Хрустальная ложь

Глава 27

Тишина в зале суда была абсолютной. Лилит стояла у стола защиты, её лицо было непроницаемо, но в глазах горел холодный, торжествующий огонь. Присяжные вернулись, и председательствующий судья, высокий, седой мужчина, начал оглашать вердикт.

— По делу о мошенничестве в особо крупном размере, обвиняемая… признана невиновной.

По залу пронёсся вздох облегчения и радости. Клиентка Лилит, женщина из высшего света, чья карьера висела на волоске, разрыдалась. Валерия позволила себе лишь лёгкий, почти незаметный кивок. Победа была полной, безупречной. Адвокат Рихтер снова доказала, что она лучшая в городе. Несмотря на ту единственную неудачу.

Девушка спокойно собирала свои бумаги, игнорируя вспышки камер и поздравления коллег. Её работа была сделана. Она уже думала о следующем шаге — о том, как ночью она и Виктор будут обсуждать детали новой операции. Черт, кажется она привыкла.

В этот момент её телефон, лежавший на столе, завибрировал. Звонок был из закрытой линии, которую знали только люди Энгеля. Она подняла трубку, прижимая её к уху, чтобы заглушить шум ликующего зала.

— Да? — Голос её был низким и деловым.

На том конце провода был Риз, Капо. Его обычно невозмутимый голос был на грани паники.

— Госпожа Андрес, это Риз. Вы просили звонить в случае… в любом случае. В общем… произошло… дерьмо.

Всё ликование в зале суда мгновенно исчезло для неё. Воздух стал тяжёлым, как свинец.

— Что именно, Риз? Говори чётко.

— Нападение. На складе. Мы отбились, но… Виктор. Он поймал пулю. Мы везём его домой, но… кровь…

Её рука с телефоном замерла. Внутри всё сжалось в тугой, ледяной узел. Пуля. Виктор.

Она не произнесла ни слова. Просто опустила телефон, не прерывая звонок, и посмотрела на свои руки, которые только что держали папку с доказательствами. Теперь они должны были держать что-то другое.

Лилит резко подняла голову. Её медовые глаза, минуту назад сиявшие от профессионального триумфа, теперь были холодны и опасны. В них не было страха — только ярость и абсолютная концентрация.

Она отбросила папку с документами, которая с глухим стуком упала на пол. Клиентка, всё ещё всхлипывая от счастья, попыталась коснуться её руки, чтобы поблагодарить.

— Простите, — бросила Лилит, её голос был отрывистым и чужим.

Она не стала прощаться. Не стала объяснять. Она просто развернулась и, не глядя ни на кого, направилась к выходу. Её высокие каблуки, минуту назад символизировавшие её власть в зале суда, теперь отбивали быстрый, решительный ритм по мраморному полу.

Она шла, прокладывая себе путь сквозь толпу журналистов и адвокатов. Её красное платье, которое она надела сегодня, казалось сейчас одеждой воина.

Выскочив из здания суда на залитую солнцем улицу, Лилит села в машину. Достала из сумочки свой второй, рабочий телефон, и набрала Риза.

— Где вы? — Её голос был твёрдым. — И Риз, слушай меня внимательно. Если он умрёт, пока я доберусь до вас, я лично найду того, кто это сделал. И я не буду использовать закон.

Он сидел на краю дивана в гостиной своего пентхауса, который теперь превратился в импровизированный лазарет. Рубашка была разорвана на плече, кровь — алое пятно, уже почти засохшее, но всё ещё раздражающее её до дрожи.

Валерия ворвалась, будто сама буря — без пальто, без папок, с глазами, в которых небо и огонь смешались во что-то первобытное.

— Где он?! — её голос разнесся по дому, и Селина только успела указать рукой в гостиную, прежде чем Валерия пролетела мимо.

Она бросилась туда — каблуки стучали, как удары сердца, а потом остановилась, увидев: жив.

Жив.

Только перевязка, и дьявольская, совершенно неуместная улыбка на лице Виктора.

— Всего лишь царапина, змейка, — сказал он спокойно, будто речь шла о ком-то другом, а не о пуле, пробившей его плоть.

Она не ответила. Просто бросилась и, не сдержавшись, обняла его. Сжала так крепко, что он на секунду выдохнул с болью, но не оттолкнул. Наоборот, прижал её к себе.

Её ладони, которые всего час назад держали ручку в зале суда, дрожали.

— Идиот… — выдохнула она, спрятав лицо у него в шее. Запах его дорогого парфюма смешивался с запахом крови и йода. — Чёртов идиот…

Виктор усмехнулся, чувствуя, как её дыхание горячо касается кожи.

