Хрустальная ложь

Глава 10

Когда родился Алан, Валерия была совсем крохой, едва перешагнувшей порог трёхлетия, но её ум, словно заточенный клинок, уже опережал сверстников на годы. Она говорила лучше, чем некоторые дети в пять и шесть лет, а её взгляд ловил нюансы, недоступные большинству взрослых.

Она помнила тот день с почти кинематографической чёткостью — яркий, почти нестерпимый свет заливал комнату, проникая сквозь широкие окна. Мамино лицо, измождённое после родов, но сияющее неподдельной, безграничной радостью, запечатлелось в её памяти как самое прекрасное видение. Воздух пах озоном, свежестью и чуть-чуть лекарствами.

Вскоре в проём двери вошёл Киллиан. Его фигура была одновременно монументальной и поразительно нежной, когда он держал в руках крошечный, свёрнутый в мягкое белое одеяло свёрток. Он опустился перед ней на колени, чтобы их глаза были на одном уровне, и её мир сузился до этого мгновения.

— Это твой брат, Лери, — произнёс он низким, тёплым голосом, и в его словах прозвучала не просто информация, а глубокое, почти сакральное значение. — Твоя первая настоящая, священная ответственность.

Её детское личико нахмурилось в попытке осознать нечто столь хрупкое и новое.

— Он… такой маленький, — прошептала она, её обычно звонкий голос стал необычно тихим, полным благоговения и нежности.

— И весь в тебя, — тепло улыбнулся Киллиан, видя в крохотном лице черты своей старшей дочери.

— Неправда! — тут же возмутилась Валерия, словно её обличили в чём-то совершенно абсурдном.

— Такой же упрямый взгляд, который уже обещает непокорность. И такой же крошечный кулак, готовый драться со всем миром, если потребуется, — с нежностью ответил отец.

Он осторожно вложил дышащее тепло в её дрожащие, но крепкие детские ручки. Алан был невесомым, но в его присутствии ощущалась огромная, необъятная сила нового мира. Валерия прижала брата к груди, боясь дышать, словно любое её движение могло нарушить хрупкий баланс этой крошечной жизни.

— Он мой, да? — вопрос был полушёпотом, но в нём звенела абсолютная, неприкрытая потребность владеть, защищать, быть единственным хранителем этого чуда.

— Твой, — подтвердил Киллиан. — Но не командуй им слишком рано, — добавил он, сдерживая улыбку, которая всё же пробивалась сквозь его серьёзность.

— Я не буду, — её глаза горели решимостью, невиданной для её возраста. Это была не просто детская клятва, а глубокое, инстинктивное обещание, высеченное на самых корнях её души. — Я буду его защищать. Всегда.

И Киллиан тогда подумал, глядя на эту крошечную, но уже столь мощную связь, на эту необъятную, рождающуюся любовь: если кто и способен спасти этот безумный, расколотый мир, то эти двое — их с Эмилией солнце и луна, два полюса одной непоколебимой силы, обречённые быть вместе и защищать друг друга до конца.

Нью-Йорк не прощал слабости. Город-хищник, он пожирал тех, кто осмеливался показать свою уязвимость, перемалывал их в пыль амбиций и равнодушия. Но Лилит Рихтер не нуждалась в прощении. Она научилась не показывать свою слабость, выковать из неё стальную броню.

Каждое её утро было тщательно продуманной постановкой, ритуалом перевоплощения. Идеально выглаженная белая рубашка, словно второй слой кожи, строгий пиджак, скрывающий линии её фигуры, шпильки, которые добавляли ей не только роста, но и неприступности. Папка с документами под мышкой. В зеркале отражалась не просто женщина, а воплощение несгибаемой воли, та, что научилась держать удар, отвечать ударом на удар, и никогда не отступать.

К десяти утра она уже шла по коридорам суда, её шаги гулко отдавались по мраморному полу, словно отсчитывая ритм чьей-то неизбежной судьбы. Запах крепкого кофе и старых бумаг смешивался с её духами — резким, узнаваемым, почти агрессивным ароматом, который служил негласным предупреждением: «Рихтер здесь.»

— Ваша честь, — произносила она ледяным голосом, способным заморозить воздух в зале. Её слова были отточены, как сталь. — Мой клиент не обязан отвечать на вопросы, нарушающие статью 41 пункт 3 конституционного кодекса. Если обвинитель не умеет читать, я могу лично дать ему ссылку на закон, или, при необходимости, принести азбуку.

