Хрустальная ложь

Глава 48

Утро началось не с солнца. Оно началось с колющего кома в горле, с внезапной, острой боли, которая заставила тело выгнуться, а душу — распахнуться навстречу ужасу. Лилит рывком проснулась, вся в поту, простыни спутаны, дыхание сбившееся, словно она только что пробежала марафон на пределе сил. Несколько секунд она не понимала, где находится — глаза метались по потолку, по незнакомым стенам, по мягкому, ровному свету, проникающему из окна. Сон всё ещё стоял перед глазами, такой реальный, такой осязаемый, что хотелось разрыдаться, оттолкнуть эту жуткую правду, растворить её в потоке слёз.

Ей снился дом.

Не этот — чужой, съёмный, без запаха, без души. Настоящий.

Тот, что в Италии, на холме, где солнце лилось в окна золотыми реками, где по утрам пахло свежесваренным кофе и терпким базиликом. Дом, где мама Эмилия стояла у плиты, отмахиваясь от папы Киллиана, который, пытаясь «помочь», только больше мешал. Дом, где бабушка Адель смеялась где-то в тени кипарисов, поправляя свою любимую широкополую шляпу, а дедушка Валериан напевал под нос старую, забытую песню. Дом, где маленький Алан, ещё подросток, кричал из гостиной, что она опять заняла его гитару, а она — смеющаяся, наглая, в рваных джинсах, босиком, как всегда — отвечала ему тем же.

Семья.

Дом.

Тепло.

Потом — появилась тень.

Он. Виктор. В белой рубашке, такой же, как в тот, самый первый раз, утром, когда она впервые позволила себе не быть сильной, когда он увидел её настоящую. Он стоял рядом с её семьёй, будто был там всегда, будто был её частью, будто принадлежал этому дому. Улыбался. И мама… мама не ругалась. Мама просто сказала, с той особенной, мягкой улыбкой, которую она так редко видела: «Ну, наконец-то ты привела его домой».

И в тот миг — будто нож пронзил сердце.

Резкое, болезненное пробуждение.

Она сидела на кровати, зажимая рот ладонью, чтобы не сорвался звук, чтобы не вырвался крик. Но слёзы всё равно побежали по щекам. Горячие, обжигающие, злые. За что? Почему теперь? Почему после стольких месяцев бега, ночей под чужими крышами, после десятков незнакомых лиц и сотен городов — она плачет из-за сна?

— Чёрт… — прошептала она, сжимая простыню в кулаке так, что костяшки пальцев побелели.

Тело дрожало. От усталости, от боли, от этой тянущейся, невыносимой тоски, которую она пыталась заглушить музыкой, дорогами, сигаретами, чем угодно, что могло бы отвлечь. Но нельзя убежать от того, что живёт внутри, от того, что стало частью тебя.

Она поднялась, босиком, словно в трансе, дошла до окна. За окном утро — золотое, ровное, красивое. Люди шли по улицам, кто-то спешил, кто-то ел прямо на ходу, наслаждаясь началом нового дня. Жизнь текла. Без неё.

Она смотрела вниз и чувствовала, как что-то невыносимо сильно сжимается в груди, грозя разорвать её на части.

«Ты сама выбрала свободу, Рия. Не плачь теперь.» Так она всегда себя останавливала, уговаривала, заставляла принять реальность. Но сегодня не получалось. Сегодня скорлупа её внутренней силы треснула.

Она прислонилась лбом к холодному стеклу, а пальцы дрожали, не в силах остановиться.

— Я же хотела просто жить… — выдохнула она, почти беззвучно, слова растворились в утреннем воздухе.

И снова — перед глазами его лицо. Виктор. Его взгляд, спокойный, тяжёлый, как обещание, как приговор. Его голос — глубокий, бархатный, бархат, скрывающий сталь.

«Моя женщина…» — он тогда сказал это по-французски, тихо, с той теплотой, которая всегда завораживала её.

Она тогда фыркнула, отшутилась, как всегда, пряча свои истинные чувства за цинизмом. Но сейчас… сейчас это слово болело где-то под рёбрами, отзываясь эхом в её опустошённой душе.

Она села на край кровати, вытерла глаза тыльной стороной ладони, оставляя влажные полосы на щеках. Достала из прикроватной тумбочки пачку сигарет, зажгла одну. Дым поднялся тонкой, призрачной линией, размывая воздух, словно пытаясь скрыть реальность. Ей казалось, что это всё — наказание. За бегство. За слабость. За то, что позволила себе быть счастливой, хоть и ненадолго, хоть и в объятиях, которые теперь были для неё недостижимы.