— Ты плачешь?

— Нет! — слишком быстро, слишком резко. Она отстранилась, глаза вспыхнули. — Просто… Просто место себе не нахожу, когда ты ведёшь себя как безмозглый герой!

— Плечо, Валерия. Не сердце.

— Это пока, — зло бросила она. — С твоим характером ты скоро получишь пулю именно туда, куда не надо.

Мужчина попытался что-то сказать, но она не дала:

— Ты хоть раз слышал слово бронежилет? Или это слишком скучно для великого Энгеля?!

— Слишком жарко, — спокойно ответил он, наслаждаясь её яростью.

Валерия взвилась. Её самообладание, которое она так тщательно культивировала, рухнуло.

— Жарко?! Да я тебя сама прикончу раньше, чем эти твои враги!

Он встал, игнорируя протестующий стон раны, и сделал шаг к ней.

— Валерия, — произнёс мягко, пытаясь успокоить.

Его глаза не отрывались от ее прекрасного лица.

— Нет, не «Валерия»! — девушка ткнула в его грудь пальцем, попадая прямо в здоровую сторону. — Я устала от твоих игр в бессмертного! Думаешь, я не вижу, что ты…

Виктор не дал договорить.

Одно движение — и её слова утонули в его поцелуе. Грубом, отчаянном, слишком настоящем, чтобы назвать его случайностью. В нём была вся накопленная за месяцы страсть, страх и облегчение.

Валерия застыла. Её тело мгновенно сдало позиции, разум сопротивлялся, но сердце, предатель, билось в унисон с его.

Он отстранился первым, дыхание сбившееся, глаза тёмные, серьёзные.

— Если после каждого выстрела я буду получать вот такое лечение, — хрипло прошептал он, — я, пожалуй, перестану носить бронежилеты совсем.

Девушка ударила его кулаком в грудь.

— Ненавижу тебя, придурок! — сорвалось почти срывающимся голосом.

И ушла.

Просто развернулась, вытирая ладонью глаза, которых будто касался дым, и пошла на кухню. Она не хотела, чтобы он видел её слабость.

Через пару минут он услышал, как звенят тарелки, шипит сковорода и кто-то яростно мешает ложкой соус. Она не умела раньше готовить толком, но сейчас это было её способом справляться с шоком.

Виктор сел обратно, глядя на расплывшуюся по бинтам кровь и усмехнулся.

Она не бросила его.

Она готовит ему ужин, чёрт возьми!

Когда вселенная схлопнулась?

Когда мужчина вошёл на кухню, опираясь на косяк, она стояла спиной, волосы выбились из пучка, рубашка — немного приспущена на одно плечо. Видимо к себе не заезжала. Сразу приехала к нему, и переоделась в его вещи.

— Я не умею готовить для раненых идиотов, — сказала она, не оборачиваясь. — Но ты будешь есть.

— Буду, — кивнул он.

Валерия обернулась, посмотрела на него, и впервые за долгое время в её глазах не было ни холода, ни злости — только усталое, тихое тепло.

— Сядь. И не вздумай умирать, пока я готовлю.

— С тобой рядом? Даже смерть побоится заходить, — ответил он с улыбкой, полной нежности, которую он никогда прежде не позволял себе.

Она покачала головой, фыркнув, но уголки губ дрогнули.

И в этот момент, среди запаха оливкового масла, крови и страха, что едва успел отступить, Виктор понял — всё.

Он влюбился. Окончательно. И бесповоротно. И эта любовь была такой же опасной и необходимой, как пуля, которую он только что поймал.

Поздний вечер. Дом наполнялся тихим, ровным светом, запахом свежей пасты и вина. Атмосфера была странно домашней для логова криминального босса.

После ужина Валерия убрала со стола — не из-за привычки, а чтобы занять руки. Внутри всё ещё клокотало после пережитого: после звонка, после поцелуя, после того, как она впервые по-настоящему испугалась за него.

Виктор молчал, наблюдая. Её движения — быстрые, чёткие, уверенные — напоминали ему не просто женщину, а человека, привыкшего командовать даже хаосом.

— Куда ты собралась? — спросил он, когда она подхватила свой ноутбук и направилась в его кабинет.

— Работать, — коротко бросила она. — Кто-то же должен разгребать твои дела, пока ты играешь в раненого героя.

Он усмехнулся, откинулся на спинку кресла.

— Хозяйка. Распоряжается как дома.

