Хрустальная ложь

Глава 7

Он начал за ней охоту. Не ради мести, как обычно делал — ради любопытства. Виктор Энгель никогда не интересовался женщинами всерьёз. Все они были красивы, предсказуемы, послушны. Он умел очаровывать, ломать, подчинять, но с ней — не сработало ничего.

Лилит Рихтер не падала в его руки. Она даже не смотрела на него так, как привыкли другие. Она смотрела сквозь. Как будто знала: он не опасен. Как будто она — охотник, а он просто тень, случайно пересекшая её путь.

И именно это бесило и манило одновременно.

Нью-Йорк жил своим ритмом — беспощадным, бешеным, захватывающим.

Город, где никто не спит, где каждый день — война. Для Валерии, ставшей Лилит, это был единственный дом, который не требовал оправданий. После встречи с Виктором Энгелем она чувствовала себя странно. Будто кто-то сорвал с неё покров невидимости. Будто за ней снова следят. Но привыкшая к охоте — и быть добычей, и быть охотницей — она не боялась. Только злилась.

Поэтому, вернувшись домой, она сбросила туфли, смыла макияж, надела свободную рубашку и джинсы — и ушла.

В город.

В шум, в толпу, где можно раствориться.

Кафе на углу Брум-стрит было одним из её любимых. Там пахло карамелью, кофе и дождём. Лилит заняла столик у окна, заказала чёрный кофе и машинально листала новости на планшете. Всё спокойно.

До того момента, как кто-то окликнул её по имени.

— Мисс Рихтер?

Она подняла глаза — и увидела знакомое лицо. Девушка с мягкими чертами, каштановыми волосами и лёгкой улыбкой. Та самая, чью жизнь она спасла в суде.

— Вы меня не помните? — робко спросила девушка.

— Помню, — ответила Лилит, ровно, без эмоций. — Вы — Селина, если не ошибаюсь.

— Селина Энгель, — уточнила та. — Можно просто Лин.

— Ага, — девушка сделала глоток кофе. — Что-то случилось?

— Нет! Просто… — девушка села напротив, не дождавшись приглашения. — Я хотела поблагодарить. Ещё раз. Вы реально меня спасли.

— Я сделала свою работу.

— Может, и так. Но я всё равно должна. И потом… Мне нравится, как вы говорите с судьёй. Прямо. Холодно. Вы не боитесь никого.

Лилит чуть усмехнулась, убирая за ухо прядь волос.

— Страх — роскошь, Селина. Особенно в этом городе.

— Это вы где-то вычитали?

— Нет, — тихо ответила она. — Я это прожила.

Тишина между ними не тяготила. Селина оказалась на удивление приятной собеседницей — мягкой, но не пустой. Она умела слушать, и в этом было что-то от той жизни, что Валерия потеряла.

Может, потому спустя полчаса они уже смеялись, обсуждая кофе, Нью-Йорк и бессмысленные судебные дела.

…

Нью-Йорк не спал. Он лишь притворялся, приглушая свои миллионы голосов до низкого, ровного гула, что пульсировал в самой толще бетона и стекла. Город, словно исполинский организм, засыпал не целиком, а частями, оставляя множество глаз-окон гореть одинокими огоньками во тьме.

Лилит стояла босиком на холодной плите балкона, ощущая леденящий контакт с нейронами, словно заземляясь через него. Она была завернута в мужскую фланелевую рубашку — слишком просторную, чтобы быть своей, но слишком уютную, чтобы от неё отказаться, пахнущую чем-то давно забытым, но таким родным. Украла у папы перед отъездом. Господи, как она по нему скучала. В руке сигарета тлела алым угольком, а экран телефона светился, выхватывая из темноты лишь одно имя: "Луиза". Маяк в ночи.

— Ты вообще спишь когда-нибудь, Лери? — голос Луизы был тихим, сонным, но в нем слышалась привычная, немного усталая нежность, сквозившая через тысячи километров.

— Редко, — Лилит выпустила тонкую струйку дыма в остывший воздух, наблюдая, как она тает. — Город... он не спит по-настоящему. Он лишь приглушает свои голоса на время. И его шум легко перебивает любые сны. Да и какие могут быть сны, когда реальность куда более... насыщенна?

— Ты всегда говоришь так, будто тебе чуждо всё человеческое, — в её голосе скользнула лёгкая печаль.

Лилит усмехнулась, почти беззвучно, позволяя тонкой струйке дыма вырваться из приоткрытых губ.

— А разве я человек, Лу? — в её вопросе слышалась смесь наигранного безразличия и какой-то древней, глубокой правды.

— Для них — нет. Для нас... для нас ты всегда была и будешь той самой, знаешь? Со всеми твоими странностями, — Луиза вздохнула. — Наша Валерия.

