… из-за меня… — утыкаюсь лицом в ногу родителя, чтобы не смотреть в глаза. Стыдно, больно. — И ты плюнул на гордость и обратился…

— Ира, это жизнь! — отрезает ровно папа, похлопывает ладонью по макушке, явно исчерпав лимит нежности на этот день. — Не стоит припоминать старое и обиды. К тому же, мир тесен. Что бы ни было в прошлом — тебе еще нужно жить.

Отлепляюсь от отца и поднимаю с укором глаза.

— А Вирзин — важный человек, — подает мастерский урок по высшему классу самообладания папа. — Так что не суди его, не суди меня и мать. Я рассказал, чтобы ты перестала обвинять в смертных грехах меня и Амалию. Хотел расставить точки над и. И раз ты — взрослая, прошу, веди себя соответственно. Не горячись. Обдумай и реши сама, что делать и как поступать дальше. Мы готовы к любому твоему решению. Я готов… ведь… ты самое важное, что у меня есть, — а вот сейчас, на последних словах, голос родителя надламывается. Черт! Укол на совесть. Отец, и правда, готов на крайние меры, если только я захочу. Даже пожертвовать отношениями — ценой собственного счастья.

— Я извинюсь перед… — киваю мыслям, еще не успевшим оформиться в четкое предложение.

— Это достойное решение, моя принцесса, — тон теплеет, крепчает, приободряется. — Подобающее взрослому человеку.

Медленно плетусь к себе в комнату, оставив отца в гордом одиночестве. Уверена, ему сейчас хуже, чем мне. И его боль… она ярче той, что испытываю я. Но, как человек воспитанный и привыкший все держать в себе, он должен справиться с чувствами сам…

Ухожу, чтобы, выказав сострадание, понимание и участие, не позволить ему ощутить слабость.

Я такая же…

Поэтому хочу побыть одна.

Падаю на постель, закрываюсь подушкой и ору в матрац, что есть мочи, выплевывая накопившийся негатив. Мир, который упорно выстраиваю для себя все это время, воспоминания, которые тянула за собой с детства, пусть мелкие и незначительные, но я ведь их обеляла в своей памяти.

Это все рухнуло в одночасье.

Папа прав. Правда — жестока, и пока она меня ломает сильно.

Мне было бы легче верить в то, что отец от природы деспотичный и сухой человек.

Что он предал маму.

Что не позволяет мне жить, как хочу. Требует невероятно сложного… И в эту правду уверовать проще, чем в придуманную ложь. Но не потому, что я злая, испорченная, недолюбленная, а потому, что так легче.

Я-то натворила тысячекратно больше скверного.

Что бы ни случалось, папа, как истинный мужчина, терпел мои заскоки, поддерживал начинания, разработки, прихоти, старался уберечь от ошибок, направлял на верную дорогу, а если оступалась — помогал встать на ноги и опять задавал направление.

А я… предавала, упрекала, обвиняла, убегала, презирала…

Выныриваю из болота самобичевания со стуком в дверь.

— Ирочка, — ненавязчиво робко скребется бабуля.

Воспитание…

— Ириша, можно войти? — ждет моего разрешения, словно тут королевские покои, а я королевна. Аж противно.

— Конечно, ба, — торопливо утираю слезы, отлепляясь от постели. Неприлично родного человечка держать за дверью. Даже если я не в духе. В случившемся бабуля никак не виновата. Скорее всего, она это все переживает еще сильнее. За дочь, которая так и не справилась со своей жизнью. За моего папу — на его долю выпало нелегкое испытание по вине ее дочери. За внучку — она осталась без матери и теперь бродит, как слепой крот, не в силах найти ни себя, ни ответов. За деда и себя — они потеряли единственную дочь.

Бабушка заглядывает в мою комнату, а на лице столько сочувствия, что спешно покидаю постель. Сминаю в объятиях хрупкую родственницу:

— Ба, миленькая, прости, а… Молю, только не плачь…

Она молчит… Лишь редкие всхлипы нарушают повисшую тишину комнаты. И мы, сцепившись, стоим в проходе между дверью и постелью и не говорим.

Наверное, так хорошо мы еще никогда не понимали друг друга. Без слов. Лишь слезы по лицу.

Тягучая пустота и боль…

— Папа не хотел говорить тебе всего этого, — бормочет родственница немногим позже, когда мы чуть успокаиваемся, и я бабулю усаживаю на стул, а сама напротив, на край постели. — Мы не горели желанием скрывать столько лет правду, — винится с вновь увлажнившимися глазами. — Твой отец настоял. Не желал в твоих глазах очернять память о Юле. Он всеми силами старался, чтобы ты помнила ее, как любящую мать и хорошую жену. Так что, это ты прости нас…

— Ба, это неправильно. Вы-то тут причем. Родители не отвечают за поступки детей, так же как и дети не должны отвечать за грехи отцов и матерей.

— Хорошо, что ты понимаешь это, — мягко улыбается бабушка. — Так что, если вдруг… — мнется, пожевав губы и расстроенно мотнув головой, — что бы ни случилось… Папа, мама… мы с дедом всегда рядом. Мы тебя любим. Ты наша… А остальное — нас не касается.

На душе пролегает печать нехорошего, но уцепиться за мысль не успеваю — бабуля с щемящей нежностью сжимает мои ладони в своих морщинистых, но мягких:

— Я всегда говорила, что ты удивительная девочка.

— Да уж, — мрачнею, осадок внутри укрепляется. — Не надо, ба. Ты прекрасно знаешь, что я далека от совершенства и идеальности. Творю такое, что самой страшно. Показываю не по делу характер… Отвлекаюсь много, и дурь эта… чувства… парни…

— Так в этом-то и есть прелесть, Иришенька. Ты настоящая, живая… Быть точно выверенной, идеально выточенной, совершенно непогрешимой — скучно, неправильно.

— Вот это точно не про меня, — с горечью. — Я такая… плохая, грязная, а мои помыслы… невинностью не блещут.

— Ну, милая моя, дело молодое, горячее, и если есть в тебе огонь, тут уж ни один монастырь монахиню из тебя не сделает, от ошибок не убережет. Просто научись расставлять приоритеты и обуздывать порывы. А в остальном — живи, моя девочка. Живи, как душа горит. Твори, как сердце подсказывает. Ошибайся, но учись и не повторяйся. Беги, куда ноги несут. Люби, кого желаешь и без кого не можешь. Секрета счастья нет, но есть дорога… У каждого своя, и только тебе решать, каким путем шагать в будущее. И кто будет стоять плечом к твоему плечу. Я лишь молю бога, чтобы человек был достойным тебя… И не менее сильным.