Хрустальная ложь

Глава 3

Нью-Йорк встретил её свинцовой осенью — ветер вырывал листья с деревьев, и город жевал их в своих глотках. Для кого-то это был шум, для Валерии — музыка нового мира: чужая, но манящая. На груди ещё лежал отпечаток белого платья; мужское пальто, пахнувшее кожей и дымом; в голове — холодный расчёт: «Теперь — всё по-другому».

Валерия садилась в такси и смотрела в окно, пока Манхэттен не сложился перед ней в прямоугольник стекла и бетона. Двухлетняя птица: небоскрёбы, реки, люди, которые не знали её имени и не могли оценить, чей герб был на её кольце. Она улыбнулась впервые по-настоящему: не вызовом, не угрозой, а тем, что бывает, когда в ладонях у тебя свой ключ к свободе.

План был прост: исчезнуть с карты Андрес, купить время, купить пространство для жизни, научиться быть человеком без армии тёмных костюмов и бойцов у ворот. Адель в детстве учила её многому — не только стрелять и считать пули, но и копить втайне, как будто каждая монета — это дополнительное дыхание. «На чёрный день», — часто повторяла бабушка, и Валерия хранила это правило годами. Теперь эти тайные фонды стали её подушкой: карточка на офшорном счёте, никому не подконтрольная, наличка в сейфе — достаточно, чтобы жить по-человечески, не тратить себя на догадки.

Она пошла в банк не как бунтарка и не как наследница — как клиент, у которого в голове уже был другой паспорт. Имя «Лилит Рихтер» звучало сначала чуждо, затем — принимающе. Документы, что её сопровождали, были чисты; она не хотела бродить по краю закона ради новых бумажек. Многое было куплено законно: квартира в центре, на одной из узких улиц с видами на парк — не пентхаус и не голливудский атриум, но светлая, с высокими потолками и старинными окнами, которые любили запах кофе и свежей выпечки. Агент посмотрел на неё с удивлением, потом с уважением; она кивала, считала в уме и переводила суммы в голове как смету операции: депозит, комиссия, ремонт.

Ключи щёлкнули в замке — звук был необычайно маленьким и в то же время звучал, как звон колокола. Она вошла, и пустота квартиры приняла её как чистый лист. Пол скрипел под шагом — старый дуб, его мягкий аромат. Она поставила свадебное платье на стул и, стоя в темноте, ударила кулаком по ладони, чтобы почувствовать настоящую плоть жизни, не шелк.

— Лилит, — прошептала она, чтобы имя стало частью комнаты.

Первый день новой жизни — хаос и молитва мелочей. Она купила телефон, незаметный, без фамилии; симку, которую никто не связывал с номером дома; новый почтовый ящик; карту на имя «Рихтер», но зарегистрированную аккуратно на частный адрес агента. Она знала — в этом городе тебя узнают по привычкам, а не по документам. Поэтому привычки нужно менять.

Шкаф для одежды стал её театром. Знала, что не нужна многоцветная панель роскоши: немного строгих костюмов, парка, пара джинсов, шерстяные свитера. Вещи — как доспехи дня: удобные, незаметные, но говорящие, что хозяйка знает цену себе и окружающим. Сама умела всё. Повесить люстру, прибить полку, подключить плиту. Не без помощи интернета, но все же.

Она научилась готовить. Это было не торжество, не возвращение в дом, где еда готовилась из уверенности и силы — это было упражнение выживания. В первые вечера она варила пасту, как будто это спасало мир: воду до кипения, соль, руки в тесте, запах томатов. Поначалу соус выходил дерзким, напоминавшим о кухнях величественного особняка; потом — мягче, подчинённый её вкусу. Плита была новой для неё, но она обнаружила, что готовка успокаивает: ритм нарезки, запахи, тепло от плиты — это маленькие якоря обычной жизни.

Бабушка Марлена — двоюродная бабушка, кузина Адель, прокурор — в её представлении была бы в ужасе. Валерия представляла её строгий взгляд и сухой, бескомпромиссный хохот. Да. Если бы бабушка Марлена узнала, что её старшая внучка собирается быть адвокатом с поддельными документами, она бы схватила её за ухо. Ведь сама в молодости работала прокурором.