Валерия, та часть, что отзывалась на это имя, закрыла глаза. Где-то внутри, в самой глубине души, что-то болезненно кольнуло — острая, неожиданная боль, старая рана, которая никак не хотела зарастать, несмотря на все её усилия.

— Как они там? — вопрос вырвался на выдохе, лишенный всякого цинизма.

— Все по-прежнему, — Луиза заговорила с привычной, живой интонацией, рисуя картины дома. — Тетя Эмилия руководит твоим братом, бабушка строит всех на совещаниях, дед пьёт вино и говорит, что у тебя его характер. А дядя Киллиан… скучает по тебе.

Она была ещё совсем ребёнком — лет шести, с растрёпанными черными волосами и коленями, вечно сбитыми от шалостей. Киллиан сидел на старой скамье в саду виллы, читал газету, а маленькая Валерия карабкалась ему на колени, держа в руках упавший лимон.

— Пап, а если посадить косточку, вырастет дерево?

— Конечно, — улыбнулся он, обнимая дочь за плечи. — Только ты должна за ним ухаживать. Поливать, разговаривать с ним.

— Как с Аланом?

— Как с Аланом, — кивнул Киллиан. — Только дерево не будет плакать, если ты его не поцелуешь на ночь.

Валерия тихо рассмеялась и ткнулась ему в щёку.

Он пах апельсинами и табаком — этот запах потом навсегда останется с ней.

— Пап, а ты всегда будешь рядом?

Мужчина смотрел на неё серьёзно, будто видел перед собой не девочку, а будущую женщину, которую жизнь попробует сломать. — Пока жив хоть один Андрес, ты никогда не будешь одна. Запомни это.

Лилит позволила себе улыбнуться — горьковатой, но нежной усмешкой, представив эти живые сцены.

— Тогда им всем несдобровать, — сказала она, и в её голосе промелькнули прежние, опасные нотки.

— Ты скучаешь, да? — вопрос Луизы был не вопросом, а скорее утверждением, произнесенным с теплой уверенностью.

Тишина повисла в воздухе. Лилит посмотрела на мерцающий под ногами Нью-Йорк — море мириад огней, геометрические узоры улиц, вечная энергия. Она была частью этого, но никогда не принадлежала ему по-настоящему. И в этом был её парадокс.

— Каждый день, — призналась она наконец, её голос был едва слышен. — Только никому не говори, Лу. Это будет слабостью. Иначе... иначе всё рухнет.

— Ты скучаешь, потому что любишь, — мягко настаивала Луиза.

Лилит сделала последнюю, глубокую затяжку, и пламя сигареты ярко вспыхнуло на миг, прежде чем она затушила её о перила, оставив шипящий звук.

— Я скучаю, потому что помню. Любовь — это уязвимость, Лу. А память... память — это то, что держит меня на плаву, не давая забыть, откуда я. Но… конечно люблю.

Она долго не говорила ни слова, слушая дыхание сестры — ритмичное, успокаивающее, как прибой. Родное, как эхо из того дома, где она когда-то была просто Валерией, и где её "странности" принимались без вопросов, потому что были просто ею.

Просыпается она рано — слишком рано для обычного адвоката. 6:00. Нью-Йорк ещё не проснулся, а Лилит уже идёт по полу босиком, волосы спутаны, глаза полуприкрыты. С кухни тянет запах кофе и карамели. Она включает колонку — старая итальянская песня, “Volare”.

— Мама бы смеялась… — шепчет она, отпивая первый глоток.

Смеялась бы, потому что Эмилия Андрес каждое утро включала музыку и танцевала между плитой и кофеваркой, а Киллиан обнимал жену сзади, пока маленькая Валерия злилась, что не может поспать.

Теперь всё наоборот. Теперь она танцует сама — тихо, плавно, чуть в такт. Платье из шелка скользит по ногам, солнце заливает комнату, и на миг она почти счастлива.

На завтрак — омлет с травами, тосты, чёрный кофе и сок. Она не спешит. Режет хлеб идеальными движениями, как делала бабушка Адель: “На кухне, детка, нельзя суетиться. Даже в войне есть ритуал.”

Иногда Лилит говорит сама с собой — не от одиночества, а чтобы не забыть голос родных. — Соль не бросают, соль добавляют, как уверенность, — произносит она, вспоминая бабушкины слова.

И смеётся тихо, потому что звучит это чересчур пафосно.

После завтрака — обязательный ритуал. Валерия достаёт кожаный блокнот, открывает на чистой странице и пишет:

07:00 — Пробежка.

09:00 — Судебное заседание.

13:00 — Обед с клиентом.

18:00 — Тир.

22:00 — Позвонить Лу.

Так учили Андрес: «Планируй день, иначе день спланирует тебя».