Кто-то из прокуроров нервно дёргался, понимая, что их доводы рассыпаются под её безжалостным напором. Кто-то, из числа публики или молодых адвокатов, восхищался её холодной грацией и беспощадной логикой. Кто-то просто молчал, затаив дыхание, наблюдая, как молодая женщина, словно опытный хирург, расчленяет чужие доводы в зале суда, оставляя после себя только тишину, трепет и дрожь в сердцах побеждённых. Её победа была не просто юридическим триумфом; это было показательное уничтожение противника.

После каждого процесса, когда выносился вердикт, всегда в её пользу, она выходила в коридор, прикуривала прямо под табличкой «Курение запрещено», демонстративно нарушая правила, и вздыхала, выпуская кольца дыма. Это был её способ заземлиться, отпустить напряжение.

— Ну что, мисс Рихтер, снова выиграли? — спрашивали коллеги, в чьих голосах сквозило смешанное чувство уважения и зависти.

— Не я, — отвечала она с кривой улыбкой, в которой не было ни радости, ни усталости. — Закон. А я просто его верный исполнитель.

Но внутри… внутри, под всей этой сталью и хладнокровием, была усталость. Глубокая, выматывающая, словно она отработала не один день, а целую вечность. Пустота, как после боя, где каждый нерв был натянут до предела, а каждая эмоция выжжена дотла. Иногда хотелось просто рухнуть на пол прямо в кабинете, среди груд документов и недопитого кофе, и не вставать. Ощущение, что каждый новый рассвет требует новой битвы.

Но она всегда поднималась, наливая себе очередной кофе — горький, как одиночество, которое было её постоянным спутником. И это горькое одиночество было и её проклятием, и её силой.

Чего-то чертовски не доставало.

Они столкнулись ночью. Не случайно, конечно. Слишком часто, для простого совпадения, они "неожиданно" оказывались в одном месте — в старом баре, на террасе кафе, теперь вот на этой тёмной, почти заброшенной стоянке, где хищный блеск неона отражался в лужах, создавая обманчивые миражи. Тихая, меланхоличная музыка лилась из её машины, словно саундтрек к их негласному танцу.

Он подошёл к ней сзади, без единого звука, словно призрак или тень. Его голос, низкий и обволакивающий, нарушил тишину:

— Опять курите после суда. Опасная привычка. Неужели победа так выматывает?

— Опаснее только те, кто подкрадывается к женщине в темноте, — не оборачиваясь, ответила Лилит, её голос был ровным, без единой нотки страха. Дым медленно выплыл из её губ, растворяясь в холодном воздухе.

Виктор шагнул ближе, и в ту же секунду холодное дуло её пистолета упёрлось ему под рёбра, прямо над сердцем. Жест был таким быстрым и бесшумным, что он едва успел осознать его.

— Вы бы хоть предупреждали, когда хотите поговорить, Энгель, — произнесла она, чуть поворачивая голову. Её глаза блеснули в полумраке, словно у дикой кошки. — Я людей не люблю.

Мужчина наклонился, его дыхание опалило её ухо, почти касаясь губами.

— Вы не людей не любите, Лилит, — прошептал он, и его голос был полон странной, опасной нежности. — Вы просто боитесь, что кто-то окажется сильнее. Или равным.

Лилит усмехнулась, холодная, почти беззвучная усмешка. Медленно, с едва уловимым движением, она убрала оружие, но взгляд оставался острым.

— Вы ошибаетесь, Энгель. Мне просто скучно. А скука — это самое опасное состояние для меня.

Он коснулся её щеки пальцем, проводя по тонкой коже. Это был жест, полный дерзости и вызова. Она перехватила его руку, её пальцы крепко обхватили его запястье, заломила кисть с такой силой и точностью, что любой другой застонал бы от боли. Он не сопротивлялся. Наоборот — его губы растянулись в широкой, беззаботной улыбке, и он рассмеялся, глубоко, искренне.

— Прекрасная реакция, Лилит. Почти возбудительно. Вы не разочаровываете.

— "Почти"? — прищурилась она, её хватка лишь усилилась. — Значит, я не стараюсь. Убирайтесь, пока я не передумала стрелять. Или ломать.

— Обещаю, — усмехнулся он, чувствуя, как пульс бешено бьётся в его запястье, но не выказывая и тени боли. — В следующий раз буду без свидетелей. Или, может быть, без оружия.

Она отпустила его, и он отступил на шаг, потирая запястье. Лилит смотрела ему вслед, пока его силуэт не растворился в тени. Она чувствовала, как пульс бьётся в висках, словно барабанный бой. Виктор Энгель был опасен. Опасен, как никто другой, с кем ей приходилось сталкиваться. А значит — интересен. С ним её скука отступала, и мир вновь приобретал острые, яркие краски.