Учёба. Она купила книги по американскому праву, подписалась на онлайн-курсы, наняла (за баснословные деньги) адвоката-менторa — человека, который знал, как строится карьера в суде и кто платит за совет. Этот человек не спрашивал там, откуда она родом, а учил формуле: учение, практика, репутация. Репутация — опасная вещь: делай дело честно, думала она, но понимала, что честность здесь имеет градацию. Она ходила в библиотеку, читала дела, штудировала прецеденты.

Работу найти оказалось проще, чем она ожидала: в юридических фирмах всегда требуется какая-то рука для простых дел — бытовых конфликтов, семейных споров, защиты женщин. Она взяла дело о бытовом насилии, которое не было просто «делом», а настоящей битвой: девушка и её угрожающие родственники. Валерия выиграла не всем арсеналом уловок, а вниманием к деталям; она научилась слушать, выстраивать линии защиты, наполнять слова смыслом. Клиентка, обняв её после победы, сказала: «Вы моя героиня», — и в этот момент Валерия почувствовала, что может… быть не оружием, а защитой.

Особое испытание — самой пойти в суд как защитник. Первый раз её вывели и там, где раньше она бросала приказы, теперь требовалось терпение. Судья, пожилой мужчина с морщинами от правды, смотрел на неё внимательно: «Вы новичок», — сказал он. Она кивнула, но голос был твёрдым. «Я знаю, что делаю». И в том моменте, когда она вела свидетеля, забывший о внимании мир повернулся — не потому, что она королева, а потому, что она говорила правду нагло и просто.

После процесса, в ту же ночь, она шла по улице и думала, что её власть теперь — это каждое выигранное дело, каждое спасённое лицо, каждый самостоятельный шаг. Она чувствовала усталость в мышцах, но эту усталость можно было принять: она честно заработана.

В этот вечер Лилит стояла на балконе своей квартиры. Дождь снова моросил, укрывая город серебром. Она держала в руке бокал вина и телефон, из которого звучал знакомый голос — звонкий, чуть раздражённый, родной.

— Лери! Ты не представляешь, что тут творится! Весь клан стоит на ушах! Бабушка Адель мечется, как львица в клетке, мама твоя орёт так, что дрожат стены фамильного поместья, а Алан ходит, как тень, потерянный и бледный! Отец с ума сходит! Они всё ещё ищут тебя, ты понимаешь?!

Лилит — нет, Валерия — лишь закатила глаза, прикрыв веки на секунду. Её новое имя, её новая маска, едва держались под натиском прошлого.

— Я просила не называть меня этим именем, — устало, с легким раздражением, сквозившим даже сквозь километры, бросила она. — Здесь я Лилит.

— Да хоть Луна, хоть Дьяволица, мне-то что! — Луиза не унималась, в её голосе звенела паника, но и подлинная тревога. — Просто скажи, ради всего святого, ты жива?!

— Жива. Более чем, — ответила Валерия, глядя на сизый дым, который кольцами вырывался из её лёгких и таял в ночной тьме за окном.

— И ты не собираешься возвращаться?

— Нет. — Слова прозвучали, как приговор. — И, Луиза, если ты хотя бы пискнешь кому-нибудь, где я — я приеду и лично выдерну тебе язык. Медленно.

— Лери! — В голосе сестры промелькнула обида, но и доля испуга.

— Я серьёзно. — Её голос стал низким, твёрдым, как закалённая сталь. — Я ушла. Это мой выбор.

Сестра замолчала, по ту сторону провода повисла тягучая, как патока, пауза. Потом, немного обиженно, но с неподдельной грустью, спросила:

— А ты… ты хоть скучаешь? По дому? По ним? По нам?

Долгая пауза. Только звук осеннего дождя, барабанящего по стеклу, и редкое шипение сигареты, тлеющей в её руке.

— Каждый чёртов день, — тихо, почти неслышно выдохнула Валерия. — Но я не прощу.