Она ничего не ответила — только тихо прикрыла за собой дверь, словно отрезая его от себя.

Кабинет Энгеля всегда был пропитан смесью древесного дыма, бумаги и чего-то терпкого — его парфюма, дорогого, узнаваемого. Она села за массивный стол, включила экран, и через несколько минут всё вокруг ожило: отчёты, звонки, документы.

Виктор заранее дал приказ своим людям: «По всем вопросам — к ней. Без исключений.»

Естественно. Девочка привыкла всем управлять. С детства была этому обучена. Сомневаться не было смысла. Андрес и в Америке — Андрес.

И когда первые подчинённые начали звонить, обращаясь:

— Госпожа Андрес, разрешите уточнить…

Девушка едва не рассмеялась от абсурдности ситуации, но быстро взяла тон, который не терпел возражений.

— Докладывай.

— Контейнеры из Бостона задержали…

— Пусть отвезут через Ньюпорт, — отрезала она. — И скажи Элиасу, что, если ещё раз подпишет контракт без моей проверки — я лично ему пальцы отрежу.

— Есть, госпожа.

Далее пошёл шквал вопросов — поставки, связи, закупки, встречи. Она отвечала, отдавала приказы, решала, направляла. Через час всё снова работало, как часы. Через два — подчинённые уже звонили ей напрямую, минуя Виктора, признавая её авторитет.

А через три — в доме установилась странная, но сладкая тишина, когда власть и энергия Валерии буквально наполнили пространство.

Он стоял у двери, не входя. Наблюдал.

Свет настольной лампы касался её профиля, отражался в глазах, губы сжимались в том самом властном выражении, от которого любой мужчина, выросший в мире силы, чувствовал — вот она, настоящая королева. Та, что не требует подчинения. Она воплощает его.

Виктор тихо постучал в дверной косяк.

— Да? — не поднимая головы, бросила она, не отрываясь от экрана.

— Просто хотел убедиться, что ты не свергла меня, пока я отвлёкся.

— Почти, — сказала Валерия, подписывая очередной документ. — Осталось немного.

Мужчина засмеялся и вошёл, облокотившись на край стола.

— Ты знаешь, как прекрасно смотришься в моём кресле?

— Оно удобное, — ответила она сухо, не отрываясь от работы.

— Моя жена, — сказал он тихо, почти шепотом, но с такой уверенностью, что это звучало как приказ, — просто идеально со всем справляется.

Валерия замерла. На секунду. Пальцы дрогнули над клавишами, сердце сбилось с ритма.

— Я не… — начала она, но голос предал, став чуть хриплым.

— Пока, — подхватил он, с тем самым лёгким тоном, от которого ей хотелось одновременно рассмеяться и выстрелить.

Она фыркнула, закрыла ноутбук и поднялась.

— Мне нужен воздух.

— Не забудь пальто, моя маленькая госпожа. — Он всё ещё улыбался, наслаждаясь её реакцией.

Девушка бросила на него взгляд — холодный, но с той самой искоркой, которая выдавала, что он попал в цель. Она знала, что он не шутит. И, что самое страшное, она больше не хотела спорить.

Валерия вышла из кабинета.

На террасе пахло ночным воздухом, кофе и сигаретами.

Внизу шептал город. Нью-Йорк дышал своей неоновой жизнью, а она впервые за долгое время ощущала не одиночество — принадлежность.

Снова что-то внутри щёлкнуло: привычный вес власти вернулся на плечи, и с ним — странное, почти болезненное чувство комфорта.

Она выпустила дым в сторону огней города и тихо прошептала, сама себе:

— Ну что, бабушка, матушка… похоже, я снова в игре.

Валерия повернула голову, услышав едва различимый, но абсолютно уверенный звук шагов по полированному камню террасы. Он не крался, но двигался с той идеальной бесшумностью, которая была доступна только тем, кто привык быть невидимым, пока не настанет время стать смертоносным.

— Сигареты убивают, — сказал Виктор, останавливаясь в паре шагов за ней. Голос его был низким, спокойным, как всегда.

Она не вздрогнула и не обернулась. Она знала, что он здесь, знала, что он смотрел на нее все это время, пока она принимала свое решение.

— Так же, как и пули, — парировала она, слегка наклонив голову.

Виктор подошел ближе, настолько близко, что она ощутила тепло его тела и едва уловимый запах кожи и металла. Он склонился, и его губы оказались у самого ее уха.

— Но пули, — прошептал он, и этот шепот был интимнее крика, — хотя бы оставляют след там, где стреляют. А дым просто исчезает.

