Хрустальная ложь

Глава 46

Небо над старым кладбищем было серым, будто выцветшим от времени. Ни солнца, ни яркого света — только мягкая, туманная дымка, которая ложилась на каменные плиты, на покосившуюся ограду, на сухие, шуршащие под ногами осенние листья. Воздух был пропитан влагой и какой-то затаенной грустью.

Виктор шёл по узкой, еле заметной дорожке, петляющей среди могил. В руках он держал букет белых лилий — таких же, какие когда-то любила его мать. Белый цветок в его руке казался каким-то неправильным, слишком нежным, хрупким для того, кто всю жизнь держал в руках власть, оружие и смерть. Но именно лилии — всегда лилии — он приносил ей. Это была их негласная традиция, их тихий диалог с прошлым.

Он остановился у мраморной надгробной плиты, отполированной временем и непогодой. На ней были высечены слова:

«Амалия Энгель.

Любимая жена.

Мать.

Свет нашего дома.»

Ему почти тридцать, но, когда он стоял здесь, рядом с этим холодным камнем, он чувствовал себя маленьким мальчишкой, потерянным и беспомощным. Он был по-прежнему мальчишкой по сравнению с той невыносимой болью, которая жила в этом месте, в этой тишине, в каждом дуновении ветра.

Виктор поставил цветы, их белоснежные лепестки резко контрастировали с серым фоном. Провел пальцами по холодному, гладкому камню, ощущая его вечную неподвижность.

— Привет, мама… — тихий голос сорвался так, как он не позволял себе ни перед кем на свете. Этот звук был полон той мальчишеской тоски, которую он так долго подавлял, но которая всегда находила выход здесь, в этом месте.

Нью-Йорк, тридцать лет назад

Дождь не просто шел — он лил, обрушиваясь на город стеной воды и ветра. Это был настоящий нью-йоркский шторм, один из тех свирепых ливней, что рвут зонты в клочья, превращают улицы в бурлящие реки и, казалось, смывают грехи с брусчатки, но никогда — с души. Асфальт блестел, как вороненое стекло, отражая неоновый гнев вывесок и слепые фары проносящихся такси. Люди спешили, закрывая лица воротниками дорогих пальто, кутаясь в плащи, проклиная погоду или, наоборот, встречая её с вызовом. Город был водоворотом спешки, шума и мокрой суеты.

Но одна женщина шла медленно.

Её белое пальто, чистое и безупречное, ниспадало до самых щиколоток, совершенно не гармонируя с буйством стихии. Высокие каблуки отбивали размеренный ритм по мокрому тротуару, не давая ни единого промаха. Ворот пальто был расстегнут, обнажая тонкую шею, словно дождь был не врагом, а её личным, сверкающим украшением. Длинные, светлые волосы, тяжёлые от воды, прилипли к спине и плечам, но ни капли не портили её величия. Наоборот, придавали ей какую-то дикую, первозданную красоту, словно она была античной богиней, вышедшей из пены морской в самый разгар бури.

Это была Амалия Стоун.

Тогда — лишь двадцать лет от роду, но уже легенда в узких кругах. Наследница одной из самых влиятельных адвокатских семей города, студентка юридического факультета, которая уже успела взорвать карьеру одного сенатора, задав ему не тот вопрос на закрытой встрече, где она вообще не должна была находиться. Она не просто училась праву — она дышала им, видела его скелет, его уязвимые точки.

Она была не просто красива — она была воплощением женственности, тонкой, как лезвие, но невероятно прочной.

Она была не просто умна — она была опасна, способная видеть насквозь и разить словом.

Она была не просто прекрасна — она была произведением искусства, чье созерцание сулило неизбежную катастрофу.

И — неприкасаемой.

В это же время, под широким, бронзовым козырьком роскошного отеля на Пятой авеню, Люциан Энгель стоял, небрежно прислонившись к мраморной колонне. С ним были двое донов, их голоса низкие, уважительные, но Люциан слышал их лишь краем уха. Ему было чуть за двадцать пять, но его аура излучала не возраст, а власть. Он был молод, но уже страшно уважаем, его имя шепталось в самых тёмных и самых светлых коридорах Нью-Йорка.

Не потому что он родился Энгелем — фамилия давала старт, но не гарантию.

А потому что он делал то, на что другие боялись даже смотреть, не говоря уже о том, чтобы помыслить. Он был тем, кто перекраивал карты, не оставляя следов.