— Даже родителей?

— Особенно родителей.

С другой стороны провода послышалось тяжёлое сопение.

— Ты ведь знаешь, что твоя мама не хотела этого… что всё зашло слишком далеко…

— Воля Эмилии Андрес всегда была законом, Луиза, — резко оборвала она, и голос стал холоден, как лёд. — И если она решила, что мой брат должен быть во главе клана, что его слабость послужит её целям, значит, она потеряла дочь. Она меня не просто вычеркнула из жизни — она меня унизила.

Сестра вздохнула, этот звук был полон бессилия.

— Ты всё такая же. Упрямая.

— Я — Андрес. Мы не меняемся, — ответила Валерия с горечью, глядя на город внизу, который мерцал огнями, равнодушный к её боли. Такова кровь Андрес, впечатанная в каждую клетку её существа.

Несколько минут они молчали, разделенные тысячами километров и океаном невысказанного. Потом Луиза тихо, с ноткой тревоги, сказала:

— Алан справляется, но... Он… не такой, как ты. Слишком мягкий. Слишком чистый для этого мира. Иногда он даже спрашивает совета у меня, а я не знаю, что ему ответить. Он теряется.

Валерия на секунду закрыла глаза. Образ брата, того мальчишки, которого она когда-то таскала за руку, когда он боялся грозы, того, кого она учила жить в этом жестоком мире, мелькнул в памяти, острым уколом боли.

— Слушай, — произнесла она тихо, и в её голосе появилась та самая, почти забытая нежность. — Если он что-то не может решить — пиши мне. Я подскажу. Только…

— Только чтобы он не знал, да? — Луиза поняла без слов.

— Да. Пусть думает, что ты сама. Не хочу, чтобы его призрак меня преследовал. Не хочу, чтобы он вспоминал обо мне.

Луиза усмехнулась, в её голосе прозвучала лёгкая грусть.

— С тобой, как всегда, всё сложно, Лери.

— Такова кровь Андрес, — ответила Валерия, прижимая телефон к губам. — Мы даже из тени командуем миром.

Когда разговор закончился, город за окном казался вдруг оглушительно тихим. Она отложила телефон, и вино в бокале больше не грело — оно стало горьким и холодным. Слёзы жгли в уголках глаз, не от слабости, но от тяжести — от усталости от жизни, где приходится быть скалой, чтобы не разбиться.

— Вы выбрали не меня, — прошептала она в полумрак комнаты, обращаясь к невидимым призракам прошлого, её слова были невидимой клятвой. — Но я всё равно буду вас защищать. Всегда.

Она вернулась к столу. На мониторе — открытые досье, схемы, финансовые сводки. Целая паутина интриг и сделок. Клан Андрес. Их дела. Их враги. Их сделки. Она сидела, опершись подбородком на руку, и строчила письмо — короткие аналитические заметки: как лучше провести переговоры, как вычислить шпиона, как устранить угрозу без ненужной крови, как нанести удар, чтобы не испачкать руки. Подпись внизу — «В».

Луиза знала, от кого приходят эти письма, и не говорила. Никому. Так Валерия, ставшая Лилит, по-прежнему оставалась частью семьи, хоть и издалека. Невидимая рука, что направляет, незримый пульс, что бьётся в сердце клана.

Иногда она засиживалась до рассвета, над чашкой остывшего кофе, читая отчёты, будто снова сидела в кабинете бабушки Адель, вдыхая запах её старых книг и власти. Иногда мысленно спорила с тенью отца — «Ты бы сделал по-другому, но мой способ — чище. Эффективнее.» Иногда ловила себя на том, что скучает даже по Эмилии, по её жёсткой, обжигающей любви.

Но всякий раз, когда рука тянулась к телефону, к соблазну нарушить обет, она гасила сигарету в пепельнице — пепел тлел, как её надежды, — и шептала:

— Нет. Андрес не возвращаются. Они уходят. И заставляют скучать по себе.

И ночь снова поглощала её — женщину, которая ушла от своей крови, но так и не перестала быть её пульсом.