Она медленно повернулась, прижимая сигарету к губам. В его глазах, темных и внимательных, она увидела отражение своего лица — резкие скулы, тень под глазами, искорку, которую она не позволяла себе зажигать много месяцев.

Валерия усмехнулась, и это была не вежливая улыбка, а хищный оскал.

— Осторожнее, Энгель. Я начинаю привыкать к тебе.

Он не отстранился. Его взгляд скользнул по ее лицу, задержался на линии подбородка, которую она всегда держала высоко.

— А я — к тому, как ты выглядишь в моем доме, — ответил он.

Она почувствовала, как между ними натянулась невидимая, но осязаемая нить. Это было не влечение, не флирт. Это было признание. Признание того, что они оба принадлежат к одному миру, миру, где жизнь измеряется не годами, а количеством принятых решений и оставленных следов.

Тишина затянулась. Она была плотной, тяжелой, наполненной невысказанными планами, взаимным пониманием и осознанием того, что все, что было сказано и сделано за последние сутки, вело их именно сюда.

И в этой тишине они оба понимали: что-то уже давно началось. Они пересекли черту, и пути назад больше нет.

Валерия выбросила окурок, который, наконец, догорел, и он упал в бездну ночного города.

— Останешься? — спросила Виктор, и в этом вопросе не было требования, только констатация факта.

— Да.

...

На очередном собрании семьи напряжение стояло густое, как туман над Темзой, проникая в тяжелый дубовый стол и бархатную обивку кресел. Кабинет, освещенный лишь тусклым светом старинной люстры, казался склепом, где хоронили не мертвых, а надежды.

Они сидели в молчании, которое длилось слишком долго. Наконец, Адель нарушила его. Она сидела прямо, скрестив руки на груди, и ее взгляд был холоден и требователен.

— Мы должны вернуть её, — отозвалась Адель, повышая голос. — И немедленно. Пока не поздно.

Эмилия, сидевшая во главе стола, не отрывала взгляда от лежащих перед ней бумаг — отчетов, которые три года не давали никаких результатов. Ее пальцы были сжаты в кулак так сильно, что костяшки побелели.

Она медленно подняла голову, и в ее глазах читалась усталость, смешанная с горечью.

— Мы уже три года ищем, мам. Три года мы тратим ресурсы, время и влияние, чтобы найти хотя бы шепот. И что? Ни одного точного следа. Мы не можем просто «вернуть ее», если не знаем, где она прячется.

Валериан поднял взгляд — медленно, как будто ему тяжело было оторваться от размышлений.

— Есть версия, — его голос был сухим, как пергамент. — Не след, но очень громкий слух, который подтвердили два независимых источника. Наша девочка в Америке.

В комнате резко похолодало. Америка была не просто другим континентом; это была территория, где их влияние было не таким сильным, а власть принадлежала другим.

— Америка? — Эмилия горько усмехнулась, и ее губы искривились от презрения. — Там, где у нас нет власти? Где каждая улица принадлежит Энгелю? Этот мальчишка был не очень хорошим выбором для альянса, я согласна, но, чтобы бежать к нему под крыло…

Киллиан, сидевший рядом с Валерианом, устало выдохнул. Он был единственным, кто не говорил о власти и контроле, а о семье.

— Моя Луна, — тихо сказал он, обращаясь к Эмилии. — Он и его отец хорошие люди. И ту идею ты предложила сама. Виктор не хотел в этом участвовать. Но слово держит.

— Держит слово, но держит и территорию, которая нам не подконтрольна, — отрезала Эмилия. — Если она там, она сделала это намеренно.

Валериан кивнул, соглашаясь с дочерью, но придавая ее словам совершенно иной смысл.

— Если она действительно там — значит, она выбрала землю, где мы не властны. Где ей придется строить все с нуля, где ей придется бороться за каждый дюйм. И это, — он сделал паузу, оглядывая всех присутствующих, — это делает её дочерью своего рода.

С этими словами в комнате повисло молчание. Валериан снял с их дочери клеймо беглянки и заменил его клеймом воина.

Только Киллиан тихо сказал, его голос был полон боли и решимости:

— Ее надо вернуть. Не потому, что она нам нужна для влияния, и не потому, что она нам что-то должна. Ее надо вернуть. Ради того, чтобы она знала: дом её не предал. Мы искали ее не для того, чтобы наказать. Мы искали ее, чтобы вернуть. И извинится. — он повернулся к жене. — Да, принцесса?

Эмилия прикрыла лицо руками. — Да, Лиан.