Он был одет в безупречное чёрное кашемировое пальто. В руке дымилась сигара, тонкий завиток дыма терялся в потоках дождя. Идеально выглаженная рубашка, дорогой галстук — каждая деталь кричала о его статусе. Плечи широкие, выдающие скрытую мощь, а взгляд… взгляд был ледяным, проникающим насквозь, способным увидеть слабые места в любом человеке, любой системе.

Доны продолжали говорить о делах, о цифрах, о территориях. Но Люциан внезапно перестал слушать. Его внимание, острое, как бритва, переключилось.

На белое пальто, маячившее в дождевой пелене, как одинокий, дерзкий маяк.

На силуэт женщины, которая не бежала от стихии, а, казалось, шла ей навстречу, принимая её как должное.

На её походку — каждое движение было наполнено такой уверенностью, будто весь этот промокший город был её личной сценой, а она — единственной актрисой.

Он не знал её имени. Оно было совершенно неважно.

Но он знал одно: он нашёл проблему.

Самую красивую из всех возможных. И самую опасную.

Когда Амалия подошла ближе, её маршрут пересекался с зоной комфорта Люциана. Один из его людей — громила-охранник, привыкший расчищать путь для дона — грубовато выставил руку, толкнув её в плечо, чтобы пропустить своего босса.

Она качнулась, но не упала. Ни на дюйм. Как стальная пружина, она лишь отклонилась, чтобы немедленно вернуться в исходное положение. И затем её взгляд, тёмный и глубокий, словно бездонное озеро, устремился на охранника. Дождь вокруг будто на мгновение замер, застыв в воздухе.

— Осторожнее, — сказала она холодно, её голос был низким и чистым, прорезая шум ливня. — В этом городе некоторые мужчины забывают о манерах, когда рядом их власть.

Охранник, здоровенный детина, привыкший к тому, что ему никто не смеет перечить, уже открыл рот, чтобы огрызнуться, но Люциан поднял руку. Всего лишь жест, но в нём была такая абсолютная власть, что громила тут же замолчал, побледнев.

— Извинитесь, — сказал Люциан своему человеку. Его голос был тихим, почти небрежным, но в нём звенела сталь, способная резать бетон.

Тот побледнел ещё сильнее и сразу же, сбившись, пробормотал:

— Простите, мисс. Моя ошибка.

Амалия повернула голову к Люциану. Её взгляд пронзил его, исследуя с неприкрытой наглостью.

Тогда она впервые увидела его глаза.

Глубокие, серо-льдистые, цвета предрассветного зимнего неба. Хищные, но не пошлые. А главное — любопытные. В них не было похоти, которая обычно читалась в глазах мужчин, смотрящих на неё. Не было и снисхождения, ни высокомерия, которое она так часто встречала у людей его круга.

Он смотрел на неё так, будто изучал редкий артефакт, который вдруг ожил и заговорил, бросив ему вызов.

— Сильный ход, — сказала Амалия, оценивающе скользнув взглядом по его лицу. — Но поздно. Впечатление уже испорчено.

Он усмехнулся. Уголки его губ слегка приподнялись, но глаза остались серьёзными.

— А вы уверены, что меня интересует впечатление? Или, быть может, нечто иное?

— Если интересуетесь мной — должно интересовать, — повела плечом она, её влажные волосы сверкнули. Не дождавшись ответа, она пошла дальше, растворяясь в дождевой завесе, столь же внезапно, как и появилась.

И впервые за долгое время Люциан Энгель… остался без слов. Только с ощущением, что его мир только что сдвинулся с оси.

Люциан немедленно отправил своих людей. Это не был приказ, а скорее констатация факта: "Мне нужна информация о ней. Сейчас." Его механизм, тонко отлаженный и безжалостный, не терпящий промедления, пришёл в движение.

Через два часа, когда город уже погрузился в тёмную синь вечера, ему принесли толстую папку. Он сидел в своем офисе, оттуда открывался панорамный вид на сверкающий Нью-Йорк, но его взгляд был прикован к бумагам.

— Амалия Стоун. Двадцать лет. Юридический факультет Колумбийского университета. Дочь судьи Карло Стоун. Связей с криминалом нет. Характер — сложный.