Телефон лежал на прикроватной тумбе. Новый, чистый, без номеров, без следов прошлого. Она долго на него смотрела. Всё внутри кричало: «Позвони. Услышь его голос. Просто разок.» Но она знала — нельзя. Стоит только сделать один шаг назад, и она больше не вырвется. Он найдёт. Он всегда находит.

Лилит потушила сигарету, встала, прошла в ванную, включила холодную воду и долго стояла, глядя на своё отражение в зеркале. Синеватые линзы, рыжий парик, тонкие следы слёз, выдающие её. Ни Лилит Рихтер. Ни Валерии Андрес. Только пустота между ними, та, что была теперь её сутью.

Она провела рукой по зеркалу, словно стирая чужое лицо, и тихо сказала:

— Ты сама выбрала это. Не ной.

Но отражение не верило. А где-то в глубине — внутри — всё ещё звенел его смех. И тот утренний запах кофе, что когда-то означал дом, семью, безопасность.

Она рухнула обратно на кровать, свернулась калачиком, уткнувшись лицом в подушку, и прошептала, её голос был полон боли и отчаяния:

— Прости…

…

Лилит шла по мокрой доске прибрежного пирса, прикрыв руки в карманах тёплой куртки, чувствуя, как ветер пробирается под ткань. Впервые за долгое время она ощущала… тишину. Глубокую, влажную, сосновую тишину.

Но не безопасность.

Тишина здесь всегда казалась наблюдающей, проникающей в самые уголки души, вытаскивающей на поверхность то, что так старательно пряталось.

Сосны, окутанные туманом, издавали приглушённый шепот. Море мерно катило свои волны. И… чужой взгляд.

Вокруг было несколько человек. Пара рыбаков с потрёпанными сетями. Пожилые женщины, продающие домашние пироги с черникой. Двое туристов с камерами наперевес. И всё. Никого, кто мог бы представлять угрозу.

Но всё равно…

Лилит остановилась и медленно оглянулась. Её взгляд скользил по туманному горизонту, по изгибу берега, по верхушкам деревьев.

Никого.

Кажется.

Порыв холодного ветра хлестнул по лицу, будто пытаясь стряхнуть с неё это странное, неприятное ощущение — но оно осталось. Как будто чьи-то глаза скользили за ней по набережной. Внимательные, знакомые, слишком… уверенные, чтобы быть просто плодом её воображения.

Она фыркнула, пытаясь отогнать тревогу.

— Паранойя — моё второе имя, — пробормотала она себе под нос, но достаточно громко, чтобы её спутники услышали.

— Госпожа, всё нормально? — подошёл Диего, высокий, крепкий, с вечно хмурым выражением лица, но глазами, полными преданности.

Она усмехнулась, пытаясь расслабиться.

— Мне просто кажется, что за мной кто-то следит. Хотя, возможно, это Мэн так действует. Мёртвые рыбы и депрессия, — она кивнула в сторону рыбацких лодок.

Парни переглянулись, но промолчали. Они знали, что их «госпожа» была непредсказуемой, но всегда правой. И они двинулись дальше.

Смех постепенно возвращался в их компанию, лёгкий, непринуждённый, словно ветер, прогоняющий туман.

— Пойдёмте стрелять, а то вы совсем кислой стали, госпожа, — предложил Саль, ещё один её телохранитель, крепкий, как дуб.

Когда они дошли до тира — старого, деревянного, почти забытого богом места, где запах краски и сырости смешивался с ароматами пороха, — Лилит уже выглядела менее напряжённой.

Внутри пахло порохом, оружейным маслом и мужским упрямством, которым были пропитаны стены.

Её стихия.

— Госпожа, — Саль протянул ей револьвер, — выбирайте. Сегодня вы выглядите так, будто способны выбить душу даже из фанеры.

— Шучу, конечно. Или нет.

Она закатила глаза, но в её движении сквозила лёгкость. Проверила пистолет, ощутила его привычную тяжесть в руке.

Выстрел. Глухой хлопок. Попадание в центр.

Второй. Третий.

Шесть идеальных точек, словно нарисованных циркулем.

Парни зааплодировали, кто-то свистнул, выражая восхищение.

— Госпожа, ну вы даёте! — засмеялся Лука, самый молодой из них. — С таким прицелом мы спокойно можем грабить банки.

— Банки грабить глупо, — отозвалась она, передёргивая затвор. — Они охраняются хуже, чем склады Энгеля.

Все взорвались хохотом. Громким, искренним. Даже она — впервые за последние дни — позволила себе рассмеяться, и этот звук был хриплым, живым.

Она стреляла ещё, быстро, резко, красиво, её движения были отточены, как у профессионала. Каждый выстрел был выдохом боли, которую она не собиралась признавать, не собиралась показывать. И каждый звук выстрела, заглушающий её мысли, выбивал из неё хотя бы пару граммов тоски, оставляя на её месте временное облегчение.