…

Ночь спустилась мягко, почти бережно — как будто сам город не хотел мешать их хрупкому, новому покою. За окнами лениво скользил дождь, отражая редкие вспышки фар, расплывающиеся неоновые вывески, превращая мир за стеклом в акварельную абстракцию. Где-то вдали звучал приглушённый, грустный саксофон — его меланхоличные ноты, казалось, сопровождали чью-то одинокую душу, бродившую по улицам в поисках покоя.

Они не заметили, когда их разговор сменил тон.

Сначала был смех — лёгкий, привычный, острый, как между двумя людьми, которые слишком долго прятались за масками, но теперь позволяли себе быть чуть более открытыми.

А потом слова стали мягче, спокойнее. Без игры. Без оружия. Только обнаженные души, впервые рискующие показать друг другу свои истинные лица.

Валерия лежала рядом с ним — не прижимаясь всем телом, но и не отдаляясь, чувствуя его тепло. Между ними была тонкая грань, прозрачная, как дыхание на стекле, которую они оба боялись нарушить, но при этом оба стремились пересечь.

Виктор не трогал ее. Не приставал. Не требовал. И… именно поэтому она решилась остаться на ночь в одной постели. Чувствовала — он ничего не сделает.

Она не спала, чувствуя прилив странного, нового спокойствия. Пальцем лениво водила по его груди, будто изучала рельеф его шрамов. Каждый — своя история, каждый — след жизни, полной опасностей и решений, которую она понимала слишком хорошо.

— Откуда этот? — тихо спросила она, коснувшись небольшого, слегка выпуклого следа чуть выше сердца.

— Пулевое. Было весело. — Виктор улыбнулся, не открывая глаз, словно переживая тот момент заново. — Соседние кланы решили, что я задолжал им территорию. Я тогда едва вышел из двадцати, был совсем зеленым.

— И что, выплатил долг? — В ее голосе сквозило легкое, но понимающее любопытство.

— Конечно, — хмыкнул он. — Пуля пошла в счёт процента. Они поняли свою ошибку.

Валерия усмехнулась, качнув головой. Ей нравилась его жестокая прямота.

— Тебе даже боль к лицу, Виктор. Она делает тебя… острее.

— А тебе — огонь, — ответил он, медленно открывая глаза и глядя на неё сбоку, его взгляд был глубоким и пронзительным. — Знаешь, ты похожа на искру. К тебе прикасаешься — и сгораешь, но всё равно тянешься.

Девушка фыркнула, пытаясь отшутиться, вернуться к привычной защите.

— Глупости. Я просто привыкла защищаться. Это не искра, это колючая проволока.

— Нет, — тихо сказал Виктор, его голос был мягким, но уверенным. — Ты привыкла быть одна. А это не одно и то же. Защищаться — это одно, быть одной — другое.

Она замолчала, ее взгляд устремился куда-то в потолок, к теням, танцующим от света города.

Дождь барабанил по стеклу, создавая свой ритм. Тик-так, тик-так — как старинные часы, которые отмеряют не время, а расстояние между двумя людьми, которое таяло с каждым ударом капель.

— Я, когда была ребёнком, — вдруг сказала она, ее голос был далёким, словно из другого мира, — любила лазать по старым подвалам. В доме у нас под Флоренцией. Мама кричала, бабушка ругалась, а дед смеялся. Говорил, что у меня в крови не вода, а бензин.

— А отец? — спросил он, его голос был предельно нежным.

— Отец говорил, что однажды этот бензин кто-нибудь подожжёт. — Валерия усмехнулась, но в глазах промелькнула мимолетная грусть, тень старой обиды. — Похоже, он оказался прав.

Виктор перевёл взгляд на неё — та самая Лилит. Валерия Андрес, которая с пистолетом могла выбить из равновесия любого, кто встал бы на её пути. Сейчас она выглядела совершенно иначе. Без маски, без брони. Просто девушка, уставшая от собственных бурь, от внутренней войны.

— А ты? — спросила она, не поворачиваясь, но чувствуя его внимательный взгляд. — Что хотел, когда был ребёнком?

Он замер на секунду, погружаясь в собственные воспоминания.

— Хотел… чтобы отец снова улыбался. После смерти матери он перестал. Мир вокруг него просто потух.

Дом был шумным. Смех, запах корицы, хлопки дверей — всё это наполняло пространство жизнью, теплом и светом.

Маленький Виктор, лет восьми, сидел на кухонном столе, болтая ногами, его глаза горели любопытством и детским восторгом. Его мать, Амалия, с яркими голубыми глазами и светлыми, как у него волосами, заплетенными в пышную косу, ставила на стол свежую выпечку, от которой исходил волшебный аромат.