— «Сложный»? — повторил он, пролистывая фотографии, где она, с горящими глазами, спорила с профессором на каком-то симпозиуме. Он видел не просто снимки, а искры её интеллекта.

— Очень, босс. На неё жалуются даже преподаватели. Слишком независима, слишком прямолинейна. Слишком умна.

У Люциана загорелись глаза, а в груди разлилось тепло, похожее на предвкушение. Он откинулся на спинку кресла, выдохнув сигарный дым.

— Прекрасно.

Вторая встреча произошла через две недели. В одном из самых престижных итальянских ресторанов Мидтауна, где шеф-повар был художником, а интерьер — произведением искусства.

Амалия сидела одна, за столиком у окна, через которое лился приглушенный свет ночного города. Она читала толстую книгу, переплетённую в кожу — томик по праву, озаглавленный на латыни. Её поза была расслабленной, но неприступной. Она игнорировала официантов, которые кружили вокруг, пытаясь сделать вид, что столь ослепительная и самодостаточная гостья, пришедшая в одиночестве, — это нормально. Она была слишком красива, слишком уверена и слишком опасна для всех мужчин в зале, ни один из которых не осмеливался нарушить её уединение.

Люциан, наблюдавший за ней из дальнего угла, дождался, пока она перелистнёт страницу, и только потом бесшумно подошёл и сел за соседний столик, прямо напротив неё.

— Вы преследуете меня? — спросила она, не поднимая взгляд от книги, её голос был низким, без тени удивления, словно она давно ждала этого вопроса.

— Я бы назвал это скорее неотвратимой закономерностью, — ответил он, его голос был глубок и спокоен, как океан до шторма.

— Я бы назвала это охотой, — она медленно закрыла книгу, положив её на стол. Её взгляд, теперь прямой и проницательный, был вызовом. — И вопрос лишь в том, кто на кого.

Он рассмеялся. Тихо, глубоко, этот звук был похож на шёпот власти.

— Я не охочусь на женщин, мисс Стоун. Женщины для меня — это слишком просто.

— Нет, — она склонила голову, её глаза не отрывались от него. — Вы охотитесь на власть. На контроль. А я для вас — идеальная загадка. Нечто, что нельзя просто взять.

Он понял. Эта женщина видела его насквозь. Видела ту правду, которую он прятал от мира, и даже от себя. И впервые за многие годы он почувствовал не раздражение, а восхищение. И что-то похожее на трепет.

И тогда он сказал честно, отбросив все маски:

— Да. Вы — загадка. Первая за долгие годы.

— И будете разгадывать? — в её голосе звучало любопытство, смешанное с опасностью.

— Пока не умру, — его взгляд был нерушим, обещание — вечным.

Она улыбнулась. Впервые. Это была не нежная, не робкая улыбка. Она была красивая. Опасная. Как вспышка молнии в ночи, что не обещала покорности, но предвкушение великой битвы.

— Попробуйте.

Люциан никогда не ухаживал. Он не дарил цветов, не произносил комплиментов. Он завоёвывал. Он методично и неотвратимо разрушал стены, проникал в самую суть, обнажал мотивы.

Амалия — никогда не сдавалась. Она не поддавалась, не капитулировала. Она проверяла. Испытывала на прочность, искала слабые места, бросала вызовы, способные сломить любого другого мужчину.

Их отношения были не любовью, а дуэлью, танцем хищников, игрой разумов, где ставки были выше, чем жизнь. Она могла:

• Прийти на встречу на два часа позже: Небрежно, с вызовом, будто её время было единственной валютой, имеющей значение. Люциан, привыкший к пунктуальности и абсолютной власти над расписанием других, ждал, ощущая необычное жжение нетерпения — и одновременно странное восхищение.

• Сказать ему «нет» пятнадцать раз подряд: С невозмутимым изяществом, без объяснений, без колебаний. Каждое «нет» было не отказом, а проверкой его решимости, его желания, его способности принимать отказ.

• Уйти посреди разговора: Без прощаний, без извинений. Её уход был грациозным, но разрушительным для нити беседы. Он оставлял его с повисшими в воздухе словами, заставляя переосмысливать каждый свой шаг.

• Обидеть его дона одной фразой: Холодной, обезоруживающей ремаркой, которая била точно в цель, обнажая слабости и лицемерие. Она не боялась его мира, его законов, его людей.

• Заставить его ждать сутки ради свидания: Заставляя самого Люциана Энгеля испытывать томительное предвкушение, которое он считал прерогативой других, более слабых людей. И он ждал.