Даже в Нью-Йорке, среди бетонных стен, она остаётся верна этой привычке. Ровный почерк, чёрные чернила, никаких исправлений. Дедушка Валериан когда-то говорил: “Хаос допустим в сердце, но не в делах.”

И она помнит.

Девушка выходит из дома в спортивной форме, волосы собраны в высокий хвост. В наушниках — итальянский джаз, и под этот ритм она бежит сквозь серое утро. Люди оглядываются: в ней есть что-то от дикой кошки — сила, гибкость, и холодный взгляд, в котором читается опыт войны, хоть и внутренней.

Когда ветер ударяет в лицо, она на секунду чувствует свободу — ту самую, ради которой потеряла всё. На другом конце моста останавливается, переводит дыхание и смотрит на город.

Только почему есть ощущение, что за ней кто-то наблюдает?

Валерия обернулась, почувствовав чей-то взгляд, но никого глазами не нашла.

Час дня.

Нью-Йорк, переваривший утренний кофе и деловую суету, теперь был наполнен менее агрессивным, но не менее настойчивым гулом. Лилит, спустившись с небес своих ночных бдений, вернулась в свой лофт — убежище из стекла и бетона, минималистичное, но с захватывающим дух видом на город. Она стянула тяжелые ботинки, бросила ключ на консольный столик и направилась к аудиосистеме. Помещение тут же наполнилось низким, тягучим блюзом, чей томный тембр обещал долгие часы концентрации. Лэптоп уже ждал на полированном столе, его экран светился приглашением к цифрам, кодам, или, возможно, куда более сложным схемам.

Она только успела потянуться, разминая затекшие от сна мышцы, как вдруг дверь с глухим стуком распахнулась. Не стук, не звонок — просто мгновенная, бесцеремонная инвазия.

— Сюрприз! — провозгласила Селина, влетая в комнату как вихрь из красок и ароматов. В руках у неё дымился стаканчик с кофе, а из бумажного пакета выглядывали шапки маффинов, источающие сладкий, манящий запах ванили и корицы. Её глаза сияли озорством.

— Ты когда вообще научишься стучать? — Лилит негромко вздохнула, но в её голосе сквозило скорее привычное, чем раздраженное утомление.

— Когда ты перестанешь прятаться, моя дорогая, — Селина небрежно махнула рукой, игнорируя протест, и поставила кофе на столик, плюхнувшись на диван. — И вообще, это суббота. Солнце светит, птички поют... ну, насколько это возможно в каменных джунглях. Вечером — клуб. Я уже забронировала столик.

— Я работаю, — безропотно парировала Лилит, даже не поворачиваясь.

— А я уже заказала тебе коктейль. "Кровавая Мэри" или что-то в этом роде, — девушка встала, пританцовывая, и направилась к ней. — Ты скучная. Невероятно, феноменально скучная, Лилит. Пошли танцевать, скучная королева ада. Или твоё величество предпочитает прятаться в своей темнице?

Лилит закатила глаза, но это движение было скорее демонстрацией, чем искренним протестом. Мелкая, почти незаметная улыбка дрогнула на её губах, когда Селина, не дожидаясь ответа, выхватила из пакета маффин и швырнула ей. Лилит поймала его с лёгкостью, присущей хищнику, почти не глядя.

Пять минут спустя джаз был приглушен, а вместо сосредоточенной работы, обе девушки уже заливались смехом, валяясь на огромной кровати, вцепившись друг в друга в яростной подушечной битве. Перья летали, одеяло сползло на пол, а их голоса смешивались в звонкую, беззаботную какофонию.

Селина проиграла, разумеется. У неё не было и шанса. Лилит, несмотря на свою хрупкость, двигалась с неожиданной силой и точностью, каждый удар подушкой был выверен и неотвратим.

— Ты и подушками дерёшься, как будто собираешься кого-то убить! — хохотала Селина, задыхаясь от смеха и пытаясь увернуться от очередного удара.

— Профессиональная деформация, — ответила Лилит, её глаза блестели, а в голосе проскальзывала та же сухая усмешка, что и с Луизой, но теперь она была смягчена живым весельем.

Иногда, в такие моменты, когда мир вокруг на мгновение терял свою остроту, Лилит ловила себя на мысли, что с Селиной ей… спокойно. Слишком спокойно. Это было странное, почти непривычное ощущение для той, чьи чувства обычно были заточены до предела, чьи внутренние радары никогда не выключались. С ней не нужно было держать себя в тонусе, не нужно было ожидать подвоха или читать между строк. Её энергия была чистой, её открытость — обезоруживающей. Это была почти та же расслабленность, та же беззащитная радость, которую она когда-то чувствовала... с братом. И это пугало её почти так же сильно, как и утешало.