— Виктор, не трогай руками, горячо! — её голос был полон заботы, но с той легкой, игривой интонацией, которую он так любил.

Он хитро улыбнулся, но всё равно потянулся к румяной булочке. Она легонько хлопнула его по пальцам, и мальчик звонко захохотал.

В этот момент дверь открылась, и вошёл Люциан Энгель, глава клана. Мужчина, которого боялся весь восток штатов, чье имя шепотом произносили в криминальных кругах, чья власть была неоспорима. Но дома он был другим.

Он замер на пороге, увидев жену, словно каждый раз видел её впервые. Улыбка — редкая, искренняя, предназначенная только ей — осветила его жесткие черты, смягчая их.

— Милая… — произнёс он так тепло, так нежно, что Виктор до конца жизни запомнил этот звук. В этом простом слове было столько любви, что оно казалось не принадлежащим этому суровому мужчине.

Амалия повернулась к нему, мягко улыбнулась — и весь ее свет, вся ее энергия, казалось, была обращена только к нему, освещая его, словно солнце.

Люциан подошёл, взял её лицо ладонями, словно она была самым хрупким и драгоценным сокровищем, и поцеловал — долго, нежно, почти благоговейно.

— Я скучал.

— Ты ушёл всего на пару часов, — рассмеялась она, прижимаясь к нему.

— И всё равно скучаю.

Маленький Виктор смотрел на них, покачивая ногами. Он тогда ещё не понимал, что такое любовь в полной мере. Но он понимал одно: его отец, страшный и непоколебимый, человек-гора, превращался в другого человека рядом с матерью.

Мягкого.

Спокойного.

Светлого.

И мать — сияла, когда он был рядом, её глаза светились счастьем.

Люциан, не выпуская жены из объятий, поднял сына на руки.

— Скажи, кто самая красивая женщина на свете?

— Мама! — воскликнул мальчик, не задумываясь ни на секунду.

— Правильно. — Он поцеловал Амалию в висок, её волосы коснулись его губ. — И если ты однажды найдёшь такую же — береги её.

Мать, смеясь, пожала плечами. — Он ещё маленький.

— Нет, — сказал Люциан, глядя на Виктора серьёзно, в его глазах промелькнула какая-то особая мудрость. — Наш сын не будет искать обычную женщину. Его судьба — огонь. Ему нужна такая же.

Маленький Виктор смотрел на родителей, на их сплетенные руки, на их сияющие лица, и думал:

«Если любовь — это так, то я тоже буду любить так».

Ему казалось, что это будет всегда.

Смех.

Тепло.

Свет.

Это был обычный вечер. По крайней мере, таким он казался до определённого момента. Люциан, глава клана, уехал решать дела с одним из кланов восточного побережья — привычные переговоры, требующие его неоспоримого авторитета. Амалия, его яркое солнце, как всегда, зашла в комнату Виктора, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Она наклонилась, её золотистые волосы коснулись его макушки.

— Ты опять читаешь ночью? — рассмеялась она, её смех был лёгким и мелодичным, как звон колокольчиков.

— Только чуть-чуть! — ответил он, поспешно пряча фонарик под одеяло. Свет маленькой лампочки пробивался сквозь ткань, но он надеялся, что она не заметит.

Она села рядом, её рука мягко гладила его по волосам, успокаивая. — Не становись таким же упрямым, как отец.

— Но ты его любишь, — возразил он, вспоминая, как отец, обычно такой суровый, превращался в нежного при мальчике рядом с матерью.

— Поэтому и знаю, сколько с ним проблем, малыш, — с улыбкой ответила она, но в её глазах мелькнула тень.

Он смеялся, ей тоже было весело.

Дверь хлопнула внизу. Резкий, неожиданный звук, нарушивший уютную тишину. Амалия вздрогнула — странно, слишком рано. Люциан должен был вернуться гораздо позже.

— Сиди здесь, — сказала она тихо и быстро, её голос дрогнул.

Он не понял, но почувствовал, что в её голосе появилось что-то новое — тревога, от которой его собственный детский мир начал рушиться.

Она вышла.

Через секунду — громкий грохот. Стекло разлетелось вдребезги. Затем — крик. Её крик.

И тишина. Мертвая, зловещая тишина, которая была страшнее любого шума.