…

Заброшенный склад на самой окраине Бруклина, где ветер гулял сквозь разбитые окна, а стены были исписаны слоями чужих историй, был их тайной территорией. Это было место, где можно было быть кем угодно, или, что важнее, никем. Без масок. Без прошлого. Просто — людьми, которые умеют драться, шутить и не задавать лишних вопросов.

Ни один из них не знал, кто кем был на самом деле. У Лилит — фальшивые документы и легенда, сотканная из лжи и полуправды. У Рико — невесть откуда появившаяся машина за сотню тысяч и золотая цепь. У Мэтта — навыки, которые не выдают обычных айтишников, а скорее взломщика банковских систем. У Рэя — несколько ящиков оружия, которые он хранил с почти религиозным трепетом. У Леона — запасы бухла на несколько лет вперед, гарантирующие забвение. Но правила были просты и нерушимы: не спрашивать, откуда пришёл и кому служишь. Если человек рядом — значит, заслужил доверие, и этого было достаточно.

— Ты вообще спишь, Лил? — спросил Мэтт, вваливаясь в её лофт, где она сидела, окружённая кипами бумаг. — Мы нашли идеальное место.

— Место для чего? — Лилит подняла на него усталый взгляд.

— Для праздника, детка! — вмешался Рико, кидая на полированный стол пластиковую карточку-ключ. — Старый склад у Гудзона. Никому не нужен, кроме нас. Сегодня вечером — мы живём.

Она оторвалась от бумаг, и впервые за неделю, позволила себе улыбнуться. Улыбка была тонкой, но настоящей.

— «Живём»? Ты слышишь, как это звучит?

— Ага. Будто мы все умерли, — хмыкнул Леон, входя следом, его голос был хриплым. — Так и есть. Поэтому — воскрешаемся.

К вечеру склад ожил. Музыка — старая, гулкая, из колонок, подключённых к генератору, заглушала шум города. На полу — матрасы, банки с краской, разбросанные лампочки, запах бензина и горячей пиццы. В воздухе — вкус ночи, где нет ни греха, ни закона, где время остановилось.

Мэтт и Рико ставили граффити — огромную, стилизованную лилию, пылающую красным и золотым на серой, изъеденной временем стене. Рэй и Леон тащили старые, продавленные диваны, подкидывая шуточки.

— Вот бы судья тебя сейчас увидел, мисс Рихтер. «О, ваше честное великолепие, держите баллончик!» — подшутил Рэй, протягивая ей баллончик с серебряной краской.

Лилит рассмеялась, её смех был звонким и чистым, не испорченным цинизмом зала суда.

— Судья бы умер от страха, если бы понял, что я умею не только говорить.

Она сняла пиджак, подоткнула рукава, закрутила волосы в тугой пучок. Под подошвами — холодный, шершавый бетон, под пальцами — краска, на губах — улыбка, редкая, настоящая.

Когда граффити закончили, кто-то включил музыку погромче, и Лилит — неожиданно даже для себя, поддавшись внезапному порыву — начала танцевать.

— Что это? — выкрикнул Рико, глядя на её движения. — Ты где так танцевать научилась?

— У бабушки с мамой, — усмехнулась она, кружа под светом одинокой лампочки.

Она танцевала — не ради взгляда, не ради эпатажа. Каждый поворот, каждый шаг — будто ритуал памяти, сброс напряжения, выход за пределы дозволенного. Волосы выбились, смех срывался с губ, руки двигались в такт музыке, рассказывая историю, которую она не могла рассказать словами. Парни подхватили ритм, вокруг кто-то бил в барабаны, кто-то хлопал в ладони, и ночь превратилась в живой, бешеный карнавал, где каждый был свободен.

Пицца, виски, свет гирлянд, натянутых между балками. Подушки летели в воздухе, кто-то пытался устроить спарринг в углу, а Лилит сидела на перевёрнутом ящике, наблюдая. Мир впервые за долгое время не требовал от неё крови, не требовал быть королевой ада или судьёй. Он просто позволял ей быть. И в этом была её самая большая, самая хрупкая свобода.

Виктор стоял у окна своего пентхауса, глядя на экран. Его люди наконец нашли то, что искали. Камера с заброшенного района на Гудзоне. Склад, музыка, граффити — и она, в белой рубашке, с пистолетом в руках, смеющаяся, когда стреляла в жестяные банки.

Он прищурился.

Лилит Рихтер. Валерия Андрес.

Принцесса мафии, наследница Европы — теперь играет в подпольные вечеринки и танцует с преступниками под звёздами.

Он даже не злился.

Скорее… восхищался.

Вот куда ты исчезаешь по ночам, змейка.