Вечера по средам принадлежали стрельбе. Это был её личный, почти медитативный ритуал, где сосредоточение на единственной цели заглушало какофонию внешнего мира и внутренних голосов. Она приходила в тир в чёрных перчатках из тонкой кожи, плотно облегающих её изящные кисти, с волосами, собранными в тугой, низкий пучок, который не мешал обзору и не отвлекал. Рядом с ней, на других линиях, мужчины, обычно самоуверенные и шумные, старались не пялиться слишком откровенно, но их боковые взгляды и замершие движения выдавали смешанное чувство восхищения и осторожности.

Первый выстрел — резкий, оглушающий хлопок, разорвавший монотонный гул тира. Запах пороха тут же обволакивал, становясь частью её внутреннего пейзажа. Лилит не спешила, выдерживая паузу между каждым выстрелом, каждый раз приводя дыхание и сердцебиение в идеальный ритм. Пули ложились ровно в центр, словно их влекло туда невидимой нитью. Десять из десяти. Все в яблочко.

Инструктор, старый вояка с морщинистым лицом, как-то сказал ей, прищурившись:

— Вы с оружием как с любовником, мисс. Чувствуете каждое движение, каждый миллиметр отдачи. Знаете его настолько хорошо, что даже не смотрите на мушку.

Она лишь улыбнулась краешком губ, позволяя его словам зависнуть в воздухе.

— Оружие не предаёт, — тихо произнесла Лилит, и в её голосе прозвучала нотка, которая заставила старого инструктора поёжиться. Оно было продолжением её воли, чистым инструментом, свободным от лицемерия и слабостей.

Когда она уходила, оставляя за собой едва уловимый шлейф чего-то неуловимого — то ли лёгкой горечи пороха, то ли опасной энергии, на её стенде оставался лист мишени. В самом его центре, там, где у нарисованного человека должно было быть сердце, зияла идеально круглая дыра, окруженная ореолом предыдущих попаданий. Кто-то из соседних стрелков потом долго разглядывал его и тихо, почти благоговейно свистел.

Поздний вечер. Лофт погрузился в привычный полумрак. На ноутбуке светилось знакомое лицо Луизы. Она сидела в саду, залитом мягким закатным светом, с бокалом вина в руке. За её спиной шумело море — вечный, убаюкивающий фон, такой далёкий от бетонных джунглей Нью-Йорка.

— Ты хоть ешь нормально? — спросила Луиза, её голос был мягким, но в нём слышалась привычная забота.

— Иногда, — ответила Лилит, отпивая из своего бокала — красное, сухое, терпкое. — Когда не забываю.

— Ты как твоя мама и наша бабушка, — Луиза вздохнула, покачивая головой. — Она тоже всё время жила в ритме боя. Казалось, что жизнь — это бесконечная битва, и есть не было времени.

Лилит усмехнулась. Холодная усмешка, но в ней промелькнула искра чего-то древнего и глубокого.

— Мама хотя бы знала, ради чего воюет. У неё была цель, идеалы, семья.

— А ты? — Луиза посмотрела на неё внимательно, её глаза были полны нежной печали.

Лилит сделала глоток вина, позволяя терпкости обжечь язык.

— Ради того, чтобы не забыть, кто я, Лу. И кто я была. Это постоянная борьба, чтобы не потерять себя в этом всём.

Они рассмеялись, вспоминая детство — как прятались от летнего ливня в прохладном, пахнущем сыростью подвале старого поместья, как дед, прищурившись и подмигнув, учил их стрелять из своего старого, тяжелого пистолета, называя это "школой жизни". Воспоминания были сладкими, но в то же время отдавали горечью утраты.

Лилит замерла на мгновение, её взгляд стал пустым, устремлённым куда-то сквозь стену лофта.

— Знаешь, Лу, — её голос понизился до шёпота, — иногда я слышу запах дома. Даже здесь, среди асфальта, стекла и металла. Запах моря, старого дерева, бабушкиных роз… Призрачный фантом, но такой реальный.

— Возвращайся, Лери, — нежно прошептала Луиза, используя её детское имя. В её глазах была мольба.

Но Лилит лишь покачала головой, хмурясь. Она резко обернулась к огромному панорамному окну, её глаза сузились. Нет. Совершенно точно. Она только что почувствовала на себе чьё-то внимание. Холодный, острый, интуитивный укол в спину, словно невидимая игла коснулась кожи.

— Все нормально? — осторожно спросила Луиза, её голос чуть напрягся. Она знала, что кузина сейчас принципиально ходит без охраны, хотя всё детство и юность Лилит была окружена телохранителями, словно драгоценный артефакт. Эта новая, самонадеянная уязвимость беспокоила её.

Лилит кивнула, отпила вина, делая вид, что ничего не заметила, натягивая привычную маску безразличия.

— Да. Все хорошо. Просто... устала. Так, как там твоя мама поживает? Ей удалось, наконец, убедить дядю Адри не вмешиваться в твою карьеру фотографа?