Виктор забился под кровать, прижав колени к груди, словно пытаясь стать меньше, незаметнее. Мать всегда говорила ему: "Если в доме чужие — прячься, пока я не позову." Это был их секрет, их правило выживания. Он ждал. Минуту. Пять. Внизу слышались голоса. Незнакомые, грубые, мужские.

— Она была одна.

— Подтвердили, что муж ушёл?

— Да. Увози её.

Он хотел выскочить. Он хотел закричать, призвать их остановиться. Но мама сказала — прятаться. Он слушался. Он заставлял себя оставаться там, в темноте, под страхом, который сжимал его сердце.

Вдруг он услышал, как маленькая Селина, которой тогда было не больше пяти лет, испуганно заскулила в своей комнате. Виктор почувствовал, как его сердце сжалось. Мать ещё не позвала. Но тишина снаружи становилась всё более угрожающей.

Он медленно, стараясь не издавать ни звука, выбрался из-под кровати. Его ноги сами понесли его к комнате Селины. Там, в дверном проёме, он увидел свою мать. Её держали двое. Руки скручены за спиной, тело напряжено. Лицо в крови, разбитая губа, синяк на щеке.

— Виктор! Назад! — крикнула она, её голос был полон боли и страха. — Не подходи!

Но он уже видел Селину, которая, испуганная шумом, выглядывала из своей кроватки, готовая расплакаться. Он не мог оставить её. И не мог позволить, чтобы её нашли.

— Мама! — закричал он, его голос был тонким и полным отчаяния.

Амалия дёрнулась, пытаясь обернуться, увидеть его, но её снова ударили.

— Не трогайте моего сына! — её крик был криком зверя. Крик матери, готовой защищать своё дитя любой ценой. — Виктор, беги!

Виктор, не слушая приказов, бросился в комнату к Селине. Он подбежал к её кроватке, схватил её на руки. Маленькая девочка прижалась к нему, дрожа всем телом.

— Тише, тише, — шептал он, хотя его самого трясло от страха.

Он бросился к большому, старому шкафу в углу комнаты, который мать всегда считала их тайным убежищем. Быстро открыл дверцу.

— Сюда, мелкая! — прошептал он, впихивая её внутрь. — Прячься!

Селина, завороженная его решимостью, но испуганная, послушно влезла в шкаф, спрятавшись среди платьев.

— И главное, — строго, но с дрожью в голосе, приказал Виктор, — Не плачь. И не выходи. Пока я не скажу. Поняла?

Селина, испуганно кивнув, плотно прикрыла дверцу.

Виктор бросился обратно в комнату, его сердце колотилось в горле, задыхаясь от ужаса. Он слышал, как грубые голоса приближаются. Он слышал крики своей матери.

Он хотел выскочить. Он хотел закричать. Но мама сказала — прятаться. И он спрятал Селину.

Именно в этот момент, когда он уже приготовился к худшему, прозвучал первый выстрел. Из темноты дома.

Люциан вернулся.

Пули свистели по дому, как осиные стаи, пробивая стены, разбивая окна. Люциан, с пистолетом в руке, двигался с устрашающей скоростью, его гнев был яростен, а точность смертельна. Он убил троих мгновенно, но Амалию успели утащить. В машину. Двери захлопнулись с глухим стуком.

Виктор кричал и рвался вперёд, пытаясь освободиться, но отец удерживал его одной рукой, стреляя другой. Это был хаос. Мясо. Кровь на дорогих коврах. Огни фар, пронзающие темноту. Горящие покрышки, оставляющие чёрные следы на подъездной дорожке.

А потом взрыв.

Машина, в которую посадили Амалию, взлетела на воздух, как огромный, огненный цветок, озаряя ночное небо.

Виктор сорвался с места, крича «Мама!», но Люциан поймал его — силой, отчаянно, удерживая сына, который бился и кричал до хрипоты.

— Папа! Папа, пусти! Мама там! — мальчик бил его руками и ногами, крича до хрипоты, его голос был полон недетского ужаса.

Люциан держал его крепко, как железо, но глаза его — впервые в жизни Виктор видел — были пустыми. Зрачки расширены, взгляд отсутствующий, словно вся душа его была выжжена этим огнём.

Он шёл к огню, волоча за собой сына, который уже не кричал, а лишь тихо всхлипывал. Знал, что ничего не осталось. Не осталось ничего.

Амалии не стало.

Через три дня Виктор проснулся от того, что отец сидел рядом. Он лежал в своей кровати, всё ещё слаб, но уже чувствуя, как силы возвращаются. Люциан, человек, которого боялись города, чье имя было синонимом власти и страха, выглядел мёртвым. Его лицо было заострённым, черты лица заострились, словно высеченные из камня, но теперь камень треснул. Голос был сорван, хрипел, как будто прошёл через ад и обратно.