— Госпожа, вы сегодня… почти счастливая, — осторожно заметил Диего.

Лилит усмехнулась, её взгляд был далёким.

— Я в прекрасном штате, где никто не знает, кто я, где нет Виктора, где нет семьи…

Голос её чуть дрогнул на последних словах.

Она замолчала.

— Госпожа… вы слышали?

Они вышли на улицу. Сосны шумели, их кроны раскачивались на ветру. Море катилось спокойной волной, разбиваясь о берег.

Но она снова почувствовала это.

Тот самый взгляд.

Не угрозу.

Нет.

Знакомое притяжение. Неуловимое, как запах, но такое же реальное.

Лилит резко оглянулась — и вдалеке, у поворота дороги, будто бы мелькнула тёмная фигура. Высокая. Внимательная.

И исчезла, словно мираж, растворившись в тумане.

— Ничего… — пробормотала она, будто себе самой, пытаясь убедить в этом. — Показалось.

Диего нахмурился, его инстинкты кричали об опасности.

— Госпожа… может, вернёмся домой? Я не чувствую себя спокойно.

— Нет, — она выпрямилась, её лицо стало непроницаемым. — Идём к пирсу.

Парни кивнули. Они знали: если Лилит что-то решила — спорить бесполезно.

Пирс. Тёплый чай. И странное спокойствие, наступившее после адреналина.

Посидели, попили дешёвый горячий чай, купленный в киоске у моря, наблюдая за волнами. Слушали крики чаек, плеск волн, рассказывали глупые истории. Она смеялась. Настоящим смехом, хриплым и живым, от души. Её парни расслабились, увидев этот звук. Они выросли с ней, она была их сердцем, их смыслом.

И лишь один человек, стоящий далеко за спиной старой лодочной мастерской, наблюдавший за ней с расстояния — не приближаясь, не выдавая себя.

Ветер трепал капюшон его тёмной куртки. На щеке — тонкий белый шрам, напоминание о давней схватке. В глазах — та самая смесь ярости, тоски и… облегчения.

Виктор всё-таки нашёл её. Но Лилит ещё не знала.

И он не собирался спешить.

Он просто смотрел. И дышал ею на расстоянии. Далёкой. Смелой. Злой. Несчастной. Его. Той, за которой он проходил штаты один за другим, не зная усталости.

Сегодня он не приблизится. Даст ей смеяться. Даст ей почувствовать хоть крупицу мира.

А завтра…

Завтра она всё равно его почувствует. Он это знал.

…

Отельная комната была тихой — слишком тихой для человека, привыкшего к постоянному шуму жизни, к переговорам, к стуку шагов за дверью, к шелесту интриг. Лилит сидела на краю кровати, босая, в широкой мужской рубашке, которую купила в порыве ностальгии — белая, простая, но пахнущая не ею, а каким-то отголоском прошлого, который она пыталась забыть. Пустой стакан стоял рядом на тумбочке, пепельница была переполнена окурками, каждый из которых был свидетелем её бессонных ночей и нервов. Телевизор включился случайно — просто чтобы заглушить собственные мысли, которые роились, как пчёлы в улье.

Она не сразу поняла, что именно идёт по экрану. Фоновый шум новостей был для неё лишь белым шумом.

— "И сегодня глава благотворительного фонда 'Phoenix' и владелец крупного американского холдинга Виктор Энгель выступил на ежегодном гала-вечере в Нью-Йорке…"

При этих словах она замерла. Её сигарета чуть не выпала из пальцев, но она успела её подхватить. Картинка — знакомая. Слишком. Виктор. Он стоял там, в идеально подогнанном, безупречном костюме, с тем самым спокойным, невозмутимым выражением, за которым всегда скрывался бушующий хаос его мыслей и планов. Камеры, вспышки фотографов, яркие софиты, женщины в вечерних платьях рядом, журналисты, шампанское — весь этот блеск высшего света, в котором он был как рыба в воде. Он говорил уверенно, чуть устало, с той самой мягкой хрипотцой в голосе, от которой у неё всегда сжималось внутри, вызывая давно забытые, болезненные ощущения.

— "...мы рады, что фонд смог оказать поддержку детским клиникам и молодым юристам, которым важно получить шанс". — Виктор говорил, улыбался, вел себя как человек, у которого всё под контролем. Как будто она… никогда и не существовала в его жизни, будто её бегство было лишь мимолётным недоразумением.

Но потом. Журналистка — блондинка с микрофоном и неуместно вежливой улыбкой, спросила. — "Мистер Энгель, ходят слухи, что у вас есть жена. Это правда?"