• Украсть у него важный документ и вернуть только ради игры: Не ради выгоды, а ради интеллектуального поединка, чтобы показать, что она видит его ходы и способна играть по своим правилам. Это был тонкий, опасный флирт с властью.

И всё это — с холодной улыбкой на губах, в которой таились вызов и предвкушение. Каждое её действие было вызовом, каждая улыбка — тонким лезвием.

Он мог:

• Перекрыть весь район, чтобы она дошла домой безопасно: Вся городская суета замирала, улицы становились пустыми и безопасными, когда она шла. Его власть была абсолютной, его защита — незримой, но всеобъемлющей.

• Угрожать тем, кто посмеет на неё смотреть: Одного его взгляда было достаточно, чтобы чужой интерес к ней обернулся ледяным ужасом. Его собственничество было безжалостным.

• Подставлять стул, даже если она не просила: Не потому что она ждала, а потому что он хотел. Это был жест не покорности, а уважения, признания её присутствия.

• Купить весь тираж её любимой, редкой книги, чтобы ей достался один экземпляр: Бесшумное, но грандиозное проявление внимания, показывающее, что он слышал её, знал её предпочтения и был готов совершать абсурдные поступки ради её комфорта.

• Отменять встречи, которые могли решить судьбу империи, ради часа с ней: Целая империя могла подождать. Её присутствие было важнее любых деловых сделок.

Но главное — он научился слушать её. Не просто внимать словам, а слышать невысказанное, видеть мысли за её глазами, улавливать тончайшие нюансы её души. Она учила его тонкости.

Она научила его политике, дипломатии, мягкой силе — тому, как управлять не грубой мощью, а тонким расчетом, словом, идеей. Его, привыкшего к прямым ударам, она направляла в лабиринтные коридоры влияния.

А он — научил её, как быть жесткой, когда это необходимо. Как использовать силу прямо, без обиняков, когда все другие средства исчерпаны. Ее, привыкшую к интеллектуальным маневрам, он учил искусству последнего, решающего удара.

И однажды, высоко над гудящим городом, когда они сидели на крыше, обдуваемые ветром, который приносил запахи ночного Нью-Йорка, Амалия сказала, глядя на бескрайнюю россыпь огней:

— Люциан… тебе не нужна послушная жена. Тебе нужна совесть. И вызов. И равная.

Его ответ, тихий, но непоколебимый, был сказан без единой тени сомнения, глядя не на город, а только на неё:

— Мне нужна ты.

Однажды, он поставил перед ней две вещи на полированном столе в своем кабинете. На бархатной подушечке, чёрной, как его пальто, лежали: Вороненый пистолет, холодный и смертоносный, символ его мира. И рядом с ним — кольцо, сверкающее чистейшим бриллиантом, сжимающим её будущее.

— Выбор, — сказал он, его голос был ровным, без единой эмоции.

Амалия подняла глаза, в её взгляде не было страха, лишь острое осознание. Она взяла пистолет, ощутила его вес в руке, а затем, прицелившись в пустоту, произнесла, её голос был клятвой:

— Я тебя убью, если ты хоть раз попробуешь загнать меня в тень. Если посмеешь считать меня своей собственностью, а не партнёром.

Он кивнул, его ледяные глаза сверкнули, в них читалось не вызов, а обещание.

— Значит, выйдешь?

— Значит… да, — ответила она, медленно опуская пистолет. И затем, с достоинством победителя, взяла кольцо. Оно идеально село на её тонкий палец.

Они были идеальны.

Не потому что были похожи, а потому что им было не страшно быть сильными рядом друг с другом. Их сила не сталкивалась, а сплеталась, усиливая каждого. Он был полярным льдом, она — обжигающим огнем, и их союз создавал нечто несокрушимое.

Он — ледяной, властный, опасный.

Она — огненная, умная, безжалостная.

Он — война, необузданная сила, сметающая всё на своём пути.

Она — стратегия, изящная, холодная логика, что предваряла каждый удар и планировала каждый шаг.

Он — кулак, способный разбить любую преграду.

Она — мозг, видящий лабиринты и выходы там, где другие видели лишь стены.

Он — брал города, расширяя свою империю без страха и сомнений.

Она — удерживала их, скрепляя союзы, устраняя угрозы, обеспечивая стабильность.

И когда родился Виктор — их сын — он унаследовал их обоих. В нем, словно в идеальном сплаве, сошлись ледяной взгляд отца и острый ум матери, его безжалостность и её проницательность. Судьба нового Нью-Йорка была уже предрешена в его крови.

…

Их дом, Нью-Йорк.

Амалию Энгель невозможно было спутать ни с одной женщиной Нью-Йорка. Не потому, что она была прекрасна — хотя её красота была неоспоримой. Не потому, что она ходила в шёлке и белых пальто, словно снежная королева, — хотя и это было её визитной карточкой. И не потому, что она была женой Люциана Энгеля — главы Восточных штатов.

А потому, что она входила в любую комнату так, будто это — её неотъемлемая территория. С её появлением воздух сгущался, а взгляды приковывались к ней, не потому что она искала внимания, а потому что её аура требовала его. Даже если это был мрачный кабинет прокурора. Даже если это был роскошный ресторан злейшего врага. Даже если это был её собственный дом, построенный по её вкусу.

В их доме пахло кофе — крепким, как выстрелы в подворотнях, что предвещали перемены, и сладким, как поцелуи после долгой, выматывающей ссоры. Амалия стояла у плиты, спиной к двери, одетая лишь в длинную, светлую рубашку мужа, которая сидела на ней свободно, почти небрежно. Босая, с растрёпанными после сна светлыми волосами, она казалась домашней, мягкой, почти беззащитной в этом утреннем свете.

Но только до того момента, когда она обернулась. Её глаза, глубокие и острые, словно только что наточенные лезвия, мгновенно сбросили покров нежности.

— Люциан, — сказала она, не повышая голоса, но в её тоне звенел металл, обещающий возмездие. — Если ты ещё раз отправишь людей устранять проблему без моей проверки — я сама тебя отправлю. На тот свет. Или куда подальше от моих дел.

Люциан Энгель — мужчина, которого боялись десятки кланов, чьё имя шепталось с благоговейным ужасом, — лишь поднял руки в жесте капитуляции, его губы растянулись в едва заметной ухмылке.

— Клянусь, mon amour, это была необходимая мера. Срочная.

— Необходимая? — её улыбка была опасной, как вспышка молнии. — Ты чуть не устроил полномасштабную войну с Брейди, которую я с таким трудом предотвращала. А я, напоминаю, решала это дело уже неделю, по крупицам собирая компромат. Тебе нравится подрывать мою работу? Или просто смотреть, как я справляюсь?

Он ухмыльнулся, подошёл к ней бесшумно, как хищник, и обнял со спины, положив подбородок ей на плечо, вдыхая запах её волос и утреннего кофе.

— Мне нравится подрывать твой идеальный порядок. Смотреть, как ты справляешься с хаосом. И как злишься.

Она ткнула локтем ему в рёбра, не пытаясь вырваться, но показывая, что её терпение не бесконечно.

— Я не шучу, Люциан. Я серьезна.

— Я знаю, — он поцеловал её в шею, чуть ниже уха, и почувствовал, как она расслабилась. — Поэтому и люблю.

Амалия закатила глаза, но маленькая, неуловимая улыбка выступила в уголках её губ, выдавая её с потрохами.

Когда в их дом приезжали Доны — жесткие мужчины, чьи лица были изрезаны временем и жестокостью, привыкшие видеть рядом с главарём тихих, покорных женщин, чьё место было за спиной, — они поднимали глаза и застывали. В их глазах читалось удивление, смешанное с беспокойством.

Потому что рядом с Люцианом сидела НЕ просто жена. А совместный правитель. Его правая рука, его мозг, его холодный расчёт. Она была одета в строгий чёрный костюм, с идеально уложенной причёской, которая ничуть не смягчала её черт. Её холодные глаза, казалось, видели всё: каждую ложь, каждый скрытый мотив, каждый невысказанный страх.

— Господа, — Амалия начинала деловую встречу, даже если её муж сидел рядом, его присутствие лишь подчёркивало её власть, а не ослабляло её. — Если вы пришли предложить перемирие — вы опоздали на семь лет. Сроки вышли. Если же пришли слушать — то слушайте внимательно, потому что я не повторяю дважды.

Один из донов, седовласый старик с глазами, полными презрения, однажды не выдержал. Он встал, его лицо побагровело от ярости, и процедил сквозь зубы:

— Говорить должен глава клана, а не женщина, чьё место на кухне!

Амалия медленно повернулась к нему. Медленно. В этом движении была такая угроза, что даже Люциан, привыкший к её темпераменту, почувствовал холодок.

Она улыбнулась. Её улыбка была ледяной, безжалостной, как улыбка кобры перед броском.

— И тем не менее… слушаете вы только меня. И будете слушать. Привыкайте, к женщинам в своих рядах. Может появятся мозги.

Мужчина нахмурился, его ярость мгновенно сменилась страхом. Он посмотрел на Люциана, ища поддержки, но глава Энгель лишь слегка покачал головой, давая понять: её слово — закон.

Люциан смотрел на неё так, как будто она — его солнце, его ось, вокруг которой вращался весь его мир. И в тот момент она прекрасно знала: он бы сжёг весь город дотла, превратил бы его в пепел, лишь бы сохранить эту её холодную, дерзкую уверенность, эту искру непокорности в её глазах.

Если они ругались — то так, что стены их особняка дрожали, а слуги прятались по углам. Их ссоры были не просто обменом упрёками, а столкновением титанов, где каждая фраза была ударом, а каждое молчание — проклятием.

— Ты могла погибнуть! — Люциан кричал редко. Но тогда — его голос гремел, сотрясая воздух, полный боли и ярости. — Что ты там делала?!

— А ты мог потерять половину территорий! — отвечала она, её голос был таким же громким, её глаза метали молнии, а рука швыряла документы на пол. — Твой план был идиотским. Я спасла тебе жизнь, идиоту!

— Ты могла позвонить хотя бы! Предупредить!

— И что бы ты сказал? — она насмешливо выгнула бровь. — «Останься дома, mon amour, не вмешивайся»?

— Да! Чёрт возьми, да!

— Никогда.

Он подошёл к ней, быстрым, хищным шагом, взял её за кисти — крепко, но не причиняя боли, словно пытался удержать ураган в ладонях.

— Ты — моё слабое место. Моё единственное уязвимое место.

Она вырвалась, её взгляд был твёрд, как алмаз.

— Нет. Я — твоя сила. Запомни это уже блять.

И он запоминал. Каждый раз.

Она никогда не нянчилась. Её любовь была жёсткой, требовательной, но абсолютной.

Виктор Энгель рос среди шума войны, редких выстрелов, криков и перемирий, которые длились по три дня, прежде чем вновь вспыхивали. Однако, он рос в настоящей любви.

Амалия всегда говорила ему одну фразу, которая стала его кредо:

— Энгели не боятся беды. Мы — сама беда. Мы — приходим за теми, кто приносит беду.

Виктор смотрел на неё глазами ребёнка, полными безграничного доверия, и верил каждому её слову. Когда ему исполнилось пять — она уже учила его стрелять, ставить мишени в тире, расположенном под их домом. Когда ему было семь — он знал фамилии всех врагов их клана, их слабости и сильные стороны, как имена своих любимых героев.

— Силу уважают, Виктор. Страх — ненавидят и пытаются сломить. Выбирай первое.

И Виктор выбрал. Без колебаний.

Со стороны их семью вряд ли можно было назвать идеальной. Они были слишком сильные оба. Слишком умные. Слишком гордые, чтобы просто сосуществовать. Их союз был вулканом, который мог в любой момент извергнуться.

Но некоторые моменты могли перевернуть всё, показав глубину их связи, их абсолютную необходимость друг в друге.

Амалию однажды похитило одно из южных ответвлений клана, осмелившихся бросить вызов Энгелям. Виктора тогда не было дома — он спал у бабушки вместе с маленькой Селиной.

Люциан перевернул три района Нью-Йорка, сметая всё на своём пути, его ярость была безграничной, его гнев — холодным и беспощадным. Он нашёл её сам — в грязном, заброшенном складе, избитую, но живую, с гордо поднятой головой. Он сломал руку лидеру клана, что осмелился тронуть её, даже не дрогнув, его лицо было маской неумолимой смерти.

Амалия, сидя на капоте машины, вся в крови и саже, смотрела на мужа и сказала, её голос был слаб, но полон прежней непокорности:

— Ты опять не дал мне закончить. Я бы сама выбралась.

— Мой свет… — прохрипел он, его голос был надломлен, но его руки были крепки, когда он прижимал её к себе.

— Я сама могла выбраться, Люциан. Я не хрустальная кукла.

— Ты — моя жена, — ответил он, его голос был твёрд, как сталь, и звучал как клятва.

— Я — твоя равная, — поправила она, глядя ему в глаза.

Она целовала его так, словно ни тюрьмы, ни пыток, ни страха смерти и вовсе не было. Их поцелуй был диким, отчаянным, полным необузданной страсти.

И только когда они ехали домой под дождем, который смывал кровь с её лица и его рук, она позволила себе опереться на него полностью, уронив голову на его плечо. На мгновение она перестала быть сильной Амалией Энгель и стала просто женщиной, которая пережила кошмар.

И мужчина понял: эта женщина может сломать мир. Но никогда — его сердце. Её сила была его опорой, её неукротимость — его вдохновением.

Однажды, много лет спустя, Виктор случайно увидел, как отец в кабинете, где обычно обсуждались дела жизни и смерти, держит Амалию за руки. Его взгляд был нежен, а слова, которые он прошептал ей, были полны такой глубокой, почти болезненной любви:

— Если бы я мог выбрать тебя снова… — прошептал он, его голос был глубок, словно звук старой виолончели. — Я бы выбрал в тысячу раз. Без тени сомнения, без колебаний.

Амалия усмехнулась, её улыбка была всё так же полна опасного очарования, той самой дерзости, что с первой секунды покорила его.

— А я в тысячу раз прокляла бы этот выбор, — её слова были легки, но в них звенела правда. — Проклинала бы каждый день твою упрямую голову, твою безжалостность, твою бесконечную власть. Но всё равно… — она чуть сильнее прижалась к нему. — Всё равно пошла бы за тобой. В любой ад.

В тот момент, глядя на неё, Виктор понял всё, что его никогда не учили понимать. Понял, почему его отец, никогда после матери не смотрел на других женщин — потому что ни одна другая не могла даже тенью сравниться с той, что была его светом и его проклятием. Понял, почему мать, Амалия, одним своим присутствием, одним словом, одной лишь мыслью могла заставить молчать любого дона, заставить приклонить колени самых могущественных людей этого города — её сила была не в оружии, а в её разуме, в её воле, в её способности видеть насквозь. Понял, почему смерть его Амалии не просто нанесла бы удар — она сломала бы, разорвала бы на части весь их криминальный мир, перевернула бы каждый камень, обнажив пропасть.

Амалия Энгель. Это была не просто женщина. Это была буря, сметающая всё на своём пути, непокорная и прекрасная в своём гневе. Это был свет, пронзающий мрак, указывающий путь и освещающий самые тёмные уголки. Она была живой легендой, которую невозможно было остановить или забыть.

И когда она умерла — мир стал другим. Он не просто изменился. Он раскололся, треснул по швам, словно древнее стекло. Краски поблёкли, звуки приглушились, воздух стал разреженным, будто его дыхание ушло вместе с ней. Нью-Йорк, город, что был её сценой, стал декорацией к бесконечной драме без главной героини.

Прошли недели, месяцы, прежде чем боль, сжигающая их, стала хоть сколько-нибудь выносимой, прежде чем слова смогли прорваться сквозь сгусток горя. Когда они, Люциан, Виктор и Селина, смогли дышать более или менее свободно, сидя в той же гостиной, что когда-то была наполнена её смехом и остроумными репликами, Селина, уже взрослая, но всё ещё такая хрупкая в своём горе, произнесла, её голос был полон надрывной мудрости:

— Мама была не человеком, папа. Она была эпохой. Мы знаем, какого тебе. И будем помогать.

Виктор прижимал сестру к себе, его рука покоилась на её плече, но глаза были устремлены вдаль, в воспоминания. Его голос был твёрд, словно высечен из камня, но в нём звенела глубокая, невыносимая тоска:

— Мама была тем, кем я хочу, чтобы была моя жена.

А Люциан, непоколебимый, могущественный Люциан Энгель, который видел смерть слишком много раз и никогда не дрожал, сказал лишь одно. Его взгляд был пуст, слова вырвались из самой глубины его опустошённой души, словно последние, умирающие вздохи.

— Она была моей жизнью. Всем моим смыслом, моим дыханием, моей причиной быть. Значит, теперь жизнь закончилась. И для меня нет ничего, кроме её памяти. И вас, дети мои.