Он протянул Виктору нож. Не тот, что был украшением, а другой, более простой, но явно смертоносный.

— Это был подарок твоей матери, — произнёс Люциан, его пальцы дрожали, когда он вкладывал рукоять в ладонь сына. — Она всегда знала, что тебе понадобится.

— Папа… — Виктор сжал нож, чувствуя холод металла, но в глазах отца не видел ничего, кроме бездонной пустоты.

— Слушай. Ты должен знать правду, — Люциан опустил голову, его плечи поникли под невидимым грузом. — Это был не случай. Это было нападение на меня. Они знали, что я не вернусь вовремя. Они узнали наш адрес. Они взяли её, чтобы ударить по мне.

Его голос дрогнул. Впервые Виктор слышал, как отец плачет. Не стекая слезами, а именно дрожанием голоса, словно струна, натянутая до предела, вот-вот должна была лопнуть.

— Я защищал всех. Нашу семью, наш клан, наш мир. Но не смог защитить её. Не смог защитить… нашу семью. — Последние слова прозвучали как признание в собственном провале.

— Папа… — Виктор хотел утешить, хотел сказать, что это не его вина, но слова застряли в горле.

— Виктор, запомни. — Люциан поднял голову, и в его глазах, несмотря на боль, загорелся прежний стальной блеск, но теперь он был холоднее, жёстче. — В нашей жизни есть только два пути: защищай или теряй. Нельзя быть слабым. Слабость убивает тех, кого ты любишь. Женщины — наша и сила, и наша слабость. Понимаешь? Твоя сестра и будущая жена, вот за кого ты должен положить жизнь. Только за них. Всё остальное — пыль.

Мальчик крепко сжал нож. Металл врезался в ладонь, но он не чувствовал боли. Он чувствовал лишь холод, который проникал в самую душу.

В ту ночь маленький Виктор умер. Тот мальчик, который верил в сказки, в любовь, в то, что зло можно победить добром.

И родился тот, кого будет бояться Америка.

— Прости. — голос Валерии стал почти шёпотом, полным неподдельного сочувствия.

— Не нужно, — покачал он головой, его глаза были закрыты. — Это было давно. Но, знаешь, иногда я думаю: может, поэтому я и стал таким. Слишком рано понял, что любовь — это боль, если не держишь дистанцию. Если не контролируешь ее.

— А я — что боль всё равно найдёт, даже если спрячешься, — ответила она. — Так зачем прятаться? Зачем тратить силы на то, что неизбежно?

Молчание между ними стало плотным, почти ощутимым, наполненным их общими, невысказанными истинами.

Валерия всё так же водила пальцем по его груди — неосознанно, медленно, этот жест стал ее якорем.

Мужчина не двигался, только смотрел в потолок, слушая её дыхание, которое с каждым вдохом становилось все ровнее.

— Виктор, — тихо сказала она, ее голос был едва слышен.

— Мм? — ответил он, даже не открывая глаз.

— А тебе... хорошо сейчас?

Он улыбнулся уголками губ.

— Не спрашивай очевидное, змейка. Если бы было лучше — я бы, наверное, не выдержал. Сердце бы выскочило.

Девушка засмеялась тихо, глухо, положив голову ему на плечо, и почувствовала, как покой разливается по всему телу.

— Не начинай. Я не из тех, кто говорит о чувствах.

— Я тоже, — шепнул он. — У нас все по умолчанию.

Долгое молчание.

Она слушала, как ровно бьётся его сердце, сильное и уверенное.

Он — как мягко выдыхает она, с каждым разом чуть глубже, отпуская все тревоги.

Никаких признаний.

Никаких обещаний.

Только двое людей, которые впервые за долгие годы позволили себе не прятать правду — и при этом не называть её, не облекать в слова. Потому что слова были излишни.

Когда она всё-таки уснула, её ладонь осталась на его груди, легкая и теплая.

Виктор не двигался, только прикрыл глаза, погружаясь в тишину, наполненную ее присутствием.

«Если это и есть покой — пусть будет так», подумал он.

«Пусть ночь длится, сколько сможет. Пусть молчание говорит за нас.»

И где-то между ее ровным дыханием, мерным стуком дождя по окнам и всеобъемлющей тишиной он понял: не обязательно произносить «влюбленность», чтобы почувствовать, что это уже случилось. Это чувство уже проросло в нем, глубоко и необратимо.