И он посмотрел прямо в камеру. Прямо ей в глаза, словно знал, что она где-то там, смотрит на него. Его улыбка стала мягче. Настоящей. Той улыбкой, что предназначалась только ей.

— "Да, правда", — ответил Виктор спокойно, не отводя взгляда, его голос прозвучал с такой искренностью, что резанул по сердцу. — "Она просто в отъезде. Но… я скучаю. Очень. Змейка, возвращайся".

Лилит застыла, словно её ударило током. Пульс ударил в виски, заглушая все остальные звуки. Рука дрогнула — сигарета упала на ковёр, оставив крошечную, чёрную, обуглившуюся точку на белом ворсе.

— Ты… сука… — прошептала она, голос был полон шока и неверия, потом громче, злее, яростнее: — Сука, Виктор, что ты творишь?!

Она резко встала, схватила пульт и со злостью, почти с отчаянием выключила телевизор. Экран погас, погружая комнату в мгновенную темноту, а затем вновь заполнился призрачным светом, отражающим её искажённое лицо. Тишина вернулась. Густая, вязкая, оглушительная тишина.

Лилит провела рукой по лицу, чувствуя, как дрожат пальцы, как нервно пульсирует вена на виске. Новая сигарета. Огонёк зажигалки — дрожащий. Дым снова заполнил пространство, пытаясь скрыть её от мира. Она шагала по комнате взад-вперёд, ругаясь на всех известных ей языках — итальянском, английском, русском, немецком. Каждый раз слова становились всё грубее, всё отчаяннее.

— Какого чёрта ты творишь, Виктор Энгель?! — бросила она в пустоту, в стены отеля, которые, казалось, насмехались над ней. — Решил, что можешь использовать СМИ, чтобы вернуть меня?! Что я кину всё и вернусь, потому что ты вдруг вспомнил, что “скучаешь”? Да к чёрту тебя! И твоё чертово обаяние, и эти глаза, и твой смех, и твои чертовы рубашки, и весь твой чертов Нью-Йорк!

Девушка осела на кровать, словно подкошенная, закрыв лицо ладонями. Грудь сжала боль — не от злости, которая была лишь поверхностной оболочкой. От обиды. От тоски, которую она не могла себе позволить, потому что позволяла ей быть — означало проиграть.

Телефон зазвонил.

Экран мигнул: Луиза. Кузина. Единственная связь с её прежней жизнью, с Италией, с домом.

— Что? — голос девушки сорвался, прозвучав резче, чем она ожидала.

— Лери… — голос кузины был усталым, глухим, словно она говорила после бессонной ночи, полной тревог. — Я видела новости. Эфир вроде не прямой. Запись. Ты видела, да?

— Видела, — сквозь зубы. Каждое слово было пропитано ядом.

— Он… он ведь не врал, ты же знаешь? Он действительно скучает. Его слова были… настоящими.

Лилит горько усмехнулась, её смех был полон горечи и боли. — Он умеет играть. Всегда умел. Даже когда не нужно. Даже когда это ранит.

— Может, тебе стоит вернуться? — тихо сказала Луиза, её голос был мягким, увещевающим. — Хотя бы ненадолго. Ты устала, Лери. Я слышу это в твоём голосе. Бегать бесконечно нельзя.

Лилит прикрыла глаза, откинувшись на подушки, чувствуя, как каждая клеточка её тела кричит от усталости. — Я не знаю, Лу. Я… правда не знаю. Если я вернусь — всё рухнет. Они решат, что я сломалась. Что я сдалась. А если останусь здесь — я, может быть, и правда сойду с ума от этой чёртовой тоски.

— А если просто перестать воевать? — спросила кузина почти шёпотом, её слова были подобны бальзаму. — Не с ним. Не с семьёй. Не с собой.

Лилит замолчала. В её голове мелькнули лица — мать, отец, брат, дедушка, бабушка… и Виктор.

Его руки, когда он впервые держал её, его голос, когда он сказал: "моя женщина", и его глаза сегодня, на экране, когда он произнёс: "Змейка, возвращайся."

Она не ответила. Просто потушила сигарету, её взгляд устремился в окно, где за стеклом переливался закат, окрашивая небо в цвета надежды и отчаяния.

Луиза на том конце поняла. Поняла без слов. И тихо сказала, словно утешая: — Ты всё равно вернёшься, Лери. Просто не сегодня.

Связь оборвалась. Лилит сидела долго, молча, глядя в огни чужого города, который не мог стать ей домом.

А потом шепнула почти неслышно, в полутьму, в пустоту комнаты:

— Я не твоя змейка, Виктор. Но, чёрт возьми… почему я всё ещё скучаю? Почему